В ночь на 13 -е августа мы приехали в Ченстохову. Группа человек в 15, к которой мы с подругой примкнули, была собрана по советскому признаку: знакомые знакомых. Руководящая товарищ-дама, видимо, восприняла наше присоединение как нежелательное, так как всячески подчеркивала невозможность быть с ней на дружеской ноге и о чём-либо её просить. Но мы ни о чём не просили, намёков на исключительное положение её группы благодаря каким-то там её связям — не понимали, на блага еды и удобств не претендовали. Похоже, она успокоилась, даже доверительно поделилась: «Гм! Они мне их ксендза своего предлагают! Я вас умоляю, зачем мне их ксендзы с их надзором и молитвами! Я сама всё могу своим людям объяснить что к чему! Мы посмотрим город и уедем до начала, зачем мне их Папа нужен, я не дура, чтоб мои люди торчали со всеми в этом месиве и не могли уехать! Здесь же миллионы будут, кошмар какой-то!» — почему-то обиженно возмутилась она и ушла на переговоры. Вернувшись, сообщила, что обещали автобус, но только для её группы. Его вскоре подали, и мы с Л. отошли в сторону. Все уже сидели в автобусе, когда стало накрапывать. Двери ещё не были закрыты, и мы влезли последними. Слава Богу, нас никто не высадил. Дождь уже царапал по стёклам. Было за полночь.

Нас отвезли за город, на «стадион», кусок голой земли. Небо казалось низким, и земля — выпуклой. Дождь шёл какой-то немокрый, будто висел в воздухе. Мужчины устанавливали свои палатки рядом с теми, что уже стояли по периметру поля, ближе к лесу. У нас с подругой палатки не было. Раскрыли зонт. Трава мокрая — не сели. Действительно ли ни у кого не было для нас места? Не знаю. У Костикиных родителей — верю, что не было. Я пошла к хозяевам стадиона в вагончик, и дама-руководитель по собственной инициативе тоже просила за нас; мне обещали неизвестно что, так как свободных палаток нет. Потом из походных кухонь кормили супом в пластмассовых мисках. Должно быть, перед рассветом, потому что было уж очень темно, нас с Л. повели на ночлег. Брезентовый вагончик человек на 10-12 оказался без всякого пола. Мы легли в спальниках на голую землю, подстелив выпрошенные у хозяев полиэтиленовые мешки, в Европе их используют для мусора вместо наших железных контейнеров. Мой ситцевый спальник был такой тонкий, что я тут же вылезла и легла сверху, накрывшись своей одеждой. После раскалённого супа из кетчупа хотелось пить, но воды не привезли… Ну и хорошо, в туалет очередь часа на два… Я обмотала голову платком. Он так нелепо пах французскими духами и брезентом. До утра, Господи! До нового Твоего утра. В руки Твои предаю дух мой… Странно теперь вспоминать, что я сразу заснула…

На лицо что-то приятно капало. Меня толкали в бок. Пришлось встать — из круглого окошка вагончика шёл дождь. Я стала натягивать на «иллюминатор» болтающийся на нём брезентовый круг. Дождь бешено забарабанил по брезенту. Небо грохотало и рвалось молниями, руки затекали, но сон одолевал, несмотря ни на что. Засыпая, переставала прижимать брезент, врывающаяся вода будила меня, и я опять натягивала, прижимала брезент, а потом опять засыпала. Наверно, это было недолго, потому что сон мой не разогнался, и потом, когда утихло, я радостно брякнулась на спальник… в лужу! Пришлось вылить воду из туфель, обернуть ноги свитером, вытащить из-под спящей подруги угол её брезентового спальника, закрыть им лужу на моём, и — «Ты мя благослови, Ты мя помилуй…»

Какая бодрая, светлая тишина в сердце, когда мы даём Тебе, Господи, возможность войти в него! Да будет воля Твоя… Какая радость быть ведомой Тобой! Всё, что происходит тогда, — благо, и всё — дар Твой, и он «совершенен».

