Том седьмой

Нет – – кажется, я сказал, что буду писать по два тома каждый год, если только позволит мучивший меня тогда проклятый кашель, которого я и по сей час боюсь пуще черта, – а в другом месте (но где, не могу теперь припомнить) – сравнив мою книгу с машиной и положив на стол крестообразно перо и линейку, дабы придать моей клятве больше веса, – я поклялся, что она будет двигаться этим ходом в течение сорока лет, если источнику жизни угодно будет даровать мне на такой срок здоровье и хорошее расположение духа.

Что касается расположения духа, то я очень мало могу на него пожаловаться, – наоборот (если не ставить ему в вину того, что девятнадцать часов из двадцати четырех я сижу верхом на палочке и валяю дурака), я должен быть ему премного-премного благодарен; ведь это оно позволило мне весело пройти жизненный путь и пронести на спине все тягости жизни (не зная ее забот); насколько помню, оно ни на минуту меня не покидало и никогда не окрашивало предметов, попадавшихся мне по пути, в черные или землисто-зеленые цвета; вовремя опасности оно златило горизонт мой лучами надежды, и даже когда Смерть постучалась в мои двери, – оно велело ей прийти в другой раз, сказав это таким веселым, таким беспечно-равнодушным тоном, что ту взяло сомнение, туда ли она попала.

– «Должно быть, произошла какая-то ошибка», – проговорила она.

Я же, признаться, терпеть не могу, когда меня перебивают посреди начатой истории, – а как раз в ту минуту я рассказывал Евгению забавную историю в моем роде про монахиню, вообразившую себя ракушкой, и монаха, осужденного за то, что он съел моллюска, и показывал ему основательность и разумность такого образа действий. —

– «Бывало ли когда-нибудь, чтобы такая важная персона так постыдно садилась в лужу?» – сказала Смерть. – Ты дешево отделался, Тристрам, – сказал Евгений, пожимая мне руку, когда я кончил мою историю. – —

– Но какая же может быть жизнь, Евгений, при таких условиях, – возразил я: – ведь если эта шлюхина дочь проведала ко мне дорогу…

– Ты правильно ее величаешь, – сказал Евгений: – твердят же люди, что она вошла в мир благодаря греху. – – Мне дела нет, каким путем она в него вошла, – отвечал я, – лишь бы она не торопила меня из него выйти – ведь мне предстоит написать сорок томов, а также сказать и сделать сорок тысяч вещей, которых, кроме тебя, никто на свете за меня не скажет и не сделает; но ты видишь, что она схватила меня за горло (Евгений едва мог расслышать мои слова с другой стороны стола) и что в открытом бою мне с ней не справиться, так не лучше ли мне, пока у меня еще есть жалкие остатки сил и вот эти паучьи ноги (тут я протянул к нему одну из них) еще способны меня носить, – не лучше ли мне, Евгений, искать спасения в бегстве? – Я того же мнения, Тристрам, – сказал Евгений. – – Тогда, клянусь небом! я так ее загоняю, как ей и не снилось, ибо поскачу галопом, – сказал я, – ни разу не оглянувшись назад до самых берегов Гаронны, и если услышу за собой ее топот – – удеру на верхушку Везувия – – оттуда в Яффу, а из Яффы на край света; если же она и туда за мной последует, я упрошу господа бога сломать ей шею. – —

– – Там она подвергается большей опасности, – сказал Евгений, – нежели ты.

Остроумие и дружеское участие Евгения вернули румянец на щеки, с которых он уже несколько месяцев сошел, – тяжелая то была минута для расставания; Евгений проводил меня до почтовой кареты. – – Allons! – сказал я; почтарь хлопнул бичом – – я полетел, как бомба, и в шесть прыжков очутился в Дувре.