Глава 22

Свиное рыло и Кинг-Конг

Японские солдаты, работавшие на строительстве железной дороги охранниками и прорабами, были, по большей части, озлобленными, раздраженными людьми. К той стадии войны физически здоровые японские солдаты, как правило, считались слишком ценными для несения охранной службы. Особенно в таких забытых богом местах, как Суматра. Большинство здоровых солдат перебросили на Гуам, Иводзиму и Окинаву, где они могли со славой отдать жизнь за императора. Поэтому те, кого отправили в болота Суматры, соответствовали тому сорту людей, который англоязычные солдаты назвали бы «дерьмом». Наиболее прагматичные понимали, что вероятность погибнуть на строительстве железной дороги меньше, чем в бою, но даже они изнывали от скуки.

Некоторые японцы были более жестоки, чем другие. Одним из таких охранников был смуглый малый, которого называли Чернявым Ублюдком. Это был угрюмый, неулыбчивый парень, которому особенно нравилось избивать ханчо. Он предпочитал отдавать приказы на быстром, гортанном японском. Если военнопленные не понимали приказа, что было вполне естественно, следовали побои. Другой охранник любил бросать в пленных топоры и мачете, а потом приказывал пленным подбирать их и приносить обратно.

Но главным источником страха на железной дороге стали не японцы, а корейцы.

В Глоегоере было несколько охранников-корейцев, но в Пакан-Барое их оказалось гораздо больше[1]. Для многих военнопленных строительство железной дороги стало первым соприкосновением с корейцами. Корейцы отчасти по собственной склонности, отчасти по принуждению особенно часто прибегали к пыткам. В целом корейцы были более злобными, жестокими и непредсказуемыми, чем японцы, которые обычно ущемляли военнопленных косвенными методами, с помощью недоедания и лишений.

Отношения Японии с Кореей, бывшей тогда японским протекторатом, были в чем-то схожи с отношениями Великобритании с Малайей или Нидерландов с Голландской Ост-Индией. Но все же они были много жестче. В Корее японцы присвоили себе почти всю пахотную землю, составлявшую основу корейской аграрной экономики, сделали корейцев батраками на их собственной земле.

Это чрезвычайно озлобило корейцев, под маской внешнего спокойствия которых бушевала ненависть, с началом войны только усилившаяся. Корейцев в массовом порядке призывали в японскую армию: почти пять с половиной миллионов корейцев или служили в японской армии, или были отправлены работать на заводах в Японии. Призванным на трудовой фронт корейцам сказали, что они будут служить всего два года и станут участниками проектов экономического развития. В действительности корейцам дали работу, от которой отказывались японцы[2].

Иногда корейцы воевали рядом со своими японскими «союзниками». На Тараве корейцы составляли примерно пятую часть сил, оказывавших сопротивление американской морской пехоте, и сражались за остров с такой же яростью, что и японцы. Но по большей части японцы не доверяли корейцам. На Тиниане за боевыми порядками, в тылу, был трудовой лагерь, в котором находилось почти пять тысяч корейцев. Но, как пишет Гэвен Даус в книге Prisoners of the Japanese («Пленники японцев»), «чтобы не иметь врага в тылу во время вторжения американцев, японцы уничтожили этих людей»[3].

Не пощадили и кореянок. Бесчисленное множество кореянок заставили стать янфу, «женщинами для утешения», которые должны были оказывать сексуальные услуги японским военнослужащим и чиновникам, и это остается шрамом на национальной гордости, который болит и сегодня. Тем более что корейские мужчины пользовались этими женщинами так же, как и японцы. По данным исследования, недавно проведенного правозащитниками, во время Корейской войны южнокорейские военные пользовались услугами янфу. Это происходило через долгое время после поражения Японии и восстановления независимости Кореи. Многие из «женщин для утешения», обслуживавших южнокорейских военных в начале 50-х годов, были теми же самыми женщинами, которых насильно загнали на эту службу во время Второй мировой войны[4].

