Я вскрыл конверт – первым делом я обратил внимание на плотную кремовую бумагу, которая свидетельствовала о хорошем вкусе, и мысленно отметил, что где-то уже видел обильный запас таких конвертов, – извлек послание, развернул его, смутно узнал почерк, присмотрелся внимательнее и узнал его: Чарли!

То есть Чарльз Гаррисон Хиллиард, редактор «Современного обозрения», живого и временами непристойного журнала, посвященного искусству, с которым я довольно регулярно сотрудничал на протяжении нескольких лет, пока не попал в орбиту «Стар», тем самым связав себя с Крупной Скучной Прессой и расставшись с Небольшой Независимой Прессой. Чарли был из семьи, владеющей большим магазином в каком-то отдаленном провинциальном городке, но он, ничего не унаследовав от своих родителей, был вполне доволен тем, что тратил их заработанные тяжким трудом деньги на выходящее раз в три месяца издание, посвященное возвышенной красоте, которое славилось своим непочтительным отношением к знаменитостям, незрелостью, выдаваемой за остроумие, радикальными политическими взглядами, стремлением шокировать читателя и редкими действительно качественными эссе от автора, чье имя еще не было настолько известным, чтобы его печатали в «Атенеуме». Таким автором был я. Сообщество «Атенеума», сплошь состоящее из выпускников Оксфорда, несмотря на либеральные настроения задирающих нос, когда речь заходит о неотесанных ирландских гениях в коричневых костюмах с внешностью свинопаса, до сих пор еще не обратило на меня внимания и, вероятно, никогда не обратит. «Вот и отлично, – неоднократно в мыслях презрительно фыркал я, – я прекрасно проживу и без «Атенеума», расплачиваясь за то, что они не замечают меня, тем, что не замечал их, чего они не замечали».

Итак, Чарли, на несколько лет исчезнувший из моей жизни, вернулся.

Письмо пришло как раз вовремя. Я доработался до полного физического истощения, занимаясь убийствами, к удовлетворению О’Коннора, однако даже он видел, что я работаю на износ. Он приказал мне взять несколько дней отдыха; по большей части я все это время проспал, чтобы не видеться с матерью. И вот теперь, когда я немного ожил, пришло приглашение от Чарли, показавшееся мне наилучшим лекарством от мертвых шлюх в темных переулках.

Я прекрасно провел время. Я не доминировал, но и не затерялся в толпе, и по количеству остроумных высказываний и метких ответов не уступал остальным. Это было шумное сборище, все много пили и много курили и мнили себя «вне закона» (но только в самом безопасном смысле); спиртное раскрепостило их, позволив строить из себя тех, кем они мечтали быть. Что касается меня, то я делал вид, будто я мастистый писатель – или хотя бы просто писатель, а не тот презренный подвид, известный как «журналист» или «критик». Я надел коричневый шерстяной костюм, поскольку у меня не было выбора, с белой хлопчатобумажной сорочкой, что сделало меня похожим на нечто среднее между салонным поэтом и боевиком Ирландской республиканской армии, к чему я и стремился. Возможно, кто-то посчитал меня опасным, что было мне по душе, не подозревая, что в оттопыренном кармане лежит не «Уэбли», а еще один носовой платок, и я упивался таинственностью, окутывающей меня, ощущением того, что мне известно больше, чем я знаю на самом деле. Как ветеран наблюдений за жизнью и смертью, я считал себя выше всех окружающих, ибо их богемность, безразличие и презрение к условностям были по большей частью напускными. Я же видел своими собственными глазами выпотрошенных девочек и знал на практике, а не только в теории, какой короткой, омерзительной и жестокой может быть жизнь.

Не могу сказать точно, когда я обратил на него внимание. Нельзя было не обратить. Нет, я не собираюсь признаваться в тайных гомосексуальных наклонностях, как те, которые несколько лет спустя отправили беднягу Уайльда в Редингскую тюрьму, и у меня не было назойливого желания прикоснуться к плоти существа того же пола. Однако на меня притягательно действуют остроумие, динамизм, знание жизни, хороший вкус и, как я тешил себя, определенная осведомленность, говорящая о том, что человек повидал и вкусил многое.

– Вы музыкальный критик, да? – спросил у меня этот мужчина, когда людские потоки и случайности поглощения спиртного свели нас вместе.

Он был высокого роста, и его твидовый костюм, отметил я, был высочайшего качества. Костюм-тройка по самой последней моде, скроенный просто превосходно, с красным галстуком вместо привычной черной «бабочки», и в целом впечатление человека, который обращает пристальное внимание на свою одежду до того, как ее надевает.

– Был какое-то время назад, – ответил я.

