75

Николя сидел, уставившись в выключенный телевизор, когда Шарко вошел в маленькую больничную палату, держа два стаканчика кофе.

Капитан полиции не повернул головы в сторону коллеги. Он был где-то далеко, словно спал с открытыми глазами. Франк закрыл за собой дверь и поставил один стаканчик на прикроватную тумбочку. Потом прислонился к стене у окна.

– Я тут говорил с Паскалем и Жаком, нашими гриппозными. Жаку лучше, он приступит к работе через несколько дней, а Мистер Мускул тоже начинает выкарабкиваться. Они тебе позвонят, ты уж подходи к телефону, ладно?

Ответа не последовало.

– Ты должен знать, что мы все мобилизованы. Будем преследовать их по пятам двадцать четыре часа в сутки. Люди работают без передышки, Ламордье возглавил группу. Не сказать чтобы я был от него в восторге, ну да ладно, я его знаю уже больше пятнадцати лет, и он не ставит мне палок в колеса.

Шарко развел руками:

– Посмотри на меня, у меня жуткий вид, я не в себе, и это скорее хороший знак… Через три часа я улетаю в Польшу, есть ниточка. Наш Человек-птица совершил там пятерное убийство. Я его не упущу, Николя.

Тяжелые веки Николя едва шевельнулись. Он смотрел сквозь Шарко. У него был мертвый взгляд. Плевать он хотел на все, что могли ему рассказать. Камиль убита, и ни он, ни один полицейский Франции не смогли этому помешать. Все остальное не имеет значения.

Он чуть-чуть разжал губы, чтобы произнести пару коротких фраз:

– Уйди, Франк. Я не хочу больше тебя видеть. Ни тебя, ни других. Оставьте меня в покое.

– Я когда-нибудь оставлял кого-нибудь в покое?

Шарко взял стул и сел напротив него:

– Есть два варианта: или ты сразу вернешься к работе, или наплюешь на все и будешь погружаться на дно. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что ты выбрал второй вариант. Он не лучше и не хуже первого, на мой взгляд… Но, скажем так, тебе будет труднее вернуться к жизни.

Шарко вздохнул:

– Ладно, придется все-таки рассказать тебе одну вещь. Я помню все, как будто это было вчера, а ведь прошло уже восемь лет… Мы с Сюзанной и Элоизой возвращались, проведя день за городом, в Фонтенбло. Денек был такой чудесный, и мы так смеялись.

Франк вымученно улыбнулся. Глядя на черную поверхность кофе, он видел лица своей жены и дочери. Слышал их смех.

– На обратном пути у меня лопнула правая передняя шина. Я еду сотню метров и паркуюсь на обочине автострады, вместо того чтобы свернуть на проселок и поменять колесо. Не знаю, не подумал, наверно, потому что был зол на эту чертову шину. Элоиза и Сюзанна обе сидели сзади, я велел им ни в коем случае не выходить. Дорога опасная, недалеко крутой вираж…

Шумный глоток кофе. Шарко даже не почувствовал его вкуса.

– Почему я не остановился подальше, после виража? Или до него? Почему припарковался именно в этом месте? Почему не запер дверцы? У Сюзанны не было никакого понятия об опасности, и потом… ты мог ей что-то сказать, а она через пять минут это забывала.

Он помахал правой рукой:

– Знаешь, с головой у нее было… Короче, выхожу я, открываю багажник, достаю домкрат и снимаю колесо. Понадобились мои тогдашние сто килограммов, чтобы отвинтить эти чертовы гайки. Заклинило их намертво. Я уж думаю, кирдык, поднажал, и вдруг одна гайка укатилась под машину. Полез я за ней…

Картины снова вставали перед его глазами как наяву, четкие, полные зловещих деталей. Как в большинстве его кошмаров.

– Когда я поднял голову, вижу, моя жена стоит посреди дороги и держит за руку дочку. Они слева от меня, а справа машина, выходит из виража и едет на полной скорости. Как ни парадоксально, в эту минуту все происходило точно при замедленной съемке, будто… каждое движение бесконечно. Все произошло в трех-четырех метрах от меня. Задние колеса синего «БМВ» пошли юзом, удар, Элоизу отбросило назад на расстояние, которое жандармы определят точно, – девятнадцать метров, как тряпичную куклу, а голова Сюзанны стукнулась о ветровое стекло, и ее переломанное тело взлетело на несколько метров в небо. Небо было синее, ни облачка, только белые следы от самолетов, которые пересекались. Даже это я помню… А ты ведь знаешь, каково мне удержать в голове номер телефона.

