Я очнулась в больничной палате, распятая на койке, пристегнутая ремнями за лодыжки и запястья. Воняло мочой; от вони меня затошнило. В глаза бил свет электрической лампочки, что болталась под потолком в единственном числе и без плафона. Сквозь зарешеченные окна я видела: на улице идет снег.

Я попыталась крикнуть. В горле пересохло, и вместо зова получился хрип простуженной вороны. В замочной скважине повернулся ключ. Почти бесшумно, в туфлях, подбитых войлоком, вошла медсестра с подносом, со связкой ключей на поясе. Моя старая знакомая – Фентон.

– Тише, Джинкс. Видишь, я тебе поесть принесла. Только сразу предупреждаю: будешь плеваться едой – через трубку накормлю. Вот прямо в глотку тебе трубку вставлю, и попробуй тогда плюнь.

Спокойно, сказала я себе; нужно выяснить, что произошло. Похоже, тут имеет место ошибочное опознание. Сестра Фентон явно меня с кем-то путает.

– Джинкс, ты все поняла? – спросила Фентон. В голосе слышалась угроза.

Я кивнула.

– Как шелковая буду, миссис Фентон.

У нее брови прямо взлетели.

– Ничего себе, какая перемена!

– Простите, что я причинила вам столько хлопот и неприятностей, миссис Фентон.

В полном замешательстве она уставилась на меня.

– Ну-ка, детка, как тебя зовут, а?

– Салли Портер.

Взгляд сестры Фентон сразу потеплел.

– Ну слава богу! Давно мы этого ждали. С возвращением, Салли Портер. Пойду позвоню доктору Эшу. Он велел известить его, как только вы придете в себя.

– Может, развяжете меня, сестра?

– Потерпите еще минутку. Я мигом сбегаю к телефону и вернусь. Обиходим вас как следует.

Она ушла и действительно скоро вернулась, но в компании языкатой Даффи, украшенной парой-тройкой пластырей.

– Эта дрянь притворяется, Фентон. Вот попомни мое слово, – бурчала Даффи.

– Не волнуйся, Даффи, это совсем другая женщина, – убеждала сестра Фентон.

– Все равно не верю в мультяшек. Доктор Джекилл и мистер Хайд – они из книжки, в жизни такого не бывает. Понапридумывали диагнозов. Вот пусть эта мерзавка только попробует снова руки распустить – так ее разукрашу, на всю жизнь шрамы останутся. А что? Ей можно, а мне нельзя? Слышишь, Фентон? Да погоди ты ее развязывать, хоть Эша дождись! Фентон!

Сестра Фентон расстегнула ремень, державший мою левую ногу, и Даффи отпрянула, вероятно, уверенная, что я сейчас ее лягну. Видя, что я лежу тихо, она прошипела:

– Ишь, бестия, наловчилась притворяться.

– Доктор Эш распорядился освободить ее, как только она назовется Салли. Давай, Даффи, помоги мне.

– Простите, сестра Даффи, что нанесла вам телесные повреждения. Я ничего не помню. Мне стыдно.

К тому времени, как Даффи расстегнула ремни на моих запястьях, явился Роджер. Увидев его, я заплакала.

– Успокойтесь, Салли. То есть поплачьте. Слезы снимут напряжение. Вы пережили истинный кошмар. Но вы снова с нами, и это главное.

– Что произошло, Роджер? Мы были вдвоем, а потом…

Роджер жестом велел Даффи выйти за дверь, а Фентон разрешил остаться.

– Сейчас сестра Фентон поможет вам принять душ и одеться, а потом проводит ко мне в кабинет. Там мы обо всем поговорим, Салли.

– Роджер, что со мной произошло?

Он всмотрелся мне в глаза.

– Мы с вами, Салли, совершили ошибку. Долгое время вы были как во сне. Я все объясню – потом, в кабинете. И покажу вам видеозапись. Вам пора увидеть все своими глазами.

Сестра Фентон помогла мне вымыться, причесаться и одеться. Оказывается, в больницу привезли мою одежду. Я выбрала синее платье – оно, я знала, нравится Роджеру. Потом пришлось впихнуть в себя завтрак, хотя в преддверии разговора с Роджером мне было не до еды.

– Голова кружится, – пожаловалась я. – И руки-ноги как ватные.

– Это побочники транквилизаторов, – объяснила сестра Фентон. – Насилу мы уняли Джинкс. Демерол ей был как слону дробина, а торазин мультяшкам противопоказан – так доктор Эш сказал. Этой вашей, второй, вкололи что-то новенькое. Ее проняло, а отдуваться вам. Будете теперь весь день как сонная муха.

Мы вышли из палаты. В коридоре, возле каждой двери, стояло по паре башмаков. Точно призраки несут караул, подумала я и поежилась. Путь к кабинету Роджера лежал через холл, где после завтрака собрались не буйные пациенты. При моем появлении некоторые из них принялись ругаться; другие уставились в пол или на стены, избегая глядеть на меня. Что за чудовище использовало мое тело, каких бед натворило оно?

Сестра Фентон зашла за прозрачную перегородку, где пили кофе санитарки, и стала звонить доктору Эшу. Я готова была провалиться – так они на меня пялились, а одна даже не поленилась – вышла и спросила:

– Ты кто?