Корейские солдаты, которые против воли оказались охранниками лагерей и тюрем, обладали казавшейся бездонной способностью вымещать злобу и отчаяние на военнопленных. «Корейские охранники сильнее всего оскорбляли пленных, – писал Юджин Джейкобс в своих воспоминаниях о Батаане Blood Brothers («Кровные братья»). – Японцы не доверяли корейцам в бою, поэтому использовали их в качестве вспомогательной силы, а корейцы стремились увидеть кровь на своих штыках; тогда они считали себя ветеранами». Пленные, работавшие на строительстве железной дороги из Сиама в Бирму, уже боялись корейских охранников за их жестокость и высмеивали их, как сказал один из выживших пленных, за «идиотизм». Многих из охранников, работавших в Бирме и Сиаме, перевели на Суматру, когда настало время строительства суматранской железной дороги. «Этим жестоким людям было все равно, выживем мы или умрем», – писал Даффи.

Корейцы, служившие в японской армии, по всему Тихоокеанскому театру военных действий отыгрывались тем, что разводили страшную коррупцию и чинили препятствия японцам всегда, когда могли это сделать. В секретном докладе японских военных содержалось предупреждение: «Корейцы могут в любой момент устроить бунт» или «могут сотрудничать с британцами или американцами против нас на передовой». Командиры в Пакан-Барое боялись, что корейцы выступят против своих предполагаемых «господ» в случае, если те будут их жестко контролировать, а потому, по словам Рэя Смита, корейцам «дозволяли использовать малейший повод, чтобы излить гнев на военнопленных». Японский капрал Токаяма, которого голландский пленный Крис Виллемсон в воспоминаниях назвал «не злым, но очень глупым», был номинальным начальником корейских охранников, но с самого начала умыл руки. Ему было все равно, что творили его подчиненные. И такое отношение Токаямы позволило корейцам устроить мятеж.

Корейские охранники часто были пьяны и всегда были садистами. Они вечно отвешивали пленным пощечины, били их прикладами или лопатами. Эти избиения стали попросту частью обычного дня и как бы должны были подгонять отстающих рабочих или давать разрядку раздражению. Когда же корейцы действительно злились, на пленных обрушивались намного более свирепые наказания. Например, пленных обычно заставляли стоять на палящем солнце и часами держать над головой ветви или шпалы. Если пленные опускали руки, их избивали самым зверским образом.

Пленные знали корейцев только по кличкам – Громила, Пацан, Цветочный Горшок, Толстая Губа, Четырехглазый, Призовой Боец, Жирная Свинья, Черная Пантера, Бавалец, Вада, Слизь, Джон-Рукосуй, Слон, Косой, Харимау, Быстрый На Пощечины, Визжащая Обезьяна, Любитель Палок, Крестьянский Сын, Охара, Дикий Билл, Лошадиная Морда, Джим-Тапиока, Жид, Малый-Тормоз, Невротик, Новичок, Каучуковая Шея, Борец, Глэдис, Ага-хан, Китаец. Смешные клички придавали охранникам индивидуальность и позволяли пленным издеваться над ними за глаза. Но от этого охранники не становились менее страшными.

«Я видел, как визжащие, брызгавшие слюной корейцы избивали лейтенанта британского ВМФ, – рассказал после войны австралийский врач П. М. Кирквуд газете Melbourne Age. – Они безо всякого повода лупили его по лицу палками до тех пор, пока он не упал. Тогда его подняли на ноги и снова стали бить. Это было самым отвратительным избиением из всех, какие я видел, но в течение всей экзекуции офицер не произнес ни единого слова. Он стоял и получал удары».

Один свидетель видел, как военнопленному загнали карандаш в ухо, затем ударом кулака протолкнули еще глубже и разорвали барабанную перепонку. Пленные теряли слух после ударов по ушам, после чего лагерным врачам приходилось проводить срочные операции. В нескольких лагерях корейцы ради развлечения заставляли пленных драться между собой. Если «бойцы» не проявляли должной прыти, вмешивались охранники, которые избивали обоих.

