Книга: Калеб Уильямс
Назад: ГЛАВА XIV
Дальше: ГЛАВА II

КНИГА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I

Я прошел по дороге, которую описал выше, никем не замеченный. Двери домов были заперты, ставни на окнах закрыты; все было еще тихо, как ночью. Я спокойно достиг конца дороги. Если только мои преследователи шли за мной, они, наверно, знали, как трудно было мне найти здесь убежище, и до самого дальнего конца этой дороги шли вперед без колебаний, как вынужден был идти и я.
Окрестность в том месте; на которое я таким образом выбрался, имела суровый и дикий вид. Кругом все заросло кустарником и вереском; почва почти везде была песчаная и поверхность ее чрезвычайно неровная. Я взобрался на маленький пригорок и разглядел на небольшом расстоянии несколько разбросанных хижин. Вид их вовсе не обрадовал меня; я понимал, что в этот момент для моей безопасности необходимо было уклониться от встречи с каким бы то ни было человеческим существом.
Поэтому я опять сошел в долину. После тщательного ее осмотра я убедился, что она изрыта ямами. Некоторые из этих впадин были довольно глубоки, но ни одна из них не могла укрыть человека, а также и вызвать подозрение, что в ней кто-нибудь прячется. Между тем забрезжил рассвет. Утро было пасмурное; и хотя глубина впадин была, разумеется, хорошо известна окрестным жителям, тени в них были так черны и непроницаемы, что, конечно, могли вызвать некоторую надежду в душе беглеца. Поэтому, как ни жалка была защита, которую они могли предоставить, я счел нужным в настоящую минуту прибегнуть к ней. Дело шло о моей жизни. И чем больше угрожала ей опасность, тем дороже она мне казалась. Углубление, которое я выбрал как наиболее надежное, находилось в сотне ярдов от конца дороги и крайних городских строений.
Не успел я пробыть в этом положении и двух минут, как услышал шаги, и тотчас же вслед за тем мой постоянный сторож вместе с другим прошли мимо того места, где я скрывался. Они прошли так близко от меня, что, протянув руку, я, кажется, мог бы схватить их за одежду, даже не меняя своего положения. А так как между ними и мной не было никакого возвышения земли, то я мог видеть их с головы до ног, хотя сам оставался почти незаметным в густой тени. Я слышал, как они возбужденно толковали между собой: «Будь он проклят, негодяй! Куда мог он деваться?» Ему вторил другой: «Черт бы его побрал! Только бы нам опять схватить его!» – «Не бойся, – отвечал первый, – он не мог опередить нас больше чем на полмили». Скоро я перестал их слышать и не решился двинуться со своего места ни на дюйм, чтобы проводить их глазами, боясь быть обнаруженным преследователями откуда-нибудь с другой стороны. Ввиду краткости времени, которое прошло между моим бегством и появлением этих людей, я решил, что они вылезли в то самое отверстие, которое я проделал, потому что невозможно было в такой короткий срок обогнуть значительную часть города, как это им пришлось бы сделать, если б они вышли из ворот тюрьмы.
Я был до того встревожен усердием моих врагов, что некоторое время не мог рискнуть высунуться даже на дюйм из своего убежища или хотя бы переменить положение тела. На смену утру, пасмурному и холодному, пришел дождливый день; хмурая погода, унылый вид окружающей меня местности, непосредственная близость моей тюрьмы и, наконец, полное отсутствие пищи заставили меня проводить часы с чувствами не из приятных. Однако неприветливость погоды, вызывая ощущение тишины и одиночества, мало-помалу побудила меня перебраться в другое подобное же убежище, показавшееся мне более безопасным. В этой же местности, лишь изредка меняя свои укрытия, находился я до тех пор, пока солнце стояло над горизонтом.
К вечеру облака стали расходиться; луна, как и в предыдущую ночь, засияла во всем своем блеске. За весь день я не видел ни одного человеческого существа, если не считать уже упомянутых обоих сторожей. Может быть, это объяснялось погодой; как бы то ни было, я считал слишком опасным отважиться выйти из своего потаенного места в такую светлую ночь. Поэтому мне пришлось ждать захода этого светила, что должно было произойти не ранее чем около пяти часов утра. Единственным облегчением, которое я позволил себе за это время, было то, что я опустился на землю в моем убежище, потому что был уже не в силах оставаться на ногах. Там я впал в тревожную и не приносящую отдыха дремоту – следствие тяжело проведенной ночи и томительного, печального дня; впрочем, я старался воздерживаться от сна, который при такой холодной погоде мог принести мне больше вреда, чем пользы.