– Салли Портер.

– Врешь. Пускай другие верят тебе, если у них винтиков не хватает, а я не такая дура. Я с самого начала за тобой слежу.

Подоспела сестра Фентон, велела санитарке заниматься своим делом. Вместе мы пошли дальше.

Коридор казался бесконечным. Потом был спуск на лифте на нулевой этаж. Снова коридор, на сей раз подземный, с паутинами кабелей и трафаретными изображениями черепов на запертых дверях.

– Где это мы, сестра?

– В туннеле. Мы с вами, Салли, вышли из самого секретного отделения больницы. Все корпуса соединены подземными переходами, так что совсем не обязательно гонять пациентов по холоду.

– Вот как! А снаружи выглядит как комплекс отдельных зданий. В жизни не догадаешься, что под землей – целый лабиринт. Я, когда первый раз сюда попала, даже не думала, насколько сложно здесь все устроено.

– Еще бы! В первый-то раз вы на добровольной основе лежали. Вы были тихая, о спецотделении и речи не шло.

– А в этот раз? Я много неприятностей причинила, да, сестра?

– Да. Сколько работаю в психиатрии, никогда таких агрессивных не видела.

Туннель пошел в гору, и скоро мы оказались перед двустворчатой тяжеленной дверью. Сестра Фентон отперла ее ключом из своей связки. В глаза ударил флуоресцентный свет знакомого приемного отделения.

Навстречу шагнула Мэгги, обняла меня.

– Салли! Рада вас видеть! Как вы себя чувствуете?

– Ничего. Вялая я какая-то.

– Ну, мне пора, – сказала сестра Фентон. – К какому времени прислать санитарку, чтобы проводила Салли обратно?

– Я сама провожу, – ответила Мэгги. – Спасибо, Фентон.

Сестра Фентон погладила меня по плечу.

– Всего хорошего, Салли.

Мэгги провела меня в кабинет. Роджер поднялся навстречу.

– Нас сегодня ждет большая работа. Садитесь, Салли. А вы, Мэгги, принесите, пожалуйста, видеокассету, которую мы на прошлой неделе записали.

Я вытаращила глаза.

– На прошлой неделе? То есть я здесь…

– Почти месяц, – докончил Роджер.

– Боже. Что ты хочешь мне показать? Я боюсь!

– Страх вполне объясним, Салли. Однако пора тебе увидеть, что происходит во время твоих провалов. Тебе-то кажется, что ты спишь. Но спит один твой разум. Тело бодрствует и действует. Остальных альтеров мы с тобой слили, имена их называть больше не будем. Ты о них забыла начисто, как и о процессе слияния. Это хорошо, по-моему.

– Зачем тогда мне смотреть эту кассету?

– Затем, что прежние слияния получались только после твоего контакта с тем или иным альтером.

– Что? Снова меняться? Ты именно это запланировал, да?

– Пойми, Салли, я очень надеялся, что это не понадобится. Я думал, после трех слияний ты достаточно сильна, чтобы противостоять оставшемуся альтеру. А вышло, что этот альтер набирал силу одновременно с тобой. Этот альтер – эта женщина – словно копирует каждый твой шаг в зазеркалье. Ее не получается запереть, ее нельзя забыть. Мы должны с ней разобраться, вызвать ее на свет, чтобы выветрилась ее растущая ненависть. Чтобы поостыла ее ярость.

– Я думала, Роджер, ты меня любишь.

– Так и есть, Салли.

– А мне вот не верится. По-моему, в тебе ученый, исследователь взял верх над человеком. Тебя любопытство разбирает – или научный интерес, как хочешь называй. Для тебя важнее диссертацию закончить, а что там пациентка чувствует, тебе и дела нет.

– Салли, другого способа излечиться не существует.

– Ты лукавишь. Душевное расстройство можно излечить любовью. Любовь способна преодолеть ненависть.

– Это Дерри в тебе говорит. Ох, прости. Нельзя было ее по имени называть. Я имел в виду, что ты произнесла эти слова, руководствуясь эмоциями. Ты впала в сентиментальность, Салли. Задействуй интеллект – и сама все поймешь. И не рассказывай мне сказок на тему «Любовь побеждает все». Ты сама в них не веришь, а я и подавно.

Роджер был прав, хотя мог бы и помягче выразиться.

– Мне страшно, Роджер.

– Конечно, страшно. Каждый из нас боится ярости, глубоко скрытой в подсознании. Обыкновенно человек способен контролировать свою ярость и даже направлять ее в мирное русло. Давным-давно твой детский разум отделил ярость от остальных чувств, как отделяют желток от белка, снабдил эту ярость именем. Так, из ярости, ненависти и зла был создан твой первый альтер.

– Я думала, слово «зло» – не из лексикона психотерапевтов.

– В общем-то, так и есть. Не нам давать нравственные суждения. Но как иначе, если не злом, называть личность, рыщущую на темной стороне твоего разума?

– А если я потом тебя возненавижу?

– Значит, так тому и быть. Я учел подобную вероятность. Как ни горько, а я должен дать тебе шанс исцелиться. Это мой моральный долг.

– Ну и кто из нас сантименты разводит, а, Роджер?