– Хочется надеяться, вы поспособствовали тому, чтобы в Лондоне закрылись все концертные залы, – продолжал мужчина. – Сплошное невежество! Ну когда у кого-нибудь хватит духу изменить хоть что-либо в классическом каноне? В основном это Вагнер, исполненный отвратительно, поскольку у нас, слащавых британцев, не хватает холода души, чтобы исполнять Вагнера так, как это следует делать, чтобы его музыка звучала дико и страшно. Мы же исполняем его приблизительно так, как Дайен Бусико исполняет Дюма на литаврах и тромбонах. Абсолютно ничего для человека, обладающего мозгами или хотя бы зачатками мышления. Концепция музыки как социального инструмента нам совершенно чужда.

– Должен сказать, сэр, – заметил я, – что вы сами рассуждаете как профессиональный критик. Эта мысль мне самому неоднократно приходила в голову. Тем временем в Европе появляются очень интересные работы. Русский Антон Рубинштейн своей дирижерской палочкой не размешивает слащавую бурду для свиней.

– «Слащавая бурда для свиней», – одобрительно повторил мужчина. – Мне это нравится. Моя фамилия Дэйр.

Я назвал себя.

– Ну конечно! – сказал Дэйр. – Я сделал вид, будто незнаком с вами, но на самом деле я читал ваши заметки в журнальчике, который издает Чарли. Я еще тогда подумал, что к этому парню следует присмотреться. Я присматривался, присматривался, присматривался – и, черт побери, куда вы пропали?

– Год я под псевдонимом писал о музыке в «Стар», затем мне представилась возможность попробовать себя на другой стезе журналистики. Это было очень интересно, хотя особой славы не принесло.

– Что ж, у вас есть божественная искра. Не потеряйте ее в каком-либо большом оркестре, где все голоса подстраиваются под одну и ту же модуляцию. Но у меня есть постоянная работа, поэтому я могу давать советы по поводу карьеры, не беспокоясь о таких мелочах как еда, жилье и деньги.

– Вы преподаете?

– Ору на учеников. А те делают вид, будто меня слушают. Я ставлю оценки, швыряя экзаменационные работы с лестницы: какая упадет на девяностую ступеньку, какая на восьмидесятую, какая на семидесятую… По-моему, никому нет до этого никакого дела, и с департаментом у меня никаких неприятностей быть не может, поскольку по совместительству я являюсь главой департамента. К счастью, коррупция просто тотальная.

Эта фраза показалась мне очень забавной, прямо-таки неотразимой. Я обожаю, когда те, кто прочно устроился в недрах какого-либо заведения, безжалостно это самое заведение хают, обнажая все его глупости, недостатки и предрассудки, но только так добродушно и невозмутимо, словно каждому их слову можно полностью доверять.

– Сэр, у вас очень яркая натура, – сказал я. – Не сомневаюсь, вы очаровываете своих учеников.

– Вот чего бы я хотел, так это очаровать кое-кого из девушек и завлечь их к себе в постель. А вот парней я бы отправил куда-нибудь в Афганистан или в Крым… кстати, мы по-прежнему воюем в Крыму?

– По-моему, наш крестовый поход двинулся дальше.

– Что ж, туда, где много черномазых – чем они чернее, тем лучше, – полуголых и волосатых. Каждый приличный английский мальчик должен провести несколько лет, расстреливая из пулеметов туземцев ради королевы, родины и интересов хозяев бирмингемских сталелитейных заводов. И еще ради того, чтобы цена на шелк в магазине родителей Чарли была низкой.

Только речь зашла о Чарли, как он сам неожиданно подошел к нам, держа в обеих руках по бутылке шампанского. Он обходил гостей, наполняя им бокалы.

– Вижу, вы двое спелись, – сказал Чарли. – Я в этом не сомневался, поскольку у вас у обоих одинаковые натуры и скабрезный взгляд на жизнь. Том преподает фонетику в Лондонском университете.

«Господи! – подумал я. – Тот самый профессор Томас Дэйр!»

– Я объясняю нашему юному другу печальную сущность нынешнего академического образования, – сказал профессор Дэйр. У него были очки в круглой черной оправе, вьющиеся светлые волосы, а орлиный профиль словно превращал его во внука Железного Герцога; однако в его иронии не было ничего от Веллингтона. – По крайней мере, мой апатичный подход к служебным обязанностям оставляет мне достаточно времени для экспериментов, играющих очень важную роль в моей жизни. Если хотите, я могу рассказать вам, почему в языке африканского племени коса есть странные щелкающие звуки, похожие на сухую икоту; воистину, его представители общаются между собой отрыжками.

Я рассмеялся. Забавный тип.

