Солнце пропало, но жара сильная.

У Вавеля на постаменте стоит конный памятник. Прежний уничтожили немецкие фашисты, этот воссоздали жители современного Дрездена в дар Кракову. Похоже, у них и вправду будет общий дом. Им хорошо в Европе, на одном клочке земли. А у нас две Части Света — простыня в треть земной окружности. Не дом, а общий погост.

На облупившейся стене доска: «Гёте останавливался здесь в 1790 г . 5–7 сентября». Господи, всего-то 3 дня (!) жил гений Германии, от которой столько страдали поляки, и никто не скинул? не опоганил память?! Национальное чувство взращивается в человеке, когда он оберегает свои национальные — культурные, духовные — богатства, а не уничтожает чужие. Национальная гордость питается созиданием, а не разрушением. Впрочем, я не знаю национальной гордости. Раньше думала, что воспитана интернационально. Нет! Нас воспитывали вненационально. Меня лишили естественного национального чувства, как хотели лишить женского пола, заставляя изолированно от мальчиков учиться, маршировать, командовать, заседать, некрасиво одеваться: чулки — только в резинку, каблучок в три сантиметра спиливать до двух. Пол мне вернула природа, сделавшая меня матерью. А национальность мне, наверно, уже не вернуть. Я не знаю, зачем человеку национальность, если он Христов?..

На улицах людно. Предпразднично. Ждут Святого отца. У Мариацкого собора грандиозный навес над открытым Алтарем. Для Мессы, что будет служить Иоанн Павел II. Интересно, здесь всегда говорят на многих языках или это гости приехали на встречу с Папой?

Опять солнце. Ну и жара… Есть ли уже в интернате вода? Вчера не было. Наши сразу обиделись: с нами всё можно!! Поляки всполошились, забегали: сейчас, сейчас! У них это часто бывает, что воды нет. Таскали нам воду из дальней колонки. А одна местная женщина, увидев это, купила для наших детей целый ящик напитка в баночках.

Вода в душе шла ледяная. Преодолев страх простуды, наконец насладилась обжигающим потоком. Блаженство холода в жару! С мокрой головой, не вытирая лица, шла по коридору. От окна навстречу мне двинулась фигура в лучах солнца. Юноша казался очень высоким.

— Простите меня, — сказал он, как говорят: Я люблю Вас.

— За что? — спросила я и, думая о стекающих по моему красному носу струях воды, прилипшей чёлке, добавила объясняюще:

— Я мокрая… совсем.

Он прекрасно заулыбался:

— Простите, это я тогда огрызнулся на Вас… ну, когда мы шли сюда… с Костиком. Я всё время мучаюсь… Простите меня.

— Радость ты моя, да я всё понимаю… Это Вы простите меня, что полезла к Вам… Вы же устали, замучились с малышом…

И мы хором говорили: «спасибо, спасибо», и «пожалуйста», и «простите меня», и опять «спасибо». И я смеялась, и размазывала по лицу мокрой рукой воду и слёзы, и обнимала его, не прикасаясь ладонями, с которых капало на пол.

Господи, благодарю Тебя за этого белобрысого мальчика, за его Костика, всегда озабоченного важным делом: здравствуйте, вы не видели моего папу? (или маму), можно, я у вас посижу? (или постою), а Вы мне будете давать конфету? (или чай). — Господи, радость Твоя неисповедима!

..............................................................

К вечеру жара стала терпимой, улицы Кракова были похожи на ульи. На Флорианской — кругом товары, товары, товары. В окнах, подъездах, прямо на тротуарах и мостовых. И бумажные полотнища купюр невозможно удержать в руках, высчитывая суммы, скрытые за пятью-шестью нулями. Неужели это нас ждёт? 500 злотых — бубличек! Пока путала себя и подругу, перебирая и вынимая то тысячные, то сотенные купюры, запихивая их комком прямо в сумку, (им были не по формату и объёму наши кошелёчки) весёлый мальчик-продавец вытянул из моего комка 900 злотых и дал нам — 2 бублика! Поддержал российских паломников: подарил сотню.

Таинственный этот город — Краков. Вроде и ходишь всюду, где хочешь, ни тебе заборов, ни замков, а всё будто тайное что-то в сердце у него остаётся. А где его сердце? Все эти рекламы, механизмы, товары — как чехол. А город под ним где-то сокровенно живёт своей жизнью. Где?

Хожу по храмам…