Боже милосердный, что за день! Удача едва не отвернулась от меня, мое спасение было сравнимо с чудесным спасением героев Майванда, я испытывал невероятное возбуждение духа и плоти, не говоря о страхе, превратившем мой желудок в свинцовую чушку. Мне пришлось отчаянно импровизировать, перекраивать план, идти на риск, держаться, полностью уповая на храбрость. И все-таки в какой-то момент я бежал от ребенка. Сейчас я пью бокал портвейна, чтобы взять себя в руки и изложить события последних нескольких часов.

А ведь все началось так хорошо!

На Коммершл я так никого и не нашел, поскольку выбор там был совсем небольшим. Я неспешно свернул на Бернер, намереваясь на ближайшем перекрестке повернуть направо, пройти по этой улице до следующего перекрестка и таким образом обойти вокруг квартала и выйти на новый заход по Коммершл. Но мне навстречу суетливо шагал молодой человек в нелепой охотничьей шляпе, со свертком в руке, весь какой-то взволнованный, словно он только что устроил катастрофу. Он проскочил мимо, даже не взглянув на меня, и только тут я увидел, от какой катастрофы он бежал. Это была женщина, из рабочих, невысокая. Она стояла на тротуаре, всей своей позой выражая разочарование. Не знаю, какая у них с этим молодым человеком случилась размолвка, но я посмотрел женщине прямо в лицо, она почувствовала на себе мой взгляд и посмотрела на меня, не тронувшись с места. Я фланирующей походкой, как мне это свойственно, приблизился к ней – добропорядочный джентльмен со свободной мелочью в кармане, решивший в поисках острых ощущений отправиться на свидание, – и женщина одарила меня улыбкой. Я строго кивнул. Мое лицо, оставаясь полностью подчиненным воле, будто озарилось изнутри похотливым сиянием. На самом деле это сияние говорило о жажде крови, но женщина этого еще не знала.

Сегодня вечером мне предстояло иметь дело с коротышкой. Должен сказать, по сравнению с Полли и Энни это был шаг вперед. У нее была такая внешность, что любой нормальный мужик, взглянув на нее, ощутил бы желание ее поиметь. Эта почти красота чуть было не привела к тому, что я не обратил на женщину внимания; к несчастью для нее, этому не суждено было случиться, ибо она одна испускала сигналы, говорящие о доступности. Она была вся в черном, эта женщина, словно уже надела траур по себе самой, избавляя всех от хлопот подыскивать одеяние для ее последнего наряда.

– А ты такая маленькая, милочка, – сказал я.

– Моих ног, сэр, хватит, чтобы обхватить вас за ляжки, – ответила женщина, – и они сильные.

Я уловил в ее голосе легкий налет чего-то иностранного, но не смог определить, к какому региону земного шара его отнести.

– Вот такое настроение по душе мужчинам! – сказал я.

Мы находились в ущелье темноты, поскольку в темноту был погружен весь Уайтчепел, так как отцы города не проявили щедрости в отношении газового освещения беднейшего района. На противоположной стороне улицы царило какое-то оживление; я увидел освещенные окна Клуба анархистов, куда недавно наведался, высматривая, что к чему. Мы прошли по Бернер, мимо вывески на фасаде «Международный клуб образования рабочих», внизу маленькими буквами перевод на идише. Яркий свет из окон второго этажа остался в стороне, потому что мы держались близко к стене здания. Услышав доносящиеся сверху буйные раскаты, я понял, что не за горами бесконечный хриплый припев «Интернационала».

Мы прошли мимо, и политический гвалт не то чтобы совсем умолк, но затих, превратившись в неясный шум. Впереди открылся проход между зданиями, а в глубине его, всего в нескольких шагах, двустворчатые ворота, исписанные неразборчивыми белыми каракулями. Поскольку я хорошо разведал местность, я знал, что там находится: несколько зданий сразу же за южной стеной клуба и «двор», где устроили свои мастерские шорник и скорняк; рядом заброшенное строение, в котором когда-то была кузница, затем конюшни, но теперь в нем обитали только одни крысы.