Охранники экспериментировали с приемами. Рэймонд Смит писал, что его, вместе с офицером Аптоном, избивал палкой кореец по имени Инюи. «Нас поставили бок о бок и заставили встать на колени. Я ходил в кломперсах, которые сбросил в сторону. Когда мы опустились на колени, кореец вставил бамбуковую палку под коленки между бедром и голенью. Затем с омерзительным смехом он нажал мне на оба плеча. Результатом был страшный спазм боли в обоих коленях. Эту штуку он проделал с нами обоими. А потом подобрал один из моих кломперсов и резко ударил меня этой деревяшкой по лбу. Когда в глаза мне потекла кровь, я на самом деле подумал, что лишился глаза. Инюи подошел к столу охранников, взял маленькую бутылку синих чернил и вылил их Аптону на голову. Поскольку у Аптона была малярийная желтизна, в результате обливания чернилами его лицо приобрело цвет зеленки!»

Избиения достигали апогея к концу рабочего дня – ради исполнения дневной нормы по валке деревьев и забиванию костылей. Охранники кричали и, не сдерживаясь, тыкали пленных палками, заставляя людей с натруженными, растертыми плечами извиваться под тяжелым грузом. В районах, где добывали не каучуковое, а тиковое дерево, было еще хуже. Тик слишком тяжел, чтобы его мог нести один человек, поэтому из джунглей бревна вытаскивали группы пленных. Если груз падал, все дело замедлялось, так как человека, уронившего бревно, и его ханчо избивали.

Болезни только усиливали раздражение охранников. Избивая узников, они специально целились по пораженным язвами участкам тела. Тем, кому особенно не повезло, пришлось ампутировать израненные конечности после регулярных избиений. А в госпитале Второго лагеря охранники гасили сигареты о лежавших в кроватях людей.

Как это было и с японцами, некоторые корейцы выводили жестокость своих соотечественников на новый, более высокий уровень. Одного особенно здоровенного охранника-корейца пленные прозвали Кинг-Конгом. Кинг-Конга, который был почти на две головы выше среднего охранника, вызывали для того, чтобы он избивал людей примерно его габаритов, то есть, преимущественно, долговязых голландцев. И этот громила еще и заставлял избиваемых становиться на колени, чтобы получить дополнительное преимущество. Одного из пленных он избил за то, что тот был слишком изранен, чтобы помочь в строительстве футбольного поля для охранников. Другого измордовал почти до смерти за то, что тот тайком передал несколько бананов ромуся.

Но не все бои заканчивались хорошо для Кинг-Конга. Однажды он разозлился на японского солдата и вызвал его на бой. Но хрупкий на вид японец определенно владел боевыми искусствами. Он провел красивый прием – взяв в захват лодыжку Кинг-Конга, начал бегать вокруг него. Придя в бешенство, Кинг-Конг замахал руками, как мельница, но японец ловко фиксировал его, заставляя тратить все силы на неуклюжие попытки удерживать равновесие. «Все заливались смехом», – вспоминал голландец, очевидец этого поединка.

Другого особенно жестокого корейца пленные называли Порки, или Свиным Рылом. В начале строительства железной дороги он служил в Третьем лагере, находившемся возле притока реки Сиак, который назывался Кампар-Кананом. Однажды голландский монах Ян Нанинк пошел на реку умыться и нашел невероятно щедрый подарок – кусок мыла, который, несомненно, обронил один из охранников. Нанник зажал бесценный дар между ягодиц, чтобы пронести мыло в лагерь, но в решающий момент мыло выскользнуло. И упало к ногам Свиного Рыла.

Охранник осклабился в чудовищной улыбке: теперь у него появился повод для пытки заключенного. Сначала он избил Нанинка, но этого было мало. Набедренная повязка пленного упала, и он остался практически голым. Потом голландца подвесили на ветке дерева за запястья. Нанинк едва касался пальцами ног земли.