Время темноты, которой решил я воспользоваться, чтобы удалиться на большее расстояние от своей тюрьмы, составляло в общей сложности немного менее трех часов. Встав на ноги, я почувствовал, что ослаб от голода и усталости и, что было еще хуже, из-за дневной сырости и сменившего ее ночью сильного холода как будто потерял способность владеть своими членами. Я встал и встряхнулся. Потом я лег на склон холма и стал проделывать разные движения для упражнения мускулов рук и ног, пока наконец чувствительность не вернулась к ним. Эти движения сопровождались невероятной, мучительной болью; потребовалась немалая решимость, чтобы приступить к ним и довести их до конца. Покинув свое убежище, я сначала шел неуверенными, колеблющимися шагами; но по мере того как я подвигался вперед, я ускорял шаг. На бесплодной, покрытой вереском равнине не было никаких дорог, по крайней мере в этой ее части; но светили звезды, и я решил, направляя свой путь по ним, уйти как можно дальше от ненавистных стен, в которых так долго был заточен. Я шел по неровной местности; мне приходилось то брать крутые подъемы, то спускаться в темные и непроходимые лощины.
Опасность пути часто заставляла меня значительно отклоняться от направления, которому я хотел следовать. Все время я подвигался вперед с такой поспешностью, какую только допускали эти препятствия. Быстрая ходьба и чистый воздух вернули мне силы. Я забыл о трудностях, с которыми мне приходилось бороться, и дух мой исполнился бодрости, воодушевления и энтузиазма. Я достиг теперь края равнины и вступил в то, что обычно называют лесом. Как бы это ни казалось странным, тем не менее верно, что в таком стечении обстоятельств, умирая от голода, не имея никакого пропитания на будущее и окруженный самыми устрашающими опасностями, я вдруг стал пылким, оживленным и веселым. Я считал, что самые большие трудности в моем предприятии уже преодолены, и не допускал мысли, что встречу непреодолимые препятствия в дальнейшем. Я с ужасом вспоминал о заключении, которому был подвергнут, и о грозившей мне участи. Никогда никто живее меня не ощущал прелестей свободы. Никогда никто с большей горячностью не отдавал предпочтения бедности и независимости перед соблазнами жизни в рабстве. С восторгом протягивал я руки вперед, я хлопал в ладоши, я восклицал: «О, вот что значит быть настоящим человеком! На этих запястьях еще недавно висели кандалы! Каждое мое движение – вставал ли я или садился – сопровождалось звоном цепей! Я был прикован, как дикий зверь, и мог двигаться только в пределах нескольких футов. Теперь я могу бежать быстро, как борзая, и прыгать по горам, подобно молодой лани, О боже, – если только есть бог, который снисходит до того, чтобы думать о трепете одиноких, истерзанных страхом сердец, – ты один можешь постичь, с каким восторгом пленник, только что вырвавшийся из своей темницы, лелеет благословенную, вновь обретенную свободу! Святой и неописуемый миг, когда человек снова возвращает себе свои права! А еще совсем недавно я видел свою жизнь в опасности – из-за того, что нашелся человек, достаточно бесстыдный, чтобы утверждать заведомую ложь. Я был обречен на безвременную и беспощадную смерть от руки себе подобных, потому что никто не обладал достаточной проницательностью, чтобы отличить от лжи то, что я говорил от чистого сердца. Непостижимо, что из века в век одни люди соглашаются отдавать свою жизнь во власть других только для того, чтобы каждому была предоставлена возможность, в свою очередь, быть тираном согласно закону! О боже, сделай меня бедным, ниспошли на меня все мыслимые в человеческой жизни беды! Я приму их все с благодарностью. Сделай меня добычей диких зверей пустыни, только бы я никогда больше не был жертвой человека, облаченного в окровавленную мантию власти! Позволь мне по крайней мере считать моими собственными жизнь и связанные с ней стремления. Позволь мне видеть ее зависимой от стихий, голодных зверей или мстительных дикарей, но не от хладнокровной жестокости властителей и королей!» Как завиден энтузиазм, который мог сообщить такую энергию мне, голодному, нищему и всеми покинутому!