– Или еще взять, к примеру, немцев. Вам известно, что они образуют слова, просто соединяя вместе отдельные части, поэтому их слово для обозначения пулемета Гатлинга буквально переводится как «механическоеустройствостреляющеебезперезаряжания»? И слова становятся все длиннее и длиннее. Для немца ни одно слово не будет слишком длинным, поскольку немца нельзя утомить. Норвежца невозможно развеселить, немца невозможно утомить, а американца и шимпанзе нельзя обучить наукам.

Я снова рассмеялся, затем постарался перевести разговор на другую тему.

– Какие эксперименты вы провели?

– Их было уже чересчур много.

Мне уже доводилось читать о Томасе Дэйре, и я кое-что о нем знал. Своенравный интеллектуал, слишком дерзкий для Оксфорда или Кембриджа, слишком радикальный для провинции, постоянно разъезжающий с исследовательскими экспедициями, выдвинул теории о связи языка и общества и изобрел – да-да, именно так – универсальный алфавит.

Дэйр хотел покончить с национализмом, протекционизмом, капитализмом, коммунизмом, милитаризмом, колониализмом, исламизмом, консерватизмом, ревизионизмом и вообще всем тем, что заканчивается на «-изм». Любыми системами взглядов, верований, религиозных учений, особенностями одежды и размера ступни. Его методология заключалась в том, чтобы привести весь мир к одному языку, на котором все будут говорить без акцента, а также без указания на географическое место, общественное положение и происхождение. Каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок будет чистым листом, так сказать, приходящим в мир без каких-либо предрассудков и враждебных настроений, полученных еще до того, как ему представится возможность показать, на что он способен.

Естественно, над Дэйром смеялись с первых полос всех газет, и вот уже какое-то время о нем ничего не было слышно. Начнем с того: кто за все это заплатит? Далее: кто будет этому учить? И еще: кто заставит тех, кто этого не хочет?

– Я помню вашу статью в «Таймс», профессор Дэйр, – сказал я. – Насколько мне помнится, она наделала много шуму.

– «Дерзость Дэйра». Пустая болтовня. Все осталось позади, быльем поросло. Я был глупцом, верил в обучаемость индивидов и в то, что человечество способно действовать себе на благо. Но люди уже рождаются с такими глубоко укоренившимися убеждениями и так привязываются к ним, что спорить с ними – все равно что уговаривать расстаться с какой-нибудь конечностью. Если я вам скажу: «Послушайте, вам будет гораздо лучше жить без этой чертовой ноги», что вы мне ответите?

– Ну, что вы с ума сошли.

– Верно; мне именно это и говорили… Ну да ладно, хватит болтать о моем безрадостном прошлом. Я, пожалуй, оставлю вас и потрусь с людьми. Кажется, здесь есть один человек, который мог бы мне очень помочь, а я ему сегодня еще не сказал ни одной гадости. Возможно, все закончится кулаками, что станет идеальной развязкой.

И с этими словами Дэйр удалился.

– Любопытный тип, – заметил я, обращаясь к Чарли.

– Том – просто очаровашка. Блестящая голова, но упрямо стоит на своем. Возможно, этот недостаток его погубит. Можно называть это изъяном характера, но можно также называть и героическим качеством. Тем же самым отличался Сократ. Поэтому такие люди сами уничтожают себя, а тем временем посредственности продолжают карабкаться наверх, всему миру на посмешище. Возможно, через сто лет Тому воздадут по заслугам… Друг мой, шампанского?

Я отказался, и Чарли отправился наполнять бокалы другим гостям. Вечеринка прибывала и убывала подобно луне, и мне казалось, что маленькие водовороты энергии вскипают там, где меня нет. Придя на смех, я неизменно видел, что в центре его находится профессор Дэйр, однако как только окружающие заводили с ним разговор на серьезные темы, он каким-то образом ускользал от них, чтобы нести свою магию в другое место.

Наконец вечеринка подошла к концу, и по своим карманным часам я понял, что мне пора поблагодарить Чарли и покинуть дом на зеленой улице в Блумсбери. Я полагал, что найти кэб не составит труда. Однако на пороге собралась толпа, обступившая Чарли, поэтому мне пришлось ретироваться, и в поисках спасения от тесноты замкнутого помещения я вышел на террасу. О, очарование свежего воздуха, ветерок, принесший аромат каких-то цветов, безоблачное небо над головой! Я с наслаждением впитывал все это, и тут, как вы думаете, кого я увидел прислонившимся к балюстраде, как не профессора Дэйра, курящего трубку?

– О, вот вы где! – сказал я. – Мне очень понравилась наша беседа. Вы смотрите на мир во многом так же, как и я сам.