Свиное Рыло собрал огненных муравьев и стал вводить их в разные отверстия тела Нанинка, в том числе в рот, нос и, самое ужасное, в уретру. После чего Свиное Рыло ушел, хихикая, а Нанинк остался мучиться на целые сутки. Когда наконец другой охранник отвязал Нанинка, тот был в горячке и на грани обморока. Его отвели в барак, где голландец потерял сознание. А когда очнулся, то увидел Свиное Рыло: тот хлопотал над ним, улыбаясь так же, как и раньше. Охранник-садист принес две грозди бананов, которые бросил своей жертве в качестве извинения слабоумного. Свиное Рыло не уходил до тех пор, пока пленный не проглотил все бананы.

Как обычно, большая часть колотушек обрушивалась на ханчо. Хотя корейцы били всех без разбора, японцы обычно выбирали для издевательств ханчо. Однажды Питера Хартли против его воли назначили ханчо. Охранник ударил одного из его людей, и Хартли схватил японца за руку, чтобы предотвратить следующий удар. «Я не знаю, что случилось потом и как я оказался в лагере, – писал впоследствии Хартли. – Я только понимал, что на голове у меня повязка, а чуть позже понял, что искалечен на всю жизнь».

Можно задаться вопросом, каким образом Джуди удалось пережить злобу охраны. В сущности, корейцы были вправе безнаказанно убивать и калечить, не питали никакого уважения к собакам (кроме тех, которые предназначались в еду) и рассматривали Джуди как четвероногое опровержение своего превосходства, как худую, коричнево-белую насмешку именно над ними. Если бы им удалось, они убили бы собаку в любой момент.

Однако против них действовало несколько факторов. Во-первых (и это было самым главным), удивительная способность Джуди исчезать прямо из-под носа охранников. Эту способность подкрепляло безошибочное чутье на опасность, помогавшее собаке убегать прежде, чем ситуация становилась неуправляемой. Сложность рельефа, обилие мест, где можно было спрятаться, и нежелание охранников заходить слишком далеко в джунгли – все это тоже работало в пользу пойнтера. И Фрэнк указывал, что «поскольку охранники регулярно расслаблялись, собаке везло: ее преследователи никогда не оставались поблизости от нее слишком долго».

Полезно также взглянуть на ситуацию глазами корейцев. Обычно в охранники корейцы попадали против своей воли и оказывались вдали от родины, в ужасном климате, который сильно отличался от привычного им. Рычащим хищникам и ненасытным насекомым было все равно, у кого винтовка, и для них добычей становились и охранники, и военнопленные. Кореец-охранник был втянут в чужую войну, непонятную ему, безразличную, войну, в которой он на самом деле не сражался. Охранник получал приказы от ненавистного представителя армии, господствовавшей в его стране, но настолько низкого звания, что слова такого начальника вряд ли стоило слушать. Японские начальники считали строительство не более чем использованием рабочей силы, очень далеким от настоящей войны. Да сам проект с первого же взгляда казался бессмысленным и безумным. Он никогда не мог бы окупиться (и, уж конечно, ни один кореец никогда не извлек бы пользы из этой чертовой дороги). Самих военнопленных превратили в стадо полулюдей, годных лишь на то, чтобы формировать еще более низкий социальный слой, чем корейцы.

В таких условиях существование Джуди само по себе не было каким-то особенным вызовом для корейцев. Их жизнь и так катилась под откос. Кроме того, в джунглях водились намного более опасные твари, чтобы беспокоиться о Джуди. В отдаленных лагерях ночи напролет жгли костры, чтобы удерживать диких зверей на безопасном расстоянии. Регулярно находили следы тигров и слонов. Слоны постоянно досаждали строителям железной дороги – не потому что нападали на людей, а потому что портили пути, раскидывая шпалы как спички и сгибая стальные рельсы.

Джордж Даффи дважды встречал следы гигантских животных, рыскавших во тьме джунглей. Близ Пятого лагеря Даффи видел на мягкой почве отпечаток лапы тигра «размером с ладонь». В конце 1944 года Даффи обнаружил следы слона размером «от пальца до локтя. В джунглях такой слон должен был оставлять за собой широкую просеку.

