Только когда дядя Тоби вытряс пепел из третьей трубки, капрал Трим вернулся домой и рапортовал ему следующее.

– Сначала я отчаялся, – сказал капрал, – доставить вашей милости какие-нибудь сведения о бедном больном лейтенанте. – Так он действительно служит в армии? – спросил дядя Тоби. – Да, – отвечал капрал. – А в каком полку? – спросил дядя Тоби. – Я расскажу вашей милости все по порядку, – отвечал капрал, – как сам узнал. – Тогда я, Трим, набью себе новую трубку, – сказал дядя Тоби, – и уж не буду тебя перебивать, пока ты не кончишь; усаживайся поудобнее, Трим, вон там у окошка, и рассказывай все сначала. – Капрал отвесил свой привычный поклон, обыкновенно говоривший так ясно, как только мог сказать поклон: «Ваша милость очень добры ко мне». – После этого он сел, куда ему было велено, и снова начал свой рассказ дяде Тоби почти в тех же самых словах.

– Сначала я было отчаялся, – сказал капрал, – доставить вашей милости какие-нибудь сведения о лейтенанте и о его сыне, потому что когда я спросил, где его слуга, от которого я бы, наверно, разузнал все, о чем удобно было спросить… – Это справедливая оговорка, Трим, – заметил дядя Тоби. – Мне ответили, с позволения вашей милости, что с ним нет слуги, – что он приехал в гостиницу на наемных лошадях, которых на другое же утро отпустил, почувствовав, что не в состоянии следовать дальше (чтобы присоединиться к своему полку, я так думаю). – Если я поправлюсь, мой друг, – сказал он, передавая сыну кошелек с поручением заплатить вознице, – мы наймем лошадей отсюда. – – Но увы, бедный джентльмен никогда отсюда не уедет, – сказала мне хозяйка, – потому что я всю ночь слышала часы смерти, – а когда он умрет, мальчик, сын его, тоже умрет: так он убит горем.

– Я слушал этот рассказ, – продолжал капрал, – а в это время мальчик пришел в кухню заказать ломтик хлеба, о котором говорил хозяин. – Только я хочу сам его приготовить для отца, – сказал мальчик. – Позвольте мне избавить вас от этого труда, молодой человек, – сказал я, взяв вилку и предложив ему мой стул у огня на то время, что я буду поджаривать его ломтик. – Я думаю, сэр, – с большой скромностью сказал он, – что я сумею ему лучше угодить.

– Я уверен, – сказал я, – что его милости этот ломтик не покажется хуже, если его поджарит старый солдат. – Мальчик схватил меня за руку и разрыдался. – Бедняжка, – сказал дядя Тоби, – он вырос в армии, и имя солдата, Трим, прозвучало в его ушах как имя друга. – Жаль, что его нет здесь.

– Во время самых продолжительных переходов, – сказал капрал, – мне никогда так сильно не хотелось обедать, как захотелось заплакать с ним вместе. Что бы это могло со мной быть, с позволения вашей милости? – Ничего, Трим, – сказал дядя Тоби, сморкаясь, – просто ты добрый малый.

– Отдавая ему поджаренный ломтик хлеба, – продолжал капрал, – я счел нужным сказать, что я слуга капитана Шенди и что ваша милость (хоть вы ему и чужой) очень беспокоится о здоровье его отца, – и что все, что есть в вашем доме или в погребе, – (– Ты мог бы прибавить – и в кошельке моем, – сказал дядя Тоби) – все это к его услугам от всего сердца. – Он низко поклонился (вашей милости, конечно), ничего не ответил, – потому что сердце его было переполнено, – и пошел наверх с поджаренным ломтиком хлеба. – Ручаюсь вам, мой дорогой, – сказал я, когда он отворил дверь из кухни, – ваш батюшка поправится. – Священник, помощник мистера Йорика, курил трубку у кухонного очага, – но ни одним словом, ни добрым, ни худым, не утешил мальчика. – По-моему, это нехорошо, – прибавил капрал. – Я тоже так думаю, – сказал дядя Тоби.

– Откушав стакан Канарского и ломтик хлеба, лейтенант почувствовал себя немного бодрее и послал в кухню сказать мне, что он рад будет, если минут через десять я к нему поднимусь. – Я полагаю, – сказал хозяин, – он хочет помолиться, – потому что на стуле возле его кровати лежала книга, и когда я затворял двери, то видел, как его сын взял подушечку. —

– А я думал, – сказал священник, – что вы, господа военные, мистер Трим, никогда не молитесь. – Прошедший вечер я слышала, как этот бедный джентльмен молился, и очень горячо, – сказала хозяйка, – собственными ушами слышала, а то бы не поверила. – Солдат, с позволения вашего преподобия, – сказал я, – молится (по собственному почину) так же часто, как и священник, – и когда он сражается за своего короля и за свою жизнь, а также за честь свою, у него есть больше причин помолиться, чем у кого-нибудь на свете. – Ты это хорошо сказал, Трим, – сказал дядя Тоби. – Но когда солдат, – сказал я, – с позволения вашего преподобия, простоял двенадцать часов подряд в траншеях, по колени в холодной воде, – или промаялся, – сказал я, – несколько месяцев сряду в долгих и опасных переходах, – подвергаясь нечаянным нападениям с тыла сегодня – и сам нападая на других завтра; – отряжаемый туда – направляемый контрприказом сюда; – проведя одну ночь напролет под ружьем, – а другую – поднятый в одной рубашке внезапной тревогой; – продрогший до мозга костей, – не имея, может быть, соломы в своей палатке, чтобы стать на колени, – солдат поневоле молится, как и когда придется. – Я считаю, – сказал я, – потому что обижен был за честь армии, – прибавил капрал, – я считаю, с позволения вашего преподобия, – сказал я, – что когда солдат находит время для молитвы, – он молится так же усердно, как и поп, – хотя и без всяких его кривляний и лицемерия. – Ты этого не должен был говорить, Трим, – сказал дядя Тоби, – ибо только одному богу ведомо, кто лицемер и кто не лицемер: – в день большого генерального смотра всех нас, капрал, на Страшном суде (и не раньше того) видно будет, кто исполнял свой долг на этом свете и кто не исполнял; и мы получим повышение, Трим, по заслугам. – Я надеюсь, получим, – сказал Трим. – Так обещано в Священном писании, – сказал дядя Тоби, – вот завтра я тебе покажу. – А до тех пор, Трим, будем уповать на благость и нелицеприятие вседержителя, на то, что если мы исполняли свой долг на этом свете, – у нас не спросят, в красном или в черном кафтане мы его исполняли. – Надеюсь, что не спросят, – сказал капрал. – Однако же рассказывай дальше, Трим, – сказал дядя Тоби.

– Когда я взошел наверх, – продолжал капрал, – в комнату лейтенанта, что я сделал не прежде, как по истечении десяти минут, – он лежал в постели, облокотясь на подушку и подперев голову рукой, а возле него виден был чистый белый батистовый платок. – Мальчик как раз нагнулся, чтобы поднять с пола подушечку, на которой он, я так думаю, стоял на коленях, – книга лежала на постели, – и когда он выпрямился, держа в одной руке подушечку, то другой рукой взял книгу, чтобы и ее убрать одновременно. – Оставь ее здесь, мой друг, – сказал лейтенант.

– Он заговорил со мной, только когда я подошел к самой кровати. – Если вы слуга капитана Шенди, – сказал он, – так поблагодарите, пожалуйста, вашего господина от меня и от моего мальчика за его доброту и внимание ко мне. – Если он служил в полку Ливна… – проговорил лейтенант. – Я сказал ему, что ваша милость, точно, служили в этом полку. – Так я, – сказал он, – совершил с ним три кампании во Фландрии и помню его – но я не имел чести быть с ним знакомым, и очень возможно, что он меня не знает. – Все-таки передайте ему, что несчастный, которого он так почтил своей добротой, это – некто Лефевр, лейтенант полка Энгеса, – впрочем, он меня не знает, – повторил он задумчиво. – Или знает, пожалуй, только мою историю, – прибавил он. – Послушайте, скажите капитану, что я тот самый прапорщик, жена которого так ужасно погибла под Бредой от ружейного выстрела, покоясь в моих объятиях у меня в палатке. – Я очень хорошо помню эту несчастную историю, с позволения вашей милости, – сказал я. – В самом деле? – спросил он, вытирая глаза платком, – как же мне ее тогда не помнить? – Сказав это, он достал из-за пазухи колечко, как видно висевшее у него на шее на черной ленте, и дважды его поцеловал. – Подойди сюда, Билли, – сказал он. – Мальчик подбежал к кровати – и, упав на колени, взял в руку кольцо и тоже его поцеловал – потом поцеловал отца, сел на кровать и заплакал.

– Как жаль, – сказал дядя Тоби с глубоким вздохом, – как жаль, Трим, что я не уснул.

– Ваша милость, – отвечал капрал, – слишком опечалены; – разрешите налить вашей милости стаканчик канарского к трубке. – Налей, Трим, – сказал дядя Тоби.

– Я помню, – сказал дядя Тоби, снова вздохнув, – хорошо помню эту историю прапорщика и его жены, и особенно врезалось мне в память одно опущенное им из скромности обстоятельство: – то, что и его и ее по какому-то случаю (забыл по какому) все в нашем полку очень жалели; – однако кончай твою повесть. – Она уже окончена, – сказал капрал, – потому что я не мог дольше оставаться – и пожелал его милости покойной ночи; молодой Лефевр поднялся с кровати и проводил меня до конца лестницы; и когда мы спускались, сказал мне, что они прибыли из Ирландии и едут к своему полку во Фландрию. – Но увы, – сказал капрал, – лейтенант уже совершил свой земной путь, – Так что же тогда станется с его бедным мальчиком? – воскликнул дядя Тоби.