Хотя афронт, который потерпел дядя Тоби через год после разрушения Дюнкерка в деле с вдовой Водмен, укрепил его в решимости никогда больше не думать о прекрасном поле – – и обо всем, что к нему относится, – однако капрал Трим такого соглашения с собой не заключал. Действительно, в случае с дядей Тоби странное и необъяснимое столкновение обстоятельств неприметно вовлекло его в осаду сей прекрасной и сильной крепости. – В случае же с Тримом никакие обстоятельства не сталкивались, а только сам он столкнулся на кухне с Бригиттой; – – правда, любовь и почтение к своему господину были так велики у Трима и он так усердно старался подражать ему во всех своих действиях, что, употреби дядя Тоби свое время и способности на прилаживание металлических наконечников к шнуркам, – – честный капрал, я уверен, сложил бы свое оружие и с радостью последовал бы его примеру. Вот почему, когда дядя Тоби предпринял осаду госпожи, – капрал Трим немедленно занял позицию перед ее служанкой.

Признайтесь, дорогой мой друг Гаррик, которого я имею столько поводов уважать и почитать, – (а какие это поводы, знать не важно) – от вашей проницательности ведь не укрылось, какое множество драмоделов и сочинителей пьесок неизменно пользуются в последнее время в качестве образца моими Тримом и дядей Тоби. – – Мне дела нет, что говорят Аристотель, или Пакувий, или Боссю, или Риккобони – – (хотя я ни одного из них никогда не читал) – – но я убежден, что между простой одноколкой и vis-?-vis мадам Помпадур меньше различия, чем между одиночной любовной интригой и интригой двойной, которая пышно развернута и разъезжает четверкой, гарцующей с начала до конца большой драмы. – Простая, одиночная, незамысловатая интрига, сэр, – – совершенно теряется в пяти действиях; – – но от этого мне ни тепло, ни холодно.

После ряда отраженных атак, которые дядя Тоби предпринимал в течение девяти месяцев и о которых дан будет в свое время самый подробный отчет, дядя Тоби, честнейший человек! счел необходимым отвести свои силы и не без некоторого возмущения снять осаду.

Капрал Трим, как уже сказано, не заключал такого соглашения ни с собой – – ни с кем-либо другим; – но так как верное сердце не позволяло ему ходить в дом, с негодованием покинутый его господином, – – он ограничился превращением своей части осады в блокаду, – – иными словами, не давал неприятелю прохода; – правда, он никогда больше не приближался к оставленному дому, однако, встречая Бригитту в деревне, он каждый раз или кивал ей, или подмигивал, или улыбался, или ласково смотрел на нее – или (когда допускали обстоятельства) пожимал ей руку – или дружески спрашивал ее, как она поживает, – или дарил ей ленту – – а время от времени, но только в тех случаях, когда это можно было сделать с соблюдением приличий, давал Бригитте… —

Точь-в-точь в таком положении вещи оставались пять лет, то есть от разрушения Дюнкерка в тринадцатом году до самого окончания дядиной кампании восемнадцатого года, недель за шесть или за семь перед событиями, о которых я рассказываю. – В одну лунную ночь Трим, уложив дядю в постель, вышел, по обыкновению, посмотреть, все ли благополучно в его укреплениях, – – и на дороге, отделенной от лужайки цветущими кустами и остролистом, – – заметил свою Бригитту.

Полагая, что на всем свете нет ничего более любопытного, чем великолепные сооружения, воздвигнутые им и дядей Тоби, капрал Трим вежливо и галантно взял свою даму за руку и провел ее на лужайку. Сделано это было не настолько скрытно, чтобы злоязычная труба Молвы не разнесла слух об этом из ушей в уши, пока он не достиг моего отца вместе с еще одной досадной подробностью, а именно, что в ту же ночь перекинутый через ров замечательный подъемный мост дяди Тоби, сооруженный и окрашенный на голландский манер, – был сломан и каким-то образом разлетелся на куски.

Отец мой, как вы заметили, не питал большого уважения к коньку дяди Тоби – он считал его самой смешной лошадью, на которую когда-нибудь садился джентльмен, и если только дядя Тоби не раздражал его своей слабостью, не мог без улыбки думать о нем, – – так что каждый раз, когда дядиному коньку случалось захромать или попасть в какую-нибудь беду, отец веселился и хохотал до упаду; но теперешнее злоключение было ему особенно по сердцу, оно сделалось для него неисчерпаемым источником веселых шуток. – – – Нет, серьезно, дорогой Тоби, – говорил отец, – расскажите мне толком, как случилась эта история с мостом? – Что вы ко мне так пристаете с ним? – отвечал дядя Тоби. – Я ведь уже двадцать раз вам рассказывал слово в слово так, как мне рассказал Трим. – Ну-ка, капрал, как это произошло? – кричал отец, обращаясь к Триму. – Сущее это было несчастье, с позволения вашей милости: – – я показывал наши укрепления миссис Бригитте и, находясь у самого края рва, оступился и соскользнул туда – Так, так, Трим! – восклицал отец – (загадочно улыбаясь и кивая головой – – но не перебивая его), – – – – и так как, с позволения вашей милости, я был крепко сцеплен с миссис Бригиттой, идя с ней под руку, то потащил ее за собой, вследствие чего она шлепнулась задом на мост. – – И так как нога Трима (кричал дядя Тоби, выхватывая рассказ изо рта у капрала) попала в кювет, он тоже повалился всей своей тяжестью на мост. – Была тысяча шансов против одного, – прибавлял дядя Тоби, – что бедняга сломает ногу. – Да, это верно! – подтверждал отец, – – недолго, и шею себе сломать, братец; Тоби, при таких оказиях. – – И тогда, с позволения вашей милости, мост – он ведь, как известно вашей милости, был очень легкий – сломался под нашей тяжестью и рассыпался на куски,

В других случаях, особенно же когда дядя Тоби имел несчастье обмолвиться хотя бы словечком о пушках, бомбах или петардах, – отец истощал все запасы своего красноречия (а они у него были не маленькие) в панегирике таранам древних – винее, которой пользовался Александр при осаде Тира. – – Он рассказывал дяде Тоби о катапультах сирийцев, метавших чудовищные камни на несколько сот футов и потрясавших до основания самые сильные укрепления; – описывал замечательный механизм баллисты, который так расхваливает Марцелин; – страшное действие пиробол, метавших огонь; – опасность теребры и скорпиона, метавших копья. – Но что все это, – говорил он, – по сравнению с разрушительными сооружениями капрала Трима? – Поверьте мне, братец Тоби, никакой мост, никакой бастион, никакие укрепленные ворота на свете не устоят против такой артиллерии.

Дядя Тоби никогда не пытался защищаться против этих насмешек, иначе, как удвоенным усердием в курении своей трубки; однажды вечером после ужина он напустил столько густого дыма в комнате, что отец мой, немного расположенный к чахотке, задохнулся в жестоком припадке кашля. Дядя Тоби тотчас вскочил, не чувствуя боли в паху, – и с превеликим состраданием стал возле стула брата, одной рукой поколачивая его по спине, а другой поддерживая ему голову и время от времени вытирая ему глаза чистым батистовым платком, который он тут же достал из кармана. – – Заботливость и участие дяди Тоби при оказании этих маленьких услуг – – были как нож в сердце моему отцу, он устыдился только что нанесенного брату огорчения. – – Пусть таран, катапульта или какое-либо другое орудие вышибут мне мозг, – сказал про себя отец, – – если я еще раз обижу этого достойнейшего человека!