Тётя Вера наша... Почему наша? Да потому, что у мамы было много подруг и знакомых с этим именем. Мы различали: тётя Вера — Мишка (это Вера Ивановна Иванова, которая на Рождество всегда была в костюме медведя), тётя Вера в очках (это Вера Вениаминовна Никонова, мамина задушевная подруга), тётя Вера Вишневская (это подруга мамы по институту), Вера Антоновна (знакомая нашей бабушки Веры Михайловны Фортунатовой), а это была тётя Вера НАША. Самая любимая из всех тётей Вер.

Тётя Вера наша для нас была всё. Во-первых, в честь неё была названа моя сестра Верочка, и тётя Вера была её крёстной матерью. Во-вторых, тётя Вера — это всегда праздники и подарки. Праздник Рождества Христова — самый необыкновенный. На улицу Кирова, дом 13, где она жила со своей учительницей Крестовой — Голубцовой Людмилой Васильевной, тётя Вера звала своих подруг с детьми и нас с Верочкой. Получалась большая детская компания: Ольга Ильинична Подобедова с сыном Серёжей и дочкой Катей, подруга Маргарита и её три девочки, которых она взяла из детского дома, Лена, Таня и Олечка. Семь детей и столько же взрослых — вполне приличная команда для игр в шарады, в загадки, вождение ёлочных хороводов.

А летом тётя Вера принимала всю компанию на дом в Болшево, где они снимали дачу с Людмилой Васильевной. Летом в Болшево приезжала ещё Марина из Ашхабада с дочкой Олесей. Марина была дочерью тёти Вериного друга Володи Янтарова, который, уходя на фронт, поручил свою дочку самым своим близким людям — Вере и Нюре Кузьминым, с которыми был дружен с юношеских лет. Кроме этого, в Болшево на даче у тёти Веры половину лета жил наш дедушка Кузьмин Дмитрий Дмитриевич, отец тёти Веры. В Болшево были другие праздники: походы в лес, прогулки в поля за ромашками...

Надо будет сказать, что тётя Вера жила не только у Людмилы Васильевны, но и с нами на Трёхпрудном переулке. В нашей трёхкомнатной квартире одна комната была её, она так и называлась: тёти Верина. Там стоял большой дубовый письменный стол, старинный шифоньер и большие до потолка книжные стеллажи, все заполненные её книгами и работами. Нас хоть и пускали туда, но трогать было ничего нельзя. Даже нельзя было ничего переложить на другое место. Она чётко знала, где лежат у неё на своих местах все бумаги и книги. Но брать читать и ставить на место, конечно же, она разрешала.