Проснулась я живой и здоровой. Никакого радикулита-остеохондроза-гайморита-дистонии! Вытащила на жаркое солнце наши вещи и в тени палатки, уже гудящей чужими голосами, отдохнула от ночного «отдыха». Потом, поев московских консервов, мы отправились, волоча тележки со скарбом, в Ченстохову, по имеющемуся адресу. Солнце палило, голова ныла, несмотря на таблетку.

Городской автобус довёз нас до главной улицы. Аллея Пресвятой Девы Марии. «Везёт же людям, — голосом своего внука подумала я. — А ты так и умрёшь на Ленинском проспекте». В конце аллеи над Ясной Горой уходила в ясное небо стройная ступенчатая колокольня. Она была такой тонкой в небесном куполе, что казалось заметным её качание под ветром. Здесь, значит, и есть монастырь паулинов. Мы идём по бульвару посреди улицы, и вместе с нами будто идёт в паломничество справа и слева от нас и дальше, над невидимыми струнами других улиц, — множество храмов: католических, лютеранских, евангелистских. Вот уже сквозь деревья виден у подножия колокольни монастырский город.

Где-то там, за этими глухими стенами — Она, Пресвятая… С тёмным лицом и рубцами на правой щеке. Почему лицо тёмное? Странно звучит это польское: Чёрная Мадонна… Считается, что Икону писал святой Лука. Зачем же он сделал Мадонну чёрной? Она, наверно, потом почернела, от горя людского? Или это крышка кипарисового стола у Святого семейства в Назарете, на которой Её писал евангелист, была чёрной? Кипарис, наверно, чёрный. Потом, кажется, Икону подарила Константину Великому его мать, святая Елена. Привезла из Иерусалима в Константинополь. Потом перед Ней молился Карл Великий. Потом Она — не помню как — попала к русским князьям, и однажды князю — забыла имя — было во сне видение, что место Иконе — на Святой Горе, в монастыре паулинов. В XIV веке при нападении на монастырь Её изрубили мечом. Знатоки в Кракове по приказу короля починили доску Иконы, но многократные реставрации Лика ничего не дали — шрам упорно проступал. И тогда Икону вернули в монастырь в таком виде. Она много раз творила чудеса. Во времена войн и в мирные дни. Говорят, и сейчас есть стена с костылями. Их оставили здесь исцелённые Божьей Матерью. Прийти на костылях — и уйти ногами! Как-то мы уйдём?..

Долго обходили монастырь, в гору, а потом с горы. Всюду: за оградами коттеджей, во дворах монастырей и костёлов, на любом городском газоне — всюду палатки и эмблемы всех стран, всех континентов. На чистых, почти сельских улицах много паломников из «нормальных» стран, они приезжают на свои деньги, пользуются платными туалетами, пьют соки, едят фрукты. Они сошли бы за обычных интуристов, если б не пели молитвенных песен и если бы всё время не мелькали среди них юные монахи, так странно сочетающие спортивную гибкость с длинными своими одеждами. Их чистые и точные голоса окружают Святую Гору молитвенными мелодиями со всех сторон. Они слышны по отдельности и в то же время сливаются в единый поток, как в русском колокольном звоне. В этой предпраздничной суете поражает количество инвалидных колясок, иногда образующих целые скопления! За спинами ухоженных, радующихся калек и больных — не измученные родители, а такие же радостные девушки и парни, только здоровые. Они вместе ведут общий разговор, смеются и поют вместе.

В полдень подходим к небольшим воротам. Они открыты, на траве внутри — палатки одна к другой. И здесь всё занято! — заполонили Польшу паломники!.. Грустный каламбур… Навстречу выходит женщина. Юбка, кофта, фартук, платок на голове, завязанный сзади, — всё серо-голубое. На груди — деревянный крест: две тёмные простые перекрещенные палочки. На моё робкое бормотание она отвечает такой улыбкой, что совершенно ясно: здесь нас ждут, здесь нам рады. Мы дома.