По меньшей мере дважды тигры пробирались в лагеря и крали продовольствие. Однажды они утащили свиней, которых японцы держали для особых случаев. Военнопленные получили от этого большое удовольствие – до тех пор, пока их не предупредили о том, что по ночам нельзя покидать бараки поодиночке. Больным, особенно дизентерией, выполнить это предписание было трудно. Людям, которым приходилось регулярно корчиться в муках над выгребными ямами, надо было будить изнуренного товарища, который сопровождал их в отхожее место, причем любой треск в зарослях заставлял людей бояться за свою жизнь.

Иногда военнопленные обращали уязвимость в свою пользу. Голландец Ян Де Квант, лишившийся легкого из-за пулевого ранения при обороне Суматры, мастерски имитировал рык тигров. Как-то ночью Де Квант рычал изо всех сил, и японские и корейские охранники отреагировали на это так, как он и надеялся: в ужасе бежали в свой барак. Тогда Де Квант тайком пробрался на огороженную территорию охранников и украл у них цыпленка. Кражу свалили на «тигра».

Военнопленные почувствовали себя в какой-то мере отомщенными, когда тигр сожрал Свиное Рыло за пределами Шестого лагеря, куда в марте 1945 года Фрэнка с Джуди и большинство пленных из Пятого лагеря перевели на строительство моста. В день своей гибели кореец жестоко избил военнопленного Бена Снийдерса за кражу плодов манго. Свиное Рыло снова и снова бил Снийдерса по лицу, разбил ему в кровь голени. «Он бил меня, особо не разбираясь, куда попадал, – рассказывал Снийдерс Хенку Ховинге. – Я практически ничего не видел. Во рту было полно крови. Лицо и уши распухли и посинели». Ему помогли добраться до лагеря, где он потерял сознание.

На следующее утро Снийдерса приветствовали возбужденные крики товарищей-военнопленных. «Ночью в лагерь зашел тигр, – сказал один пленный. – И уволок одного из них. Он визжал как свинья». Кто из охранников стал добычей тигра, было неизвестно. Однако позднее появился новый кореец-охранник – маленький и едва ли достаточно взрослый для того, чтобы ходить с винтовкой. На обычной мешанине языков этот кореец поведал, что заменяет Свиное Рыло. Когда пленные спросили нового охранника, куда делся прежний, кореец согнул пальцы как когти, прыгнул вперед и зарычал. «Мы поняли, – сказал Снийдерс. – Тигр выбрал того, кого надо». Свиное Рыло избил своего последнего пленного.

Сказать, что тигры были главной проблемой для Джуди, трудно, поскольку голод брал верх над инстинктивным страхом. Но животная интуиция собаки должна была заставить ее почувствовать присутствие крупных кошачьих. Фрэнк, конечно, страшно беспокоился за Джуди. «Сильнее всего я тревожился о ее безопасности тогда, когда она уходила в джунгли, так как в густой растительности водились тигры. Суматранский тигр – крупный и молчаливый убийца, – рассказывал Фрэнк. – Хотя Джуди была умной и быстрой, она не могла сравниться с этим обитателем джунглей в его естественной среде обитания».

Слоны были не менее опасны. Самая памятная встреча Джуди со слоном произошла перед самым концом войны. Уже наступила ночь, когда Фрэнк услышал, что его пойнтер «завывает в зарослях». Фрэнк встал, чтобы выяснить, в чем дело, и увидел нечто удивительное. Джуди тащила самую большую кость из тех, какие он когда-либо видел, «кость размером с ее самое». Когда Джуди подняла голову и увидела Фрэнка, она бросила кость, безумно оскалилась и начала яростно копать землю, пытаясь спрятать добычу. Добычей оказалась кость ноги слона. Разлагающиеся останки животного были разбросаны по зарослям на расстоянии сотни метров.

Вскоре Джуди перестала копать и начала глодать слоновье бедро, которое было втрое больше ее самой. «Давай, девочка, наслаждайся», – пробормотал Фрэнк. После такой долгой голодовки огромная кость должна была быть для собаки такой же вкусной, как самое изысканное филе.