Однажды, вместе с тётей Верой, я устроила уборку к Пасхе во всей квартире. Бабушка Надежда Александровна, её мама, была в ужасе от такого погрома, но мы уверили её, что всё повесим и поставим, как было. Я поднималась на стремянке под самый потолок, всё снимала (иконы и картины), давала тёте Вере, она вытирала, я вешала на место. И вдруг... Я сняла икону Божьей матери «Взыскание погибших», стала вытирать тыльную сторону, створочка открылась, и у меня в руках оказалась фотография красивого, кудрявого мальчика в белой мягкой шапочке и белом костюмчике. Она была внутри иконы, за образом. Конечно, я тут же слезла со стремянки и стала спрашивать, кто это. Тётя Вера долго молчала. А потом объяснила, что это Царевич Алексей Романов. Показала мне надпись на фотографии. Рукой Николая II была дарственная надпись: «Дорогой Люле в День Святого Праздника 13 мая 1908 г. от любящего папы за хорошее поведение и успехи в науках». Это был подарок царевне Ольге от отца на Пасху. Я спросила, зачем же она спрятала? Тётя Вера сказала, что бабушка моя, её мама спрятала так эту фотографию после революции, всегда и везде возила икону «Взыскание погибших» с собой (а значит и эту фотографию). А когда в 1928 г. обосновалась на Трёхпрудном в Москве, то повесила икону в Красный угол, где она висела всегда, и всю войну, и после войны. И вот сейчас, в начале 60-х, мы фотографию во время большой уборки нашли. Конечно, бабушку привела в большой трепет наша находка. Но я убедила её, что не надо прятать обратно, что я фотографию в рамочке повешу, а подругам, если спросят, скажу, что это наш какой-нибудь дедушка, когда был маленький. Что бояться сейчас нечего, и такую фотографию красивую нужно держать открыто. Тем более, что везде у нас висели дамы в шляпах и кринолинах, настоящие наши прабабушки. На том и порешили. И фотографию царевича Алексея повесили в комнате нашей бабушки Надежды Александровны среди икон. Но, после смерти тёти Веры, бабушки, дедушки и моих родителей я отдала эту фотографию в Российский Государственный архив литературы и искусства вместе с другими редкими архивными бумагами и документами нашей семьи. Я решила, что со временем она может потеряться, наши дети уже не очень любят, чтобы все стены были завешаны фотографиями родных и знакомых, положат в комод, потом ещё куда-нибудь, а потом и забудут, кто это. Так что фотография Царевича Алексея находится в Государственном архиве литературы и искусства за № 120а в фонде семьи Фортунатовых. Эта фотография была уже опубликована во многих книгах и журналах, а также в книге «Все монархи России» Константина Рыжова. Я очень этому рада. А то висел бы у меня с лампадкой, и никто бы не увидел моего чудного, прекрасного Мальчика. А у меня в спальне висит хорошая копия. Тётя Вера рассказывала обо всём, связанном с фотографией, очень осторожно. Что, мол, она попала на хранение её дяде Александру Александровичу Войтову, в Петербурге, во время революции. Он работал в Русском музее, жил в Питере, видел всю «катавасию» с уничтожением, и эта фотография попала к нему на хранение, а он, чтобы было ещё вернее, передал её своей сестре Надежде Александровне Кузьминой, урождённой Войтовой, т.е. матери тёти Веры. А уж она спрятала её за икону и сохранила, как и было велено. Вот такая история. Я ещё спросила, а, может быть, это было через Григория Даниловича, нашего прадеда, который был воспитанником Николая II? Нет, точно через её дядю и крестного Войтова Александра Александровича. В этой же беседе после нашей уборки тётя Вера сказала мне, что мечтает заняться в Ленинграде архивами её двоюродного деда Николая Филипповича Романченко, выдающегося египтолога, которого убили бандиты прямо в музее, и написать книгу о нём. Но сделать это ей помешала болезнь и ранняя смерть.

Передо мной лежит книга батюшки «Сын Человеческий». Его подарок: «С любовью и самыми лучшими пожеланиями в день встречи в „Дукате“ на молитвенную память». Это была суббота Крестопоклонной недели Великого поста 1989 года. Мы все сразу же после литургии в Новой Деревне поехали с батюшкой на его лекцию в клуб «Дукат» недалеко от Белорусского вокзала. Я обычно обзванивала всех своих подруг и друзей, мне всегда хотелось, чтоб батюшку все услышали. Вот и в этот раз я пригласила многих, и среди подруг особенно звала Галю, которая жила совсем близко. Галочка сказала, что придет непременно и с мамой.

После лекции о. Александр всегда долго отвечал на вопросы записки, а потом его окружали люди живым кольцом, не давая уйти со сцены, и все продолжали спрашивать и спрашивать. Каково же было мое удивление, когда на сцену «Дуката» вспорхнула Галина мама в шляпке (которая, по моим понятиям, и так все знает, и ничего ей спрашивать не нужно) — и кинулась прямо к отцу. В это время о. Александр кому-то объяснял, как доехать до Новой Деревни, но, увидев Галину маму, сам кинулся к ней навстречу, обнял, поцеловал, почти поднял над землей. Я оторопела, потому что таких проявлений его чувств ни к кому не видела. А он только говорил; «Панечка, неужели это ты? Панечка, откуда вы? Панечка, как же это, как ты узнала, что я здесь?» Панечка плакала, а батюшка все обнимал и обнимал ее. Я подлетела к Галочке: «Галя, откуда мама знает отца?»

Надо знать Галю, она очень сдержанный и ровный человек. Вот так сдержанно и ровно она ответила: «С детства, с момента крещения...» Тут я уже вообще перестала все понимать. Ведь Галю-то я знаю почти 30 лет, а про это первый раз слышу. Первым моим желанием было быстро всех собрать обратно (т. к. люди начинали расходиться после лекции) и всенародно представить Панечку всем, всем, но пока я бегала к Гале в зал, Панечка исчезла со сцены так же быстро, как появилась, а вокруг о. Александра была туча людей, и уже даже подойти к нему удалось не сразу. Он стоял и подписывал всем и каждому «Сына Человеческого» (а у меня 12-й, «слепой» экземпляр на машинке и рукописные страницы моей рукой со времен 70-х годов, когда еще переписывали от руки). От обиды, что никому не показала Панечку, и от ревности, что у меня нет «Сына Человеческого», а у «всех» теперь уже есть, я зарыдала.