– Надеюсь, что это не так. Я испытываю отвращение к миру и ко всему, что в нем находится. Когда-то я верил во все, а теперь ни во что не верю. Вы еще слишком молоды для подобного цинизма. Вам еще предстоит собирать шрамы и ссадины. Вам предстоит заслужить чистоту вашего презрения, в противном случае это будет лишь поза, призванная привлекать внимание.

– Ну, вы блестяще скрываете свое разочарование за дерзостью своего остроумия.

– Скажу без ложной скромности, за метким словом я никогда в карман не лез. И все же могу добавить: если хорошенько подумать, кое-что общее у нас есть.

– И что же это?

– Ну как же, Джеб, мы с вами оба терпеть не можем сэра Чарльза Уоррена и понимаем, что он непроходимо туп и ни за что на свете не поймает этого типа, которого вы, газетчики, окрестили Уайтчепелским убийцей.

Я опешил. За весь вечер об убийствах не было сказано ни слова, и я пребывал в уверенности, что никто из присутствующих даже не подозревает, что я писал в «Стар» под псевдонимом Джеб и воочию лицезрел изуродованные обескровленные тела, лежащие под холодным ночным небом.

– Ну, скажу я вам, – сказал я, как говорят, когда нечего сказать, – ну, скажу я вам, тут у вас надо мной преимущество. Я понятия не имею…

– О, только не надо! Мне очень понравился ваш материал о глупости Уоррена. Ваш анализ порочной системы, на которой стоит Скотланд-Ярд, попал в самую точку, но даже если полиция станет действовать расторопнее и выведет на улицы больше констеблей, не думаю, что убийца попадется в ее сети. Если б он был настолько беспечен, удача давно бы отвернулась от него, если учесть, что ему приходится творить свои деяния в районах, прямо-таки кишащих полицейскими, и каждый раз буквально на волосок расходиться с «синими бутылками».

– Профессор Дэйр, не стану отпираться, я действительно пишу под псевдонимом Джеб, но, во имя всего святого, как вы догадались? Неужели кто-то проболтался…

– Нет, нет! Язык. Фонетика. Одна из моих теорий гласит, что все мы говорим на двух английских языках – одном, который на поверхности, и другом, глубоком. Второй английский язык – это язык четкой структуры, порядка; я называю его «Дном». Доисторический и грубый, он скрывается под плотной завесой грамматики, слов, пунктуации и чистописания. Этот язык является отражением того, как мы преодолеваем трудности, он выражает образ наших мыслей, выражает истинную нашу сущность. В конечном счете он является правдой. Я уверен, что мне удалось научиться читать знаки этого «Дна», и когда я на протяжении последних нескольких недель читал заметки Джеба в «Стар», я увидел эти знаки. Музыка показалась мне чрезвычайно знакомой. Как и некоторые слова, общий дух, – хотя теперь вас уже просеяли сквозь сито редакторской правки, заметно разбавив ваш стиль. И все же я его узнал. Вам еще предстоит многое написать, многому научиться, но если вы посвятите этому жизнь, со временем, возможно, совершите что-то примечательное.

– На самом деле я уже написал пять романов. Они не были опубликованы.

– Напишите еще пять.

– Может быть, напишу. Но, возвращаясь к первопричине, позвольте спросить, почему вы терпеть не можете Уоррена так же сильно, как и я? Для меня это профессия, что объясняет мои редкие нападки на него, но вы, сэр, профессор университета, и я просто не могу…

– Убийца. Изверг, разумеется.

– Убийца?

– Я его обожаю. Он такой настоящий, такой чарующий… Я не могу им насытиться. И в отличие от всего того, что было на протяжении последних нескольких лет, он меня возбуждает. Вот почему я читаю запоем все отчеты; вот почему, когда время остужает любопытных зевак, я прихожу на место преступления и ищу то, что могли пропустить «фараоны». Пока что еще ничего не нашел. И самый главный вопрос: где он? У вас есть какие-либо соображения?

– Лично я не верю, что бы там ни печатала «Стар», что он еврей. То немногое, что я знаю о евреях, говорит мне, что этот народ – не убийцы. Нет, он один из нас, и его презрительное отношение к бедным опустившимся проституткам на самом деле является критикой нашей системы. Но, наверное, я навязываю вам свои политические взгляды… Сэр, а у вас есть какая-нибудь теория?

– В процессе оформления. Пока что ее еще рано излагать.

– Я бы хотел ее услышать.

– Что ж, возможно, когда студень полностью застынет, я приглашу вас в клуб, и мы поболтаем. Вас это устраивает?

– Просто замечательно! – сказал я.