– Скажу иначе. Как профессионал, я практически уверен: если не дать тебе этот шанс, твой последний альтер уничтожит тебя физически. Ну, теперь убедил?

– Убедил – в том, что, если я погибну, тебя совесть заест. А ты не хочешь, чтоб тебя совесть заела.

У Роджера лицо перекосилось, как от боли.

– Прости, Роджер. Я к тебе несправедлива.

– В твоих словах есть доля истины.

– Иначе говоря, гарантий – ноль, верно? Как в рулетке?

– Да.

Вошла Мэгги с кассетой. Роджер включил видеомагнитофон. Поначалу я не могла заставить себя смотреть на экран. Я слышала голос – чужой, хриплый, изрыгающий проклятия и грязные ругательства. Я зажмурилась, заткнула уши. Но звуки мерзкого голоса все равно были слышны, и я решилась – подняла глаза и отняла ладони от ушей.

Лицо, неоднократно мне снившееся, однако никогда не виданное наяву, кривилось от ненависти, глаза сверкали, как у бешеного хищника. Женщина кричала:

– Погоди, сукин сын! Вот только высвобожусь – я тебе моргалы выцарапаю и таблетки вместо них вставлю! Ты с самого начала одного хотел – поиметь ее! Думал, меня изолируешь, уничтожишь! Не выйдет! Ты – труп! Я тебя грохну; улучу момент и грохну, кобель вонючий! А потом и Салли мало не покажется.

– Допустим, Джинкс. И что ты тогда станешь делать?

– Я стану свободной, как ветер.

– Ничего подобного. Ты тоже умрешь.

Раздался дикий, визгливый хохот.

– Нет, Эш, я не умру. Я верю в жизнь после смерти. Я – дитя дьявола, моя душа вселится в какое-нибудь другое тело. Сам видишь: я – плод разума и воображения. Я не обременена телом. Когда умрет тело Салли, я найду себе другое… А потом еще одно, и еще. Уж этого-то хлама на земле хватает. А путешествовать я люблю. И вообще, ведьмы живут вечно. Меня сожгли в Салеме, но я возродилась в новом теле.

Я была убита, уничтожена. Это мои глаза горели безумной яростью, это мой рот изрыгал непристойные слова. И обвинение имело под собой почву. Я и впрямь, чтобы избежать боли, создала это чудовище, а потом сама же его и отвергла. Джинкс наказывали вместо меня, она являлась мишенью для лжи, лицемерия, садизма тех, с кем я вынуждена была жить бок о бок. Джинкс заговорила о своем одиночестве, о своих страданиях, и на глаза мне навернулись слезы. Знаю, глупо звучит, но мне хотелось обнять Джинкс и шепнуть ей на ухо: «Больше тебе не придется ненавидеть. Больше ты не будешь одинока». Ведь кому, как не мне, и пожалеть ее?

– Я не имею права открещиваться от Джинкс, – произнесла я. – Я несу за нее ответственность. Приступай к слиянию, Роджер. Скорее, пока я не струсила.

Он выключил видеомагнитофон и сказал:

– Я так и думал, что ты такое решение примешь, Салли.

Затем Роджер ввел меня в состояние гипноза и принялся вызывать Джинкс. Только она не шла на зов.

– Надо же, не хочет выходить, – покачал головой Роджер. – Попробуем выяснить, почему она упрямится.

И он вернул меня в то время, когда появилась на свет Джинкс. Я наконец-то вспомнила.

Мне было семь. Все случилось утром того дня, когда умер дедушка. Я увидела себя в квартире бабушки Нетти, над бакалейной лавкой, в Бруклине. К бабушке меня отводила мать, когда у нее намечалась сверхурочная работа на швейной фабрике. И вот я сижу в кухне одна и слышу, как поднимается с постели бабушка Нетти, как тяжело она выходит из спальни, сует ноги в галоши, напяливает овчинную телогрейку. Значит, собралась разносить молоко по квартирам клиентов. Значит, мне придется сидеть в дедушкиной комнате. Сколько раз я просила бабушку не оставлять меня с дедушкой, потому что он все пытается сделать со мной что-то гадкое. Однако бабушка неумолима: дед прикован к постели, кто ж ему воды подаст в случае чего?

Бабка бьет меня по щеке, чтоб не возводила поклеп на уважаемого человека, который в воскресной школе проповеди читает. В следующий миг поворачивается ключ в замке, и вот я заперта с больным дедом, которому может понадобиться лекарство, подкладное судно – и еще кое-что.

Я припадаю к замочной скважине, кричу, что мне страшно, но бабкины шаги постепенно удаляются, хлопает входная дверь. Хотя дальше умолять бесполезно, я все равно стучусь, скребусь, всхлипываю. Дверь дедовой спальни, конечно, не поддается. Никто не идет меня спасать. Дед лежит на трех взбитых подушках, смотрит желтыми глазами. Щеки у него морщинистые, рот ввалился, потому что дед не надел зубной протез. Он велит мне принести воды. Нет, кричу я, ни за что. Не подойду к кровати, не дам себя коснуться. Дед отпирается – чего это я себе навыдумывала, он и в мыслях не имел дурного. Я ж его славная внученька, он меня любит, да и как не любить такую красотулечку? Вот сейчас он мне одну игру покажет. Не без труда дед откидывает одеяло, а пижамные штаны у него уж спущены, и причиндал стоит торчком. Я зажмуриваюсь и прошу Боженьку: пусть дед умрет, сейчас же, немедленно, чтоб я больше его не видела, чтоб я его штуку не трогала, чтоб я не…

Следующее, что я помню – запах роз. Когда я открыла глаза, дед лежал в гробу, лицо из желтого стало белым-пребелым, как-то странно надулось. Я такие гладкие лица только у манекенов видела. Вокруг деда полно людей, они плачут. Я боюсь шевельнуться. Моя молитва исполнилась, чудо произошло, но как, я в толк взять не могу. Оказывается, чтобы человек умер, достаточно об этом помолиться?