Хотя угрозы со стороны крупных млекопитающих и были предметом ночных кошмаров, бесконечное и постоянное наступление орд суматранских насекомых представляло собой намного худшую напасть. Москиты по-настоящему убивали (их самки разносили малярию), но люди довольно быстро перестали пытаться перебить их по отдельности – настолько много их было, настолько вездесущими оказались они. Приходилось довольствоваться лишь сомнительной защитой в виде москитных сеток вокруг мест для ночевки.

Кен Робсон вспоминал, что москиты кусали «больно и жестоко, и мы вскоре признали поражение и даже разговоры о жареной говядине или ягнятине или сочной курице не могли отвлечь нас от пикирующих москитов, которые вели бесконечные изматывающие, раздражающие – и безошибочные – атаки на людей». Да и сетки оказались палкой о двух концах – в огороженных сетками пространствах застаивался зловонный влажный воздух, и многие пленные предпочитали спать без сеток, предлагая себя «москитам» в качестве ночной поживы. Учитывая то, что почти у всех и так была малярия, чем еще могли навредить москиты?

Помимо москитов пленных терзали еще многие муки. Людей кусали ужасные муравьи всех цветов, в том числе муравьи-листорезы, которые обрушивались с потревоженной коры деревьев и награждали человека сотнями одновременных укусов. Мух было так много, что людям, которых по болезни или ранению назначали на легкую работу, даже устанавливали дневные нормы по их уничтожению. Трупные мухи откладывали яйца в язвы на конечностях людей, превращая пленных в живых призраков, которые вынашивали отвратительные личинки в своих телах. «К скорпионам стального цвета относились с большим почтением, как и к сороконожкам», – вспоминал Фицджеральд. Насекомые гнездились во всех уголках и закоулках бараков. Голландец А. Бруйнооге вспоминал нападение тараканов из джунглей. «Какой бы предмет вы ни подняли, оттуда выползали полчища насекомых. По ночам они обгрызали мозолистую кожу наших ног».

В некоторых отношениях еще хуже были микроскопические насекомые, пожиравшие кожу. Спальные помещения кишели вшами и клопами, которые сосали кровь из голов и ступней пленных. «Мы брили головы налысо, но вши так легко не сдавались, – писал Смит. – Мне не надо долго объяснять, куда они переселялись». Клещи разносили жуткое кожное заболевание, чесотку. Постоянное чесание и охлопывание тела доводили пленных до сумасшествия. Большую часть времени Джуди проводила, почесывая лапой уши или плечи в тщетной попытке облегчить непрестанный зуд.

Личинок находили не только в плошках риса военнопленных (многие люди, нуждавшиеся в протеине, съедали личинок), но и в каждом отхожем месте, где мириады этих существ разлагали фекалии и прямо под оправлявшимися людьми превращали их в густую грязь, от одного взгляда на которую выворачивало. Но в некоторых лагерях, где складывалось отчаянное положение, ели даже личинок из отхожих мест. Жидкую грязь часто поджигали, чтобы убить кормящихся ею личинок. Возникавший в результате этого дым страшно ел глаза тех, кто ходил в отхожее место. Смит вспоминал: «Обычным зрелищем стал вид десятка взрослых мужчин, которые выплакивали глаза в отхожих местах».

Личинок использовали для лечения язв. Личинок сажали на тряпку, которую привязывали к гноящейся ране. Они пожирали пораженный участок плоти, очищали его, и в состоянии больных наступало значительное улучшение.

Иногда среди всех этих мук обнаруживалось, что и в крайних страданиях люди проявляют врожденную человечность. «Бережное отношение к больным товарищам, почти без исключений, было поразительным, – писал Робсон. – Когда больной не мог есть, его пищу делили товарищи, а когда болели товарищи, бывший больной ел их пищу. Удивительно было видеть, как человек пытается насильно заставить есть больного товарища, хотя все тело ухаживающего за больным нуждалось в каждой капле пищи, которую он предлагал ему после тяжелого рабочего дня на строительстве железной дороги». Другой военнопленный заметил: «Чем сильнее голод ослаблял тело, тем крепче становились товарищеские узы».