Здесь и будет конечная точка путешествия моей прекрасной. Ворота были не заперты, и мы, приоткрыв створки, проскользнули внутрь и оказались в узком проходе между зданием клуба и отстоящим от него меньше чем на пятнадцать футов жилым домом, где, всего в нескольких шагах от улицы, было темно как в царстве Аида. Нас поглотил мрак, и моя прекрасная взяла меня за руку – я постарался сделать так, чтобы она не нащупала зажатый в ней нож – и привлекла к себе, отступая к стене у самых ворот. Ее дыхание коснулось моей щеки, и она изобразила возбуждение – хорошая актриса, играющая свою роль до конца. Я уловил в ее дыхании аромат мяты – многие девушки жуют ее листья, готовясь к предстоящей работе.

Бледное лицо женщины было совсем близко; образ с полотна кого-то из Братства прерафаэлитов, возможно, Офелия на дне пруда – Элизабет Сиддал на знаменитом полотне Милле, – такой естественный и в то же время призрачный, прекрасный, однако непостижимый, хорошо скрывающий свои тайны и не излучающий ни боли, ни страха, а только расслабленное удовлетворение. Я различил на этом лице следы улыбки, не натянутой, но искренней, ибо бедняжка знала, что монета, которую я ей дам, обеспечит ей комнату в ночлежке, что позволит отдохнуть перед тем, как завтра снова начинать борьбу, или стакан джина, что позволит забыть проведенный в борьбе день сегодняшний.

На мой взгляд, на тот момент это был мой самый удачный опыт. Я и вправду совершенствовал свою технику. Я с силой полоснул женщину ножом, лезвие погрузилось глубоко, на дюйм, а то и больше, и я ощутил, как дрожь от удара разлилась по моим костям до самого локтя. Я искусно, подобно испанскому фехтовальщику, провел лезвием по полуокружности шеи, разворачиваясь и вскрывая женщине горло. И тут произошла странная вещь. Женщина умерла. Она просто умерла. Ну да, конечно, я перерезал ей горло, но каким-то образом силой своего удара бросил в ее артериальную систему бомбу, которая через считаные секунды попала в цель, разорвавшись в сердце. По крайней мере, так мне подсказала интуиция, ибо женщина мгновенно безжизненно обмякла, сердечная деятельность прекратилась и не осталось движителя, который продолжал бы перекачивать жидкость, как это случалось прежде: первый ручеек, петляющий по изящным изгибам шеи, затем струя, поток, неудержимая волна… Ничего этого не было – ни насоса, ни кровотечения. Женщина лежала в маленькой лужице, словно я разлил на мостовой бокал каберне.

Она прислонилась к стене, чтобы лучше принять меня, обеспечить в нужном положении трение и смазку; однако она никак не предполагала, что войдет в нее не член, а стальное лезвие, – и все же у нее на лице не отразилось ни тени страданий и уж тем более страха или боли. Как будто – впрочем, возможно, я льщу себе, – женщина хотела умереть от моей руки. По крайней мере, я сделаю ее знаменитой – пожалуй, это не такая уж плохая сделка, если учесть, какую жалкую жизнь ей приходилось влачить.

Это было самое легкое убийство из всех; не было возни с удушающим захватом, не нужно было затыкать рот, толкать, тянуть. Свободной рукой я схватил женщину за плечо, чтобы не дать ей повалиться вперед, и осторожно опустил ее на землю; при этом она развернулась по спирали и легла строго параллельно стене здания. Опустившись на корточки, я положил руку ей на грудь и ощутил полное отсутствие сердцебиения, затем посмотрел на спокойное, умиротворенное лицо и закрытые глаза и понял, что она ушла из жизни.

Следующей моей задачей была ее нижняя рубашка, ибо мне была нужна материя, и когда я скользнул рукой по безжизненному телу, чтобы проникнуть под юбки, мое везение в один и тот же момент взлетело до небес и рухнуло в пропасть.

Первое проявилось в том, что, переместившись вдоль тела и склонившись, я оказался в темноте и меня нельзя было разглядеть и в десяти шагах.

Второе заключалось в том, что всего в десяти шагах от меня стоял человек.