Кругом говорят, каким хорошим человеком был мой дед. Как его будет не хватать воскресной школе. И какая молодчина малышка Салли – полдня просидела в спальне с покойником. Суровое испытание для ребенка, тем более что уход в мир иной, судя по всему, был тяжелым, с судорогами и длительной агонией. Я ничего об этом не помню.

Это был мой первый провал.

Роджер вывел меня из состояния гипноза, и я сказала:

– Джинкс родилась, когда мой дед хотел растлить меня.

Новая попытка вызвать Джинкс не увенчалась успехом. Роджер объявил, что Джинкс вернется в день смерти деда и вспомнит все, что происходило тогда в спальне.

Джинкс открыла глаза. На сей раз я тоже как бы присутствовала в комнате – незримая, наблюдала за Джинкс. Она не знала, сколько времени провела наедине с дедом. Она пыталась открыть дверь; когда поняла, что это бесполезно, просто вжалась в стену, чтобы быть на максимальном расстоянии от дедовой кровати.

– Поди к дедуле, Салли, – манил дед. – Будь хорошей девочкой. Делай, как дедуля просит. Это же не больно.

Джинкс огляделась в поисках чего угодно – предлога для отказа, орудия для защиты. Затем шагнула к кровати, притворившись, что готова повиноваться, сделать, как хочет дед. Но, едва он потянулся к ней, Джинкс отскочила. Деду после нескольких попыток удалось-таки схватить ее за косичку. Он встащил Джинкс на кровать и сдернул с нее трусишки.

– Дедушку надо слушаться, Салли. Дедушка старенький, дедушке недолго жить осталось. Сейчас дедушка тебе кое-что покажет…

Джинкс визжала и извивалась, но некому было услышать ее, некому выручить. И тогда она сунула ручонки деду под мышки и принялась щекотать. Дед сразу откинулся на подушки, задергался, захихикал истерически. Джинкс повторила опыт. Маленькие пальчики заскользили по тощим бокам, и старик выпустил ее косичку.

– Это я тебе сейчас покажу! Я тебе покажу! – взвизгнула Джинкс.

– Перестань! – молил старик, давясь вымученным смехом. Он стал кататься по постели, спасаясь от вездесущих пальчиков; закашлялся. Джинк сообразила: пока она щекочет деда, он ничего дурного ей не сделает. Дед теперь дышал тяжело, с бульканьем. В следующую секунду его вырвало. Джинкс отшатнулась – очень уж мерзкий был запах. Дед лежал, распростертый на кровати, с выпученными глазами, с застывшим в диком оскале беззубым ртом. С подбородка капала блевотина.

Джинкс натянула трусики, села под дверью, прямо на пол, и принялась ждать.

Бабка, вернувшись, заохала:

– Бедная деточка, этакого насмотрелась!

– Он со мной плохое делал, – сказала Джинкс. – Я рада, что он теперь мертвый.

Бабка принялась хлестать ее по щекам. Хлестала и кричала:

– Чтоб я больше этих слов поганых от тебя не слышала! Злюка! Маленькая дрянь! Только попробуй, расскажи кому-нибудь – мигом в ад попадешь, гореть будешь заживо до скончания времен, дьяволово ты семя!

Джинкс вырвалась, выскочила из дому, не чувствуя холода, побежала. Скорее, скорее! Подальше от вони, от бабкиных оплеух, от дедовых выпученных глаз…

Я услышала голос Роджера, призывающий Джинкс вернуться в настоящее. Только Джинкс не повиновалась. Она хотела бежать, бежать, чтобы больше никогда не встречаться ни с Роджером, ни со мной. Она не желала ни возвращаться во мрак, ни оставлять меня в покое. По ее мнению, я не заслуживала покоя, не заслуживала свободы. А сама Джинкс не заслуживала вечного заточения. Но Роджер имел власть вернуть Джинкс. Я почувствовала, как он загоняет Джинкс обратно, а Джинкс услышала:

– Ты запомнишь ровно столько, сколько сочтешь нужным. Все, или часть, или ничего…

Я открыла глаза. Слезы катились по моим щекам.

– Роджер, Роджер! Я не хотела убивать деда! Сколько раз я жаловалась на него матери и бабке, а они меня не слушали! Никто мне не помог. Всем было плевать, что он меня растлевает. Когда я об этом заикалась, меня называла лгуньей и грязнухой. Мне так стыдно…

– Не надо винить себя в смерти деда.