Франк нервно поглаживал свой серо-белый галстук.

– Я помню, как побежал сперва к Элоизе. Она была так далеко от меня. Девятнадцать метров, Николя. Как можно оказаться почти в двадцати метрах от места удара? И почему я побежал сначала к ней? Может быть, подумал, что она еще жива? Мне казалось, ребенок не может умереть, это нечто нерушимое. Она была такая маленькая, вся жизнь впереди. И потом, она была моей дочкой… Моей девочкой.

Шарко говорил нутром. Ему казалось, будто густой и горячий сироп вытекает из его рта с каждым произнесенным словом. Резким движением он сорвал галстук и скомкал его. Ему было нечем дышать.

– Я не думал. Я оторвал ее тело от земли, мне пришлось поддерживать головку, чтобы она не запрокидывалась, так все у нее было переломано. Я пробежал, прижимая к себе Элоизу, метров тридцать, до тела Сюзанны, которое лежало по другую сторону. У моей жены не было лица, я помню, как закрывал рукой глазки моей мертвой дочери, чтобы она этого не видела. Потом – не помню, что было. Когда приехали жандармы, я сидел в поле, в большой яме, которую выкопал руками, а тела моей жены и дочери лежали в траве.

Его глаза увлажнились. Он утер их рукавом своего костюма.

– Никто этого не знает. Даже Люси. Я… никогда не говорил об этом, с тех пор как это случилось. И черт побери, мне все так же больно!

Николя повернул к нему голову. Поворот шеи на сорок градусов, много значивший для Шарко.

– Ты видел, как я развожу сырость, сможешь всем рассказать. Повесьте это на стену в офисе. «Суббота, 30 ноября 2013 года, день, когда Шарко разводил сырость».

Он резко поднялся:

– Входя в твою палату, я думал, что попробую понять твой дух, но мне не хочется, и потом, это меня достало. Я не психолог, понятно? Грошовые проповеди – не мое это.

Он взял кофе Николя:

– Ты не хочешь, я полагаю. Ты прав, гадость ужасная.

Не дожидаясь ответа Николя, Шарко выбросил полный стаканчик в мусорное ведро. Поскольку Николя по-прежнему не произносил ни слова, он пошел прочь и развернулся уже в дверях. Белланже следил за ним глазами.

– Все мы поднимаемся рано или поздно. Люси потеряла своих близняшек, когда им едва исполнилось десять лет. В тот день, когда она узнала, что нашли тела девочек, та, что делит сегодня со мной жизнь, проехала шестьсот километров, чтобы увидеть их изуродованные трупы на столе для вскрытий. Представь себе, о чем она думала, когда ехала, одна, к моргу…

Он покрутил пальцем у виска и несколько минут помолчал.

– Вот-вот, подумай об этом хорошенько. Ее родные дочки, два единственных существа на свете, которые были смыслом ее жизни. А между тем она, я – вот они мы, держимся. Мы полицейские, Николя. Мы еще живы, и нам даже случается смеяться. Быть счастливыми, несмотря ни на что. Да, то, что досталось тебе, ужасно, печально, все, что хочешь. Но ты не один.

Он взялся за ручку двери:

– Я пойду и сяду на этот чертов рейс, буду копаться в дерьме и вдыхать запах смерти полной грудью. Ты даже представить себе не можешь, до какой степени мне это противно, но я все равно это делаю. Ты тоже скоро снова станешь полицейским, может быть, даже лучшим. И будешь делать все возможное, чтобы подобные драмы не разрушали другие жизни, другие семьи… Позвони мне, когда захочешь, и я тут же приду. А если не позвонишь, не стану тебе докучать.

Он вышел, не дожидаясь ответа. С сердцем, набухшим от слез. В коридоре он наткнулся на человека лет шестидесяти, очень сухощавого, с лицом морщинистым, как бывает у старых моряков после долгого плавания. Франк пожал ему руку:

– Я служу под его началом. Позаботьтесь о нем хорошенько, ему это понадобится.

Они поговорили несколько минут, и Франк удалился, полный горечи и печали.

И такой огромной ненависти, что она переполнила его.

В туалете он изо всех сил ударил кулаком в зеркало, разбив стекло на мелкие осколки.