Удивительно, как в Пакан-Барое проявлялась способность человеческого духа к мобилизации, даже в таких совершенно безнадежных условиях. Как писал Робсон, «вера – огромный резервуар энергии… и вера в будущее стала чем-то, что было у нас всех и было необъяснимым». Руз Войси вспоминает, что он «верил в товарищей, которые придут и вызволят его отсюда. Так и случилось».

Всегда стойкие британские солдаты регулярно устраивали представления кабаре с пением и танцами. Японцы и корейцы считали эти представления совершенно непостижимыми: по их мнению, у заключенных нет причин смеяться или радоваться жизни. По существу, все, что им оставалось, – это умереть. Но военнопленные отказывались признавать свое поражение. «Концерты у костра продолжались, и мы изумлялись талантам, – вспоминал Фицджеральд. – Один малый по имени Уинстенли обладал очень мощным баритоном и богатым репертуаром громких песен, которые пользовались большой популярностью. Одной из них была песня «Легион пропавших», которую, хотя она касалась французского Иностранного легиона, многие считали песней о нас».

Голландские пленные, которые были более разными по возрасту и физическим способностям, чем британцы, тоже с презрением относились к шумным развлечениям. Но это не означало, что голландцы были каменными. Во Втором лагере одна из групп давала регулярные представления «Гулянки в джунглях», на которых играли на скрипке, пели, а военнопленный Ян Эггинк выступал с ядовитыми и смешными скетчами.

«Это были не просто шутки, – вспоминал Эггинк в документальном фильме, показанном по голланскому ТВ в 1997 году. – Мы старались поднять их боевой дух, поддержать волю». Увы, даже Эггинк отказался от своих обычных выступлений, когда похоронных служб стало очень много. Но он «вернулся на сцену» по случаю Рождества 1944 года.

«Никогда не забуду того Рождества, – сказал Эггинк в документальном фильме. – Японцы полностью запретили пение. Неожиданно [военнопленный Я.] Брату вышел вперед со скрипкой и заиграл попурри из традиционных рождественских песен. Когда он исполнил «Тихую ночь, святую ночь», все присутствовавшие на концерте скелеты с ввалившимися глазами стали тихонько, очень тихонько подпевать… Когда я вспоминаю об этом, у меня на глаза наворачиваются слезы»[5].

Эггинк читал товарищам по плену стихи, главным образом, о сохранении веры в борьбу и в возвращение к любимым. Одно стихотворение Эггинк посвятил жене:

 

Так давно думаю о тебе, дорогая,

И о годах, прошедших в ожидании

Часа нашего освобождения, которое будет изумительным,

Хотя оно еще далеко, и его еще не видно.

Сейчас еще темно, не вижу света,

Но я всегда рядом с тобой, я близко от тебя,

Дорогая…

Когда Господь вернет мне тебя, чтобы ты засияла,

Оставив беспокойства в прошлом, твои и мои,

Нам снова станет хорошо вместе,

Тебе, моя дорогая, и мне.

 

Способность Джуди выживать вопреки невероятным трудностям помогала сплотиться и военнопленным. Она давала им эмоциональную поддержку. Даже люди из других лагерей ободрялись, когда до них доходили слухи об очередном чудесном спасении Джуди от гибели. «Все мы знали о ее существовании, даже если на самом деле никогда ее не видели», – вспоминал Руз Войси. – Знать, что кто-то заботится о Джуди и что она все еще каким-то образом жива, было очень важно».

Одно уже присутствие Джуди на строительстве железной дороги сплачивало людей, которых вытолкнули за пределы жизни. Неизвестный поэт, который добавил катрен к более длинной поэме, написанной в нечеловеческих лагерных условиях, отлично поймал суть:

 

Плетутся, чуть живые, по своим местам

Сдохли бы давно уж, но под нос твердят

Тихо, еле слышно, в такт своим шагам:

«Если сучка может, то смогу и я» .

 

Помимо непосильной работы на строительстве железной дороги Фрэнк должен был постоянно присматривать за Джуди. Когда начался 1945 год, пойнтер стал еще более агрессивным по отношению к японским и корейским мучителям. Если раньше Джуди уворачивалась от их пинков и старалась спрятаться, стать невидимой, то теперь она часто шла на открытую конфронтацию с охранниками, рычала и огрызалась на них и отстаивала свое место, даже когда на нее кричали, угрожали штыками и винтовками. Собака просто отползала на полметра-метр от сапога, который только что не достал ее, скалилась, а глаза у нее горели красным. Только все более настойчивый свист Фрэнка заставлял Джуди отступить в заросли.

Джуди определенно дичала, и инстинкт самосохранения мало-помалу уступал место инстинкту драки. Казалось, что собака совершает обратную эволюцию и превращается в волка, становясь все более страшной. К сожалению, это создавало большую опасность для ее жизни.

Однажды поведение Джуди почти привело к ее гибели. Строительство шло довольно быстро, но тут один из пленных уронил какой-то инструмент в неглубокий овраг. Было ли это сделано умышленно или из-за истощения, неизвестно. Ближайший к месту происшествия охранник заподозрил злой умысел (или ему были безразличны мотивы и причины) и начал зверски бить пленного по голове бамбуковой палкой.

Такие расправы были нередкими, и все же Джуди стала защищать своего друга, что она часто делала. Когда пленный упал на спину под градом ударов, собака без сигнала Фрэнка выскочила из джунглей и начала яростно лаять и рычать на охранника. Тот сохранил хладнокровие и очень медленно, не отрывая глаз от Джуди, положил палку на землю и схватился за лежавшую у его ног заряженную винтовку.

На этот раз Фрэнк не стал свистеть. Он испуганно закричал: «Беги, девочка!» Джуди увидела, как на нее направили винтовку, увидела вспышку выстрела и резким прыжком увернулась от пули. После чего Фрэнк получил несколько ударов от охранников и вернулся к работе. Чуть позже, когда Фрэнк сошел с насыпи и счел, что прошло достаточно времени, он позвал собаку. Джуди появилась, потрясенная и, по словам Фрэнка, «сконфуженная».

В другой раз, когда пленные возвращались в бараки после вечерней еды, один из охранников стал гоняться за пленным. Джуди, как обычно, встала между охранником и его жертвой и приняла боевую стойку. Взбешенный охранник погнался за ней. «Исчезни!», – приказал Фрэнк. Как он вспоминал впоследствии, Джуди «выползла через дыру в сделанной из пальмовых листьев стене барака и исчезла из виду». Лежать на койке, сдерживать дыхание и надеяться – вот все, что оставалось Фрэнку делать, когда Джуди в одиночку пряталась в джунглях.

Настала ночь. В бараке сгущалось уныние.

Затем Фрэнк услышал выстрел.

Опасаясь худшего, Фрэнк тайком выскользнул из барака и стал искать своего друга. «В поисках Джуди я ползал по зарослям, – вспоминал он. – Через пару минут она появилась».

Руки Фрэнка, ощупывавшего Джуди, окрасились красным. На плече собаки был потек крови. Действительно, пуля порвала шкуру собаки, но, чудесным образом, лишь чуть-чуть. В антисанитарных условиях всегда приходилось опасаться инфекции, поэтому Фрэнк покрыл рану пальмовым листом. Собака оказалась в миллиметре (или в наносекунде) от серьезного ранения или гибели. Но это была Джуди, которая так много раз выживала на протяжении почти девяти лет. Касательное ранение стало еще одним касанием смерти.

В ту ночь в бараке люди собрались для того, чтобы обсудить, как наградить Джуди, но так ничего и не придумали. У людей просто не было лишней пищи для собаки, не было ничего, чем они могли бы поделиться с нею. И не было никаких сил, чтобы что-то сделать для собаки. У них оставалась только надежда на то, что их скоро освободят, а собака как-то доживет до этого момента.