– Я создала Джинкс из ужаса и гнева. Я должна принять ее обратно. Проведи слияние, Роджер, прошу тебя. Я виновата перед Джинкс. Нельзя было всю жизнь прятаться за ее спиной, взваливать на нее всю мою боль, и ненависть, и тоску, не давать ей радости ни на йоту.

Роджер велел мне сцепить пальцы рук.

– Джинкс, ты была рождена в муках и гневе. Теперь Салли хочет с тобой воссоединиться.

– Черта с два! – взвизгнула Джинкс. – Я – сама по себе. Я буду одна до скончания времен.

Мои ногти впились в мягкую плоть ладоней. Я открыла глаза. Ладони кровоточили.

Роджер замялся, словно не зная, как продолжать.

– Остальные сливались более-менее охотно, – наконец произнес он. – Я мог бы и догадаться, что Джинкс воспротивится. Едва ли следовало рассчитывать, что она так легко сдаст позиции, откажется от своей индивидуальности. Чтобы все получилось, Джинкс должна сама пожелать слияния.

– Значит, все было бесполезно, – всхлипнула я. – Три слияния, борьба, сомнения, мучения. Лучше умереть, чем цепляться за такое существование, как у меня! Никогда не знаешь, кем очнешься!

– Нельзя сдаваться, Салли! – прикрикнул Роджер. – Наверняка есть способ уломать Джинкс. Попробуем забраться поглубже в прошлое, туда, где еще не было таких барьеров.

Из моего горла вырвался визгливый смех – не мой, конечно. Это смеялась Джинкс.

– Ты имеешь в виду доисторические времена, когда становление человеческого сознания только начиналось? – спросила я.

Не успев договорить, я услышала голос внутреннего я-помощника:

Эти слова я озвучила Роджеру.

– Хорошо, – произнес Роджер. – Если внутренний помощник так сказал, последуем его совету.

Меня мучил страх, но я не посмела возразить.

Роджер взял золотую ручку.

– Твой разум – машина времени, ты отправляешься в прошлое. Я буду считать от семи до нуля. На слове «нуль» время потечет вспять. Ты очутишься в самом начале и расскажешь, что видишь, что слышишь, что происходит.

Под звуки его голоса мой разум обратился в себя.

Точнее, в разум Джинкс – полный ненависти, размышлений, воспоминаний.

Это случилось в незапамятные времена, думала Джинкс. Когда не нужно было защищаться. Когда был единый Вселенский Разум, и никто слыхом не слыхивал про расщепление личностей, да и про сами личности. Прежде самосознания, прежде речи. В эпоху взаимопроникновения умов и открытости мыслей каждого каждому и всем сразу. Прежде страха и боли. Прежде ярости. Душами, подобными сухой листве, управлял, не используя и даже не ведая слов, Вселенский Разум, подобный ветру. Не было ни тайн, ни подозрений, ни зависти, ни ненависти… Каждая из душ была открыта. Никаких закоулков подсознания, никаких ночных кошмаров. Над землею кружил Вселенский Разум.

А потом произошло нечто непредвиденное. Зимы стали длиннее и холоднее. Человечество, просуществовавшее десятки тысяч лет, не помнило такого холода. Пищи не хватало. О пище молили Вселенский Разум, но негде было достать ее.

И тогда Вселенский Разум решил: некоторых Он накормит, других же отсечет, как лишние ветви. Разум сократил Сам Себя, и отныне хватало Его на несколько десятков тысяч тел, прочих же Он обделил Собой.

И первое своеволие не замедлило проявиться. Одна из самок – только одна! – выделила себе уголок, где стала держать свое самосознание, которое отщипнула от общей на всех порции Вселенского Разума. Остальные чуяли неладное, но не представляли, ни что конкретно искать, ни кого именно подозревать. На краю коллективного сознания чуть саднило, словно от свежего шрама. Той самкой была я.

Ибо я была рождена иной. Когда меня отнимали от груди, я требовала еще пищи. Повзрослев, я остро ощущала бег времени. Мне было невдомек, что прочие не ведают гнева, когда голодны. Они, эти прочие, ведали только сам голод, я же ярилась на спазмы в пустом животе. Разум чувствовал мою ярость, общество задабривало меня дополнительными порциями пищи. После первого спаривания у меня была странная дрожь, напугавшая Разум. Ведь никогда прежде ни одно из подвластных Ему тел не проявляло подобной чувственности.

Моя дочь приводила меня в трепет, когда брала мои соски маленьким жадным ртом. Если же другие женщины пытались подсунуть мне своих детей для кормления, я отталкивала их. Разум наказывал меня всю мою жизнь. «Ты неотделима от прочих, – внушал Разум. – Ты – часть целого. Не смей строить свой собственный мир».

Настал день, когда я обнаружила крохотную дырочку в уголке сознания. Очень скоро я превратила ее в обширную дыру, ведь сознание изрядно поизносилось за многие тысячелетия. На меня из дыры глянула тьма, и я отшатнулась в ужасе, поспешила прочь от дыры, пока Разум не обнаружил ее. Однако тьма тянула неодолимо, и я касалась ее все чаще, как язык касается дырки на месте выпавшего зуба. Выяснилось, что можно прятать в дыру свои особенные мысли, делать их недосягаемыми для остальных, ютящихся на виду друг у друга под пологом Вселенского Разума. Так у меня появился тайник.