Увидев меня в слезах в конце очереди, отец быстро подошел и одними глазами, как умел только он, спросил: «Что?».

Я заплакала еще громче и выдавила из себя: «А мне?» Батюшка тут же подписал мне предпоследнюю книгу (если бы не плакала, то очередь моя бы не дошла) и подарил еще конфеты и яблоко, как маленькой. Толпа со своими вопросами опять оттеснила меня, и я пошла домой пешком с Белорусского на Трехпрудный, утешая себя тем, что вот завтра опять увижу батюшку, и не будет этой толпы, и опять наш хор будет отвечать на каждый его возглас.

Разумеется, к Гале и Панечке я отправилась в самое ближайшее время, но Галина мама и слышать не хотела ни о какой публикации. А после гибели батюшки совсем замкнулась. Только сейчас, когда я была у нее в гостях с Таней С, Олей Ерохиной и Павлом Менем, Панечка разрешила записать некоторые ее воспоминания длянашего журнала «Приходские вести».

Была дивная осень. Сентябрь 1935 года. Золотая, такая, как писал Пушкин: «Очей очарованье...»

Я жила в Загорске со своими тетушками Прасковьей Ивановной и Ксенией Ивановной. Прасковья была монахиней Никодимой, а Ксения — монахиней Сусанной. Это были родные сестры моего отца Матвея Ивановича, который умер очень рано, мне было три месяца. Мама вышла замуж второй раз, а я осталась жить со своими родными тетками; некоторое время, в раннем детстве, я жила с бабушкой. Меня несколько раз брали жить в новую мамину семью, но я убегала обратно и хотела жить только с тетей Пашей и тетей Ксеней. Мы жили на ул. Пархоменко, 2а, она и сейчас так называется. Вместе с нами тайно жил архим. Серафим Батюков. И вот однажды мне сказали, что завтра надо натаскать много воды, так как будут крестины.

Батюшка Серафим будет крестить молодую мать и младенца-сына в один день.

Как это было? Вот как. Мне было 17 лет, и надо было сначала наносить 40 ведер воды в кадку (чан такой был у нас). Воду надо было носить из ключа с другой стороны оврага. Перейти через речку Гончура. Я сама сделала ступеньки в земле от самой калитки до ручья (т. е. до речки). Но воду брали не из речки, а из ключа, и нужно было подниматься на другую сторону оврага.

Весь день накануне крещения я носила воду. Кадка стояла внутри дома, ее пустую перекатили в комнату батюшки. Приехали Леночка с Аликом и Тоня (подруга Верочки, Антонина Ивановна). Батюшка их очень ждал, волновался. Алика крестил первого. Двери в обе комнаты были открыты, все иконы смотрели на Алика, везде горели свечи и лампадки. Мы очень старались все украсить по-праздничному ко дню крестин. Когда о. Серафим погружал Алика в воду, то появилось необыкновенное благоухание. Все замерли, потому что это не был запах ни цветов, ни сада, а какой-то другой, особенный (духами тогда никто из нас не пользовался); О. Серафим помолился и сказал: «Великий человек будет».

После крещения Алика завернули и дали мне на руки, чтоб я гуляла с ним в саду, пока крестят Леночку. Крестным отцом был сам батюшка отец Серафим, а крестной матерью, кажется, Тоня, Антонина Ивановна.

Я вышла в сад с Аликом на руках.

У нас был большой сплошной забор, а по бокам простой штакетник, и через него было видно, что в саду делается. И я очень боялась, увидят с ребенком на руках и начнут спрашивать, откуда ребенок, ведь у нас жили только две мои тетушки и я (про о. Серафима никто не знал). Вот так, со страхом, я гуляла с Аликом по саду.

После крестин был простой обед и чай, пришло несколько человек, вместе со всеми нами было 12 человек. Леночка с Аликом в этот же день уехали, и Тоня тоже уехала с ними. Меня поразило необыкновенное лицо Леночки после крещения. Оно было как ангельское.

Когда Алика привезли домой после крещения, то он стал надевать свой крестик на Верочку (Веру Яковлевну). Это на нее подействовало чрезвычайно, хотя к крещению она готовилась несколько лет. Через некоторое время она тоже крестилась.