Я прошел уже по меньшей мере шесть миль. Сначала я тщательно обходил жилища, расположенные на моем пути, и старался остаться не замеченным никем из тех, кому они принадлежали, чтобы это не дало указаний моим преследователям в их поисках. Отойдя на значительное расстояние, я счел возможным несколько ослабить свою осторожность. В это время я заметил нескольких человек, выходивших из ближайшей ко мне чащи леса. Я тотчас же рассудил, что это обстоятельство может скорее благоприятствовать мне, чем принесли вред. Мне не следовало входить в окрестные города и деревни. Но я уже нуждался в чем-нибудь подкрепляющем, и мне представлялось очень вероятным, что эти люди смогут помочь мне чем-нибудь в этом отношении. В моем положении мне казалось безразличным, каково их занятие и звание. Разбойников мне нечего было бояться; я думал, что и они, подобно честным людям, не могут не почувствовать некоторого сострадания к человеку в моем положении. Поэтому я не только не стал уклоняться от встречи с ними, но сам к ним направился.
Это были разбойники. Один из их шайки крикнул:
– Кто идет? Стой!
Я обратился к ним:
– Джентльмены, я бедный путник, едва не…
При этих словах они окружили меня, и первый, окликнувший меня, сказал:
– Проклятье! Нечего тут нам морочить голову! Вот уже пятый год слушаем мы эту историю про бедного путника! Лучше замолчи! И показывай, что у тебя есть!
– Сэр, – возразил я, – у меня нет ни одного шиллинга за душой, и я умираю от голода.
– Ни шиллинга? – отозвался нападающий. – Значит, ты беден, как разбойник? Но если у тебя нет денег, так есть одежда, и с ней тебе придется расстаться.
– С одеждой? – возразил я в гневе. – Вы не можете этого требовать! Разве не довольно того, что у меня нет ни гроша? Я провел всю ночь под открытым небом. Вот уже второй день, как я не видел и куска хлеба. Неужели вы разденете меня донага в такую погоду, в глухом лесу? Этого быть не может, ведь вы люди! Та самая ненависть к угнетению, которая вооружает вас против наглости богатых, учит вас помогать тем, кто гибнет, как я. Ради бога, накормите меня! Не отнимайте у меня единственного достояния, которым я еще располагаю!
Пока я произносил это обращение к ним, преисполненное непредумышленного красноречия чувства, я заметил по их жестам, хотя еще не начало рассветать, что сочувствие одного или двух из их шайки как будто склоняется в мою пользу. То же заметил и человек, принявший на себя роль их оратора, и, побуждаемый свирепостью своего нрава или властолюбием, он поспешил предотвратить позор своего поражения. Он вдруг кинулся на меня и отбросил меня на несколько футов от того места, где я стоял. От полученного толчка я налетел на другого члена шайки, не из тех, которые сочувственно слушали мои увещания, и он повторил ту же грубую выходку. Мое негодование бурно вскипело от такого обращения. И после того как меня таким образом швырнули вперед и назад два или три раза, я прорвал круг нападающих и обернулся к ним, чтобы защищаться. Первым приблизился ко мне мой первоначальный враг. В это мгновение я повиновался только голосу гнева и уложил его на землю во весь рост. Тотчас на меня со всех сторон обрушились палки и дубинки, и скоро я получил такой удар, что едва не лишился чувств. Человек, которого я свалил, был уже опять на ногах и в ту минуту, когда я падал, занес надо мной кинжал; удар пришелся в шею и нанес мне глубокую рану. Мой противник намеревался повторить его. Те двое, которые сначала как будто не решались отдаться злобе, потом, по-видимому, присоединились к нападавшим, побуждаемые либо стадным чувством, либо духом подражания. Однако один из них, как я узнал впоследствии, схватил за руку человека, который собирался второй раз ударить меня кинжалом, что, вероятно, положило бы конец моему существованию. Я расслышал слова:
– Черт возьми! Довольно, довольно! Не надо, Джайнс!
– Это почему? – возразил другой голос. – Он будет только мучиться здесь, в лесу, и умирать медленной смертью. Прикончить его – это было бы даже милосердно.
Разумеется, я был немало заинтересован в исходе этих препирательств. Я попробовал заговорить – голос мне не повиновался. Я умоляюще протянул руку.
– Ты не ударишь, клянусь! – сказал один. – К чему нам быть убийцами?
Наконец милосердие одержало верх. Они удовлетворились тем, что содрали с меня камзол и жилет и оттащили меня в сухой ров. После этого они ушли, не обращая ни малейшего внимания на мое отчаянное положение и на кровь, обильно струившуюся из моей раны.
Назад: ГЛАВА XIV
Дальше: ГЛАВА II