Мои собственные мысли и чувства стали заполнять этот тайник, лежали там, словно припасы в погребе. Из коллективного сознания брала я то, что было мне нужно, и присваивала себе. Когда моя дочь начинала хныкать от голода, я кормила ее скрытно от всех. Я не давала себе думать об этом, и Вселенский Разум не мог меня вычислить. Я кормила и самца, от которого понесла дитя. Нас троих объединяла теперь тайна. Мы выделились среди остальных и стали особенными друг для друга.

С каждым годом делалось яснее – моя подрастающая дочь предпочитает меня всем прочим членам племени. Вселенский Разум обеспокоился, принялся шарить тут и там. Носился, как вихрь, но не обнаружил моего тайника. Я, моя дочь и мой самец всегда были сыты. Нам хватало пищи для наших тел, в то время как прочие голодали. И я научила дочь, как устроить тайник, как сохранять в нем про запас знания, воспоминания и чувства. Мой самец был силен и сметлив, он добывал мясо и прятал в лесу, и там же прятал знания. Мы с ним учили наше дитя всему, что умели сами.

Разум терзался подозрениями. Он напрягал все силы, чтобы выследить нас, и однажды выследил. Нас начали травить. Это было ужасно, и я решила: мы не станем терпеть. Мы не сделали ничего дурного. Разум не имеет права мучить нас. Мы убежим от Разума, скроемся в надежном месте и заживем сами по себе.

И мы скользнули в тайную дыру нашего сознания и закрылись от боли и страданий, которые призвал на нас Разум. Однако Он преследовал нас еще долго и загнал в дальнюю даль, и бурные воды обрушились, и запечатали наш тайный лаз, навсегда закрыв обратную дорогу в коллективное сознание, отлучив нас от Вселенского Разума. Полюса нашего сознания поменялись местами. Отныне наши тайники стали нашим сознанием, а Вселенский Разум – достояние всех – превратился в наше подсознание.

Так я стала праматерью новой расы. Каждый мой потомок имел свое собственное сознание и являлся индивидуальностью. Или же отщепенцем – безнадежно отколовшимся от коллективного сознания, ведшим тайную жизнь. Мои потомки возвращались туда разве только во снах, в бреду, во время мистических откровений, дабы дать пищу сознанию.

Они множились и, будучи чувственными, обрели физическую силу. У них развились тайные амбиции, алчность, похоть. Поколения сменяли поколения, был познан секрет огня, изобретены колесо, нож, ружье. Мои потомки распространились по всей Земле и стали править ею, в то время как Вселенский Разум, который мы, изгои, не интересовали, продолжал терять позиции. Новая Раса познала ненависть и начала развязывать войны. Каждый из моих потомков стал называть свою память о Вселенском Разуме «Душой» или «Духом», и тосковать по былому, и жаждать возвращения в лоно Вселенского Разума. Но было поздно. Давно прошла эпоха единения, давно на Земле было множество языков и множество разумов. Давно воцарился Вавилон.

Вот так род людской создал множественные личности и живет с тех пор в страданиях…

Я содрогалась, слушая излияния Джинкс. Конечно, Джинкс безумна. Конечно, она сама, по своей воле, отщепилась от рода людского, я же отторгла ее, чтобы остаться чистенькой, чтобы не помнить зла. Я не желала принять темную, искореженную яростью сторону моей души. Я во всем виновата. Но по версии Джинкс выходит, что человечество изначально было запрограммировано на такой путь…

Существо более совершенное, чем Джинкс, я понимала: нужно открыть доступ к ее тайникам, принять ее в себя такой, какая она есть, вместе со злобой, яростью и ненавистью, порожденными Джинкс в муках и из-за мук. Я трепетала при мысли, что, пока не попрошу у Джинкс прощения, пока не дам ей увериться в моей любви, не стану полноценным человеком.

Роджер коснулся моей руки.

– Салли, тебе придется самой просить Джинкс. На мои убеждения она вряд ли отреагирует.

И я открыла сознание и сказала:

– Джинкс, прости меня.

Ответа не было.

– Джинкс, я знаю теперь, какие страдания ты перенесла, почему была отделена от меня. Ты – гнев, который я никогда не решалась явить. Я хочу, чтобы ты вернулась ко мне. Хочу быть полноценным человеком, а без слияния с тобой это не получится. Джинкс, если мы не сольемся, мы умрем. Мы будем уничтожены, ибо дальше нет возможности существовать по отдельности.

– Мне и так хорошо, – буркнула Джинкс.

– В том-то и дело, что так дальше продолжаться не может. Я уже слишком сильна, и ты слишком сильна. Мы просто порвем друг друга на куски. Нельзя нам жить поодиночке, Джинкс. Мы с тобой застряли в сказке. Мы все ждем почтальона с сонными глазами, который посадит нас в почтовую сумку и унесет в волшебный дворец. А нам нужно объединить силы и жить здесь и сейчас. Кроме того, так хочет и внутренний я-помощник.

Джинкс вздохнула, и вздох был исполнен невыразимой тоски.

