– Ведь это из полка Макая, – спросил дядя Тоби, – был тот бедняга гренадер, которого так беспощадно выпороли в Брюгге за дукаты? – Господи Иисусе! он был не виноват! – воскликнул Трим с глубоким вздохом. – – – И его запороли, с позволения вашей милости, до полусмерти. – Лучше бы уж его сразу расстреляли, как он просил, бедняга бы отправился прямо на небо, ведь он был совсем не виноват, вот как ваша милость. – – Спасибо тебе, Трим, – сказал дядя Тоби. – Когда только ни подумаю, – продолжал Трим, – о его несчастьях да о несчастьях бедного моего брата Тома, – ведь мы трое были школьными товарищами, – я плачу, как трус. – Слезы не доказывают трусости, Трим. – Я и сам часто их проливаю, – воскликнул дядя Тоби. – Я это знаю, ваша милость, – отвечал Трим, – оттого мне и не стыдно плакать. – Но подумать только, с позволения вашей милости, – продолжал Трим, и слезы навернулись у него на глазах, – подумать только: два этаких славных парня с на что уж горячими и честными сердцами, честнее которых господь бог не мог бы создать, – сыновья честных людей, бесстрашно пустившиеся искать по свету счастья, – попали в такую беду! – Бедный Том! подвергнуться жестокой пытке ни за что – только за женитьбу на вдове еврея, торговавшей колбасой, – честный Дик Джонсон! быть запоротым до полусмерти за дукаты, засунутые кем-то в его ранец! – О! – это такие несчастья, – воскликнул Трим, вытаскивая носовой платок, – это такие несчастья, с позволения вашей милости, что из-за них не стыдно броситься на землю и зарыдать.

Мой отец невольно покраснел.

– Не дай бог, Трим, – проговорил дядя Тоби, – тебе самому изведать когда-нибудь горе, – так близко к сердцу принимаешь ты горе других. – О, будьте покойны! – воскликнул капрал с просиявшим лицом, – ведь вашей милости известно, что у меня нет ни жены, ни детей, – – – какое же может быть у меня горе на этом свете? – Отец не мог удержаться от улыбки. – От горя никто не застрахован, Трим, – возразил дядя Тоби; – я, однако, не вижу никаких причин, чтобы страдать человеку такого веселого нрава, как у тебя, разве только от нищеты в старости – когда тебя уже никто не возьмет в услужение, Трим, – и ты переживешь своих друзей. – Не бойтесь, ваша милость, – весело отвечал Трим. – Но я хочу, чтобы и ты этого не боялся, Трим, – сказал дядя Тоби; – вот почему, – продолжал он, отбрасывая костыль и вставая с кресла во время произнесения слов вот почему, – в награду за твою верную службу, Трим, и за доброту сердца, в которой я уже столько раз убеждался, – покуда у твоего хозяина останется хотя бы шиллинг – тебе никогда не придется просить милостыню, Трим. – Трим попробовал было поблагодарить дядю Тоби – но не нашел для этого силы – слезы полились у него по щекам такими обильными струями, что он не успевал их утирать. – Он прижал руки к груди – сделал земной поклон и затворил за собой дверь.

– Я завещал Триму мою зеленую лужайку, – воскликнул дядя Тоби. – Отец улыбнулся. – Я завещал ему, кроме того, пенсион, – продолжал дядя Тоби. – Отец нахмурился.