После крещения Леночка с Аликом часто к нам приезжали, но особенно часто стали бывать во время войны, когда о. Серафим благословил Леночку с детьми переехать из Москвы в Загорск. Батюшка сказал так: «Преподобный Сергий сохранит всех вас». Сначала они жили у моей старшей сестры Фаины, у нее муж погиб на фронте и тоже было двое детей. В это время Леночка имела возможность ходить к нам очень часто. Потом Леночка с детьми перебралась на Кустарную улицу, где жила монахиня Мария.

О. Серафим просил тетю Ксению (она уже была монахиней): «Мать, я плохо себя чувствую, надо приготовить облачения».

Я пошла за облачениями наверх в палатку, на чердак, где они были спрятаны. (Другие облачения и утварь были спрятаны в подвале. Срезали углы, и за ними все хранили. А люк из подвала выходил в комнату, его плотно закрывали, сверху клали половик, а еще сверху стол и стулья. То есть те, кто приходили искать, не сразу могли сообразить, где подвал, а в подвале не могли сообразить, что за срезанными углами есть наши тайники. Это была чисто моя выдумка, и батюшка очень радовался моей хитрости в этом деле.)

Принесла я облачения с чердачка из палатки (кроме меня туда и залезть-то никто не мог) — и залилась слезами. Я так плакала, потому что была в полном отчаянии. Тетя Ксения говорит: «Батюшка, Панечка очень плачет». И батюшка велел позвать меня.

Я прихожу к батюшке, встала на колени около кровати. Он так светло на меня посмотрел и сказал: «Панечка, не надо плакать, твоя жизнь устроится очень хорошо. Мое благословение тебе: выходи замуж только за Бориса Петровича Иванова». А я его вообще не знала и о замужестве тоже не думала, ведь когда взяли тетю Ксению, к нам никто не приходил, все боялись. Только однажды приехала мать Бориса Петровича навестить батюшку. Но я не знала, что это его мать. Потом она привезла свою дочь Аню, которая батюшку еще не знала. И вот вдруг Аня стала меня уговаривать выйти замуж за ее брата Борю и через некоторое время привезла его тоже к нам. И я согласилась выйти замуж по послушанию батюшке Серафиму, хотя до сих пор с Борисом никогда не встречалась. Он же видел меня издали в доме у своей тетки, где мы брали молоко. Увидев меня, он спросил свою тетку: «Тетя Шура, что за девушка пришла?» А тетя Шура ответила: «Это Панечка, она у нас молоко берет». По словам батюшки Серафима все исполнилось. Борис Петрович заменил мне отца и мать и всех друзей. Мы прожили долгую и очень счастливую жизнь. Поженились в 1944 году, а умер Боря в 1978 году. Я ни одной минуты в своей жизни не пожалела, что исполнила благословение батюшки Серафима.

Батюшка у нас умер, и никто не знал об этом. Было 19 февраля 1942 года. Мы похоронили его в подвале нашего дома. И вот в конце 1943 года одна из духовных детей батюшки рассказала, где батюшка похоронен, то есть у нас в подвале.

Тетю Ксению сразу увезли в Москву на допрос. Но она все отрицала. Тетю Ксению отправили в Сибирь. Я осталась с тетей Пашей. К нам пришли в 5 часов утра четыре энкавэдэшника, стали перекапывать весь подвал и нашли батюшку. Вынули и понесли неизвестно куда. За целый год батюшка был полностью нетленным.

Недалеко от кладбища жила тетя Сима, сестра Прасковьи и Ксении. Ее дочь Ниночка пяти лет, прибежав с улицы, сообщила, что вот сейчас повезли на кладбище гроб весь в глине. Сима кинулась за гробом (очень осторожно) посмотреть, куда будут закапывать. Она все выследила. А когда рабочие ушли, то сама разрыла могилку, чтобы убедиться, что это батюшка Серафим. Только после этого она прибежала к нам и все рассказала. Вскоре умерла и сама тетя Сима, и ее похоронили рядом с батюшкой по ее просьбе. Когда кладбище закрывали, в конце 50-х годов, то Вера, дочь Симы, добилась разрешения перенести прах матери. А вместе с матерью она взяла о. Серафима на новое кладбище.

Прасковья Ивановна (матушка Никодима) очень переживала, что не сумела разложить косточки батюшки, а положила в узелочке в гроб. Они очень торопились и боялись, что увидят и донесут, что вместо одного гроба матери Вера переносит два.