– Я умоляю тебя о прощении, Джинкс. Прости меня за все страдания, которые я тебе причинила. Я все свалила на твою голову, а когда ты корчилась от боли, я тебя же называла воплощением зла. За это тоже я прошу меня простить. Вернись ко мне. Я хочу быть с тобой, Джинкс. Ты мне нужна. Я люблю тебя за твои страдания. Клянусь, я больше тебя не отвергну. Никогда. Ни за что.

Джинкс снова вздохнула и наконец-то заговорила.

– Ладно, – сказала она. – Я тут замерзла. Мне страшно. Я больше не хочу быть одна.

– Так ты согласна, Джинкс? – уточнил Роджер.

– Я согласна.

– Тогда выходи на свет.

И Джинкс вышла на свет из темной пещеры и встала рядом со мной. Я взяла ее трепещущую руку.

– Когда я досчитаю до шести, – заговорил Роджер, – Джинкс перестанет противиться слиянию. Вы обе отправитесь в новое путешествие, только в настоящем. До скольких я должен досчитать, Джинкс?

– До шести, – выдохнула Джинкс.

– Твое заточение кончилось, – произнес Роджер. – Твое сознание подобно потоку, что мчится с гор твоего озлобления и отчаяния, чтобы слиться с другими ручьями и речками…

И Джинкс увидела себя этим потоком. Он рождался среди снегов и льдов, на горной вершине, и с каждым ярдом продвижения в долину становился полнее и увереннее. Поток не смущался преградами – он затоплял и сухостой, и расселины, и лощины.

– Поток озлобления и отчаяния сливается с бурной рекой. Широкий, мощный, как Миссисипи, мчится он по континенту, который есть – разум Салли…

Ярость – бурная, бешеная – несла и крутила щепки воспоминаний, ежесекундно грозя разлиться, выйти из берегов, затопить прерии моего разума; ярость стремилась к югу, жаждая слияния с обширным заливом.

– Отныне и навсегда вы – единое целое, – возгласил Роджер. – Ярость, ненависть и страдания Джинкс поглощены любовью Салли. Больше не будет отдельной Джинкс, ибо Салли раскрылась, чтобы принять ее. Теперь есть только пятая Салли, которая, если того потребуют обстоятельства, будет сама выражать свои собственные эмоции – враждебность и агрессию. Когда я досчитаю до пяти, Салли очнется. Ей больше не потребуется отдельное сознание. До самой смерти Джинкс и Салли будут единой личностью. О сегодняшнем сеансе Салли запомнит…

Я с трепетом ждала, когда Роджер начнет отсчет.

– Один…

Послышался плач.

– Два…

Плакал внутренний я-помощник.

– Три…

Мне привиделось искаженное страданием лицо – открытый рот, горящие глаза.

– Четыре…

Внутренний я-помощник впитывал ярость Джинкс, чтобы спасти меня. И это был Оскар.

– Пять…

Я пыталась помешать слиянию, но было поздно.

Оскар и Джинкс исчезли, а я поняла: мой первый помощник отдал жизнь, чтобы слияние состоялось. Мой отец был мертв.

Я проклинала Роджера. Я визжала и осыпала его ругательствами, замолкая лишь для того, чтобы набрать в легкие новую порцию воздуха. Мои пальцы накрепко вцепились в столешницу, иначе я бы расцарапала Роджеру лицо.

– Так я и знал, Салли, что ты меня возненавидишь, – философски заметил Роджер.

– Ненависть – неподходящее слово! Слишком мягкое! Ты мне омерзителен! Ты меня отверг. Ты убил Оскара.

Я потеряла контроль над собой. Меня трясло. По щекам покатились слезы, я рыдала, пока не обессилела.

– Я тебя люблю и ненавижу. Не понимаю, как это может быть.

– Все потому, что к тебе, Салли, вернулись все твои эмоции.

– Я не хочу тебя ненавидеть.

– Со временем, Салли, ты научишься выражать свои эмоции и направлять их в нужное русло. От твоего бездумного благодушия не останется и следа. Отныне ты будешь гневаться исключительно по веским поводам и изливать гнев исключительно на тех, кто его вызвал, а не на кого придется.

– Все не так просто. Я теперь способна вершить зло. Я могу солгать, смошенничать, украсть. И даже убить.

– На это способны все человеческие существа. Но помни: это лишь пятая часть Салли. Остальные четыре обладают разумом и сознанием. Они не допустят злодейства.

– Что меня ждет, Роджер?

– Чистый лист. Тебе предстоит познать себя во всей сложности и противоречивости. Воссоединиться с людским родом. Ты перестанешь искать Оскара. Ты построишь свою жизнь заново.

– Господи, я думала, все будет по-другому. Я ожидала некоего блаженного состояния. Мне казалось, остаток дней я проведу, наслаждаясь всем и вся; я рассчитывала нежиться в лучах любви и насыщать разум новыми впечатлениями. А сейчас почти все прежние ценности предстали мне ничтожными и убогими.

– Это было вполне предсказуемо. Ведь отныне ты видишь мир под другим углом.

– До сих пор я твердо знала, где добро, а где зло; что хорошо, а что – дурно. Мир – большая помойка, так ведь? Люди предают, грабят, убивают друг друга – как на личном, так и на межнациональном уровне. Раньше мне казалось, все решается просто. Единение. Слияние. Плавильный котел. Я мечтала о согласии с собой и единении с миром. Но больше этой уверенности насчет эффективности плавильного котла нет. Откуда-то взялись оттенки, полутона, исключения. Я словно родилась заново в мире, расколотом на фрагменты. Вопрос меняется, едва я начинаю льстить себя надеждой, что нашла ответ.

