Большую часть ночи Рамсес провел в лихорадочных грезах. То перед ним всплывал призрак государства в виде бесконечного лабиринта с мощными стенами, которые ничем не пробить, то появлялся призрак жреца, одно мудрое слово которого указало ему, как выбраться из лабиринта. Итак, перед ним предстали две могучие силы: интересы государства, — которые он до сих пор неясно себе представлял, хотя был наследником престола, — и жреческая каста, которую он хотел раздавить и подчинить себе.

Это была тяжелая ночь. Царевич метался на своем ложе и спрашивал себя: не был ли он до сих пор слепым и только сегодня прозрел, чтоб убедиться в своем неразумии и ничтожестве. Совершенно в ином виде представлялись ему сейчас и предостережения матери, и сдержанность отца в изъявлении своей высочайшей воли, и даже суровость министра Херихора.

«Государство и жрецы!..» — повторял он сквозь сон, обливаясь холодным потом.

Только боги небесные знают, что произошло бы, если б в душе Рамсеса успели разрастись и созреть мысли, которые родились в эту ночь. Может быть, став фараоном, он был бы одним из самых счