В. Н. Турбин
И храм, и базар

‹…› «Шепотом» и «робким дыханьем» попрекали, дразнили Фета на все лады. Пародировали, переиначивали, но тем самым и пропагандировали, и давно уже всякий знает, что Фет написал про шепот – стихи без глаголов, стало быть, и без действия, без движения. И что был он поэтом «чистого искусства». И всегда как-то так оборачивалось, что не приходился он ко двору. А сейчас, казалось бы, уж тем более. Но о Фете, однако же, именно сейчас уместно было бы вспомнить, посмотрев на творчество его так, что он наконец ко двору соотечественникам придется: в нем, в его тихом, озаренном лучами мерцающих звезд, овеянном запахами полей и лесов мире животрепещет и что-то для нас актуальное.

Фет раздвоен, на этом сходятся все исследователи.

И они имеют в виду не одну лишь раздвоенность лирического мира поэта, переменчивого, колеблющегося, а раздвоенность его жизни, уклада ее, всей ее демонстративно открытой структуры: поэт «чистого искусства», необъявленный лидер этого отверженного течения русской словесности, певец звезд, соловьев и роз и… по-ме-щик. Оно, может статься, и ничего, простили же мы и Пушкину, и Тургеневу то, что помещиками были они; деликатно постарались этого не заметить. Но с Фетом – просто беда: ничего, ничего не обойдешь, на замнешь: Афанасий Афанасьевич Фет-Шеншин был, если можно так выразиться, у-беж-ден-ным помещиком. Чем далее жил, тем более открыто и настойчиво подчеркивал он, когда говорил или писал о себе: он – рачительный землевладелец, хозяин, очевидно, неплохой агроном, а в пределах, необходимых ему, еще и практик-экономист. Свое помещичье «Я» поэт афишировал, выставлял напоказ, бравировал им, откровенно вызывая своих литературных и идейных недругов на новые фейерверки пародий и обличений (в этом есть особая радость: ты даешь противнику тему для сердитых острот, и он язвит да ярится, простодушно не подозревая о том, что выполняет намеченную тобою программу, пляшет под твою дудку). ‹…›

Говорят, он был атеистом. Что ж, один только акт ухода его из жизни в 1892 году – свидетельство его атеизма: было задумано самоубийство, особенно нелепое, даже просто карикатурное для человека, шагнувшего за порог восьмого десятилетия; и по сути дела оно состоялось: Фет хотел покончить с собой, острый нож-стилет у него из рук вырвали, он же все равно своего добился – если не покончил с собой, то покончил себя, умерев от им же созданного потрясения, стресса. Грех страшный, но с точки зрения неверующего логически допустимый, да и вообще атеизм категории греха не знает и знать принципиально не может: коли я, человек, хозяин своей жизни, я волен делать с ней все что мне заблагорассудится. Но именно у атеиста Фета – умнейшие стихи о Боге, по велению коего светлый серафим однажды «громадный шар возжег над мирозданьем». И, обращаясь к Творцу миров, человек говорит:

У Фета – прекрасные стихи о Христе, об искушении его сатаною в пустыне («Когда Божественный бежал людских речей…»). Они созданы почти одновременно с «Братьями Карамазовыми» Достоевского, и они напрямую перекликаются с легендой о Великом Инквизиторе, составляющей идейный центр романа. Перечитываешь их и за одно лишь боишься, выражаясь в стилистике Фета, трепещешь: не стал бы Фет модным, заношенным, наподобие суетно выставляемых напоказ нательных крестиков или ставших ходячими цитат из евангельских глав «Мастера…» Михаила Булгакова. Атеизм атеизмом, но Фет ощущал мир как высшее художественное творение и себя как персонаж грандиозного, не постижимого разумом сюжета. ‹…›

Что такое «душа» в понимании нашем, никто никогда не определил и определить ни за что не сможет. И Фет бросается в стихию неясностей с тихой, но всегда заметной отвагой, ему присущей:

Поэт просто-таки… видит душу. Не то чтобы проявления жизни ее в чем-то материальном: в природе ли, на лице ль человека. Нет, душа для него – какая-то совершенно самостоятельная реальность, субстанция, наблюдаемая поэтом при всех ее трансформациях, странствиях, мытарствах, воплощениях. А так видеть ее может только человек, пронизанный верой, живущий ею и по-другому жить не умеющий. Так что ж, атеист ли Фет? Да, все-таки атеист; но такой атеист, который в диалоге с Богом, в ощущении Бога не уступит и людям, проникнутым для них органичной верой. ‹…›

Фет словно бы жил в бессмертном романе Пушкина; жил, видя вокруг себя его персонажей, возвращая их туда, откуда они были взяты: в помещичий русский быт. И в судьбе его было много от Ленского: помещик, поэт-романтик. Ленский, но без дуэли. Ленский, который, по ироническому допущению Пушкина, мог бы стать или великим поэтом, или заурядным помещиком. Но почему же «или»? А ежели «и»? И великий поэт, и помещик, пусть даже и заурядный: отчего бы гению напрочь отказываться от чего бы то ни было обыкновенного, прозаического?

писал Фет в стихотворении «Смерть».

Каждый видел: в быту, в повседневности прошлого храм строили в центре городских площадей, не стесняясь его соседства с базарами, ярмарками, с какими-нибудь лабазами, магазинами, лавками. Это было честно. Откровенно.

Целомудренно, но без ханжества: храм – обитель души, фрагмент вечной жизни, представленной здесь, на земле; базар – нашенское, земное, телесное. Христос выгнал торговцев из храма, и правильно сделал: там, под сводами, их суета неуместна, кощунственна. Но Христу и в голову не пришло бы гнать их дальше, с площади, с примыкающих к храму проулков и улиц. И не надо отъединять одно от другого, взаимно противопоставлять два начала, два слагаемых человеческой жизни. Потому-то мало-мальски серьезные торговые сделки и совершали, перекрестившись на церковь, таким образом уверяя покупателя в добросовестности и добропорядочности. ‹…›

Предивное дело: нередко говорим мы о поисках гармонической личности, вроде бы преискреннейше ожидая ее, а когда сия личность является перед нами, мы от нее отворачиваемся – не такая она, как надо бы… что-то не то… В лучшем случае недоумеваем, в худшем же – яримся и сердимся. Потому-то и выпали из нашей исторической памяти, скажем, купцы-меценаты. И не только в своем роде классики братья Третьяковы или собиратель шедевров западноевропейской живописи Щукин, а просто умные русские труженики, строившие церкви и приюты для престарелых, больницы и школы, – гармоничные личности, имена же их ты, Господи, веси. А в удел Фету-Шеншину досталось недоумение: как же так, и шепот, и соловей, а тут на тебе, скотоводство да расчетливая агротехника? Странно как-то; право же, странно-с!

Да почему же вдруг странно-то? Что же тут странного? И трепетная пейзажная лирика, и агротехника – в несомненном единстве. Их единство всегда понимал народ, создавая тончайшие лирические произведения – свадебные песни, похоронные плачи, – и тут же занимаясь повседневными сельскохозяйственными делишками, хлебопашествуя, огородничая и торгуя. У талантливого поэта и у рачительного землевладельца-хозяина есть общее, и оно не может не бросаться, не бить в глаза: это – чувство любви к земле. Обладания ею. Заботы о ней, и духовной (стихи), и прагматической (накормить, удобрить землю навозом). ‹…›

Фет любил землю, в этом все дело.

Любил землю во всех ее проявлениях: ее можно радостно воспевать, но ее необходимо еще и возделывать. Возделывать, воспевая. Воспевать, возделывая.

Полагаю, что при всей возвышенности чувств и богооткровенных помыслов Фет-Шеншин был еще и честным дельцом: наживал палаты каменные трудами праведными. Да даже не праведными, а просто умело налаженными.

Тогда в чем же дело? Пусть бы себе наживал, ибо дорога к храму, которую мы якобы неустанно ищем сейчас, проходит через базар. ‹…›

И появятся у нас когда-нибудь его подражатели, тончайшие и проникновенные лирики, которые, глядишь, наберутся смелости явить вполне воплощенным и фетовский тип поэта?

Так где же вы, Феты конца XX века?

Где вы?…

‹…› …К чему же мы в настоящий момент пришли? Мне кажется, к одному и тому же убеждению, высказываемому в разных формах, что в таком хаосе понятий, стремлений, условий жизни, какие нас окружают, никакое государство, народ, общество, семейство, человек жить не могут. Нужна другая форма. Какая? Это другой вопрос. Мы, как во время бури, швыряем за борт, как одуренные, все, что под руку попадет, и ненужный груз, и образа, и компас, и руль, и паруса, и канаты, и собственных детей. Когда это кончится? Бог знает. И чем? ‹…›

«Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий, добровольно иду к неизбежному».

21 ноября Фет (Шеншин).