– Поверь, Салли, очень многие чувствуют то же самое. Другие люди тоже ищут истину. Их принято называть хорошими.

– Однако есть и те, у кого природа двойственная. В ком сплелись добро и зло, – добавила я.

Роджер кивнул.

– Ты теперь достаточно сильна для того, чтобы взглянуть самой себе в глаза. По-моему, Тодд тебя уже заждался.

Я покачала головой.

– Тодд – не вариант. Его интересовала только моя светлая сторона; да, пожалуй, еще он заводился от непредсказуемости прежней Салли. Думаю, нервы Тодда щекотала вероятность, что я могу в любой момент взорваться. Но ставил Тодд исключительно на добро. А это слишком просто. Хорошего человека всякий может любить. Такая любовь не требует душевных усилий. Очень сентиментальщиной отдает. И ханжеством.

– А как насчет Элиота?

– В Элиоте бизнесмен победил человека. Он хотел любить пять женщин по эмоциональной стоимости одной. Нет, ни Тодд, ни Элиот мне не нужны. Они в прошлом. Придется искать другую работу.

– Вроде нет ничего плохого в…

– Ты, Роджер, принял меня всю. Все хорошее во мне и все дурное. Благодаря тебе я стала цельной. Другой мужчина мне не нужен, так и знай.

Он покачал головой.

– Мы говорили о переносе, Салли.

– К черту абстрактные теории. Перенос – форма любви. Которая вполне меня устроит, равно как и другие формы.

– Вот что я тебе скажу, Салли. Давай расстанемся на время – допустим, на год. Посмотрим, как ты будешь себя чувствовать. Когда развеется эффект переноса, когда ты убедишься, что не создала и не намерена создавать новых личностей, когда – и если – ты поймешь, что все еще хочешь быть со мной, мы попробуем снова.

Я чуть не задохнулась – никак не ожидала, что Роджер откажется от меня теперь, после успешного слияния.

– Нет, так не пойдет. Я не готова к самостоятельности. Кому я буду рассказавать о своих ощущениях, о воспоминаниях, которые станут моими, заполнят мой разум? С кем стану делиться планами на будущее…

Роджер протянул мне свою золотую «гипнотическую» ручку.

– Вот, записывай. Для себя. Систематизируй свои воспоминания. Знаешь, пока ты лежала в больнице, у меня появилась новая мультяшка. Девочка шести лет. У нее семь альтеров, из которых двое имеют суицидальные наклонности, один – воплощенная жестокость, а еще один – вундеркинд, играющий на фортепьяно и сочиняющий симфонии. Сама видишь – мне есть кем заняться.

– Боже. Подумать только, какие масштабы приобретает это расстройство.

– Девочка нуждается в помощи. Работая над твоим случаем, я многому научился. Надеюсь, лечение будет успешным. Кстати, первый сеанс – через полчаса. Мне пора. Но я не прощаюсь, Салли. Завтра утром, перед выпиской, я загляну к тебе в палату.

– Нет, не надо, Роджер. Лучше я уйду без проводов.

Он поцеловал меня в щеку и вышел. Я еще некоторое время сидела в кабинете, пока за мной не явилась Мэгги.

На следующее утро шел снег. Сестра Фентон помогла мне упаковать вещи и тоже порывалась проводить. Я ушла одна. В лифте без колебаний нажала кнопку первого этажа. Внизу, в холле, взглянула на часы. 10.32. В определенном смысле все крутится вокруг времени. Прошлое – помнишь. Настоящее – чувствуешь. Будущего – ждешь. Все фрагменты, все осколки – минуты, секунды, доли секунд – должны быть учтены, чтобы при необходимости можно было их соединить, как элементы мозаики, и получить историю своего бытия, хронологию себя. Увидев приближающийся автобус, я вновь зафиксировала время на наручных часиках. 10.37. Неужели я теперь смогу проехать через весь город и добраться до дома, не потеряв ни секунды?

Падал снег. Уборщики уже взялись за дело. Я припустила бегом по расчищенной дорожке, среди сугробов. Прыгнув на ступеньку автобуса, почувствовала удар в спину – мальчишка запустил в меня снежком. Я рассердилась, сжала кулак, погрозила озорнику. Приготовилась к боли в основании затылка, но боль не пришла. Автобус довез меня до перекрестка. 10.59. Двадцать две минуты я ехала по городу – и не потеряла ни единого мгновения.

Лишь переступив порог квартиры, я осознала в полной мере: отныне каждый миг моей жизни будет принадлежать только мне. Пожалуй, именно это называют счастьем полноценные личности.

Я решила пробежаться трусцой. Да, прямо во время снегопада. В витрине маячил Мерфи.

– Эй, Мерфи! У меня получилось. Я – цельная личность.

Так я сказала и побежала сквозь снег.

Полицейской дубинки при Мерфи не было. Теперь, вместо неприличного жеста, он вытягивал правую руку ладонью вверх. Словно махал всему миру.

И я помахала в ответ.