Меня предупредил внезапный шум, произведенный животным. Подняв взгляд, я увидел меньше чем в трех шагах от себя морду пони, учуявшего мое присутствие, ибо его органы чувств были гораздо острее человеческих. Он дважды топнул ногой, и удары копытом о брусчатку гулко прозвучали в замкнутом пространстве двора, но не двинулся с места, ибо испугался меня не меньше, чем я испугался его. Пони был в упряжи, и за ним, лишь смутный силуэт в полумраке, я различил тележку, а позади него – профиль человека, держащего поводья.

Человек хлестнул заупрямившееся животное длинным кнутом; пони вскинул голову, вздрогнул, беспокойно тряхнул гривой, но упрямо остался на месте, не отрывая от меня своих здоровенных глаз. Он фыркнул, и я ощутил порыв теплого, слегка влажного воздуха из его легких, приправленного терпким ароматом травы. Пони дышал тяжело, с присвистом, то и дело сотрясаясь от дрожи, и когда он дрожал, его упряжь гремела и позвякивала. Я не мог склониться еще ниже к моей Офелии, лежащей в маленькой рубиново-красной лужице, однако в руке у меня был нож, и первой моей мыслью было придумать, как нанести удар первым. Если этот тип слезет с тележки и начнет разнюхивать, что да как, он подойдет ко мне, и тогда я поднимусь на ноги подобно возродившемуся дьяволу и всажу нож ему в горло, целясь в точку чуть в стороне от гортани (огромное вам спасибо, доктор Грей), и рассеку надвое весь этот орган, чтобы угасание его обладателя не сопровождалось криком. После чего выскочу со двора и исчезну.

Человек слез на землю и перегородил собой узкий проход между тележкой и стеной – мой единственный путь бегства.

– Vas ist? Gott verdammt! Vas ist? – услышал я, как он спрашивает у пони, чье благополучие ему, по-видимому, было безразлично.

Пони, несомненно, также не испытывал к своему хозяину никаких теплых чувств. Он не двигался с места, все его суставы словно превратились в жесткие железные сочленения от страха к той незнакомой форме жизни, которую он учуял (несомненно, он также учуял запах крови) и которую видел своими огромными глазищами, похожими на бильярдные шары.

В темноте вспыхнула спичка, и кружок света от нее достиг кончиков моих пальцев, но не дальше; я находился от зоны видимости всего в одном волоске. Человек держал спичку в трясущейся руке, невозмутимо дожидаясь, когда она догорит до пальцев. Он начал разворачиваться, изучая то, что окажется освещенным. Повернувшись направо, переместил конус света, и показалась черная одежда моей прекрасной, затем плечи, потом бледное, спокойное безжизненное лицо, а рядом с ним – алая, словно кровь Агнца, пролившаяся с креста на Голгофе, атласная лужица ее собственных жизненных соков. Она оказалась такой красной… Я до сих пор еще ни разу не видел кровь своих женщин при ярком свете – только в тусклом сиянии полумесяца.

– Mein Gott! – воскликнул человек.

Дрожа от страха, он стоял, силясь принять решение, и наконец его принял.

Крепко стиснув нож, собрав всю мышечную силу, я сидел на корточках, готовый стремительно распрямиться и наброситься на своего противника, убить его, и он действительно едва не ринулся навстречу смерти от моих рук. Однако в самое последнее мгновение развернулся, но не ко мне, а назад, к воротам.

Выскочив в ворота, человек что есть силы побежал влево, и я услышал, как он колотит в дверь анархистского клуба, выходящего на Бернер-стрит. Я узнал этот звук в тот самый момент, когда человек сообразил, что дверь не заперта, и распахнул ее.

Я был в ловушке. Мне было уже слишком поздно самому бежать к воротам, поскольку путь к ним по-прежнему преграждал проклятый пони, и даже если мне удастся кое-как мимо него протиснуться, к тому времени, как я доберусь до улицы, она уже будет запружена возбужденными русскими революционерами и вегетарианскими социалистами, которые повыхватывают ножи из всех укромных мест, а во дворе у меня за спиной не было ничего, что могло бы открыть дорогу к бегству, – только запертые мастерские, жилые дома и маленькое заброшенное строение.

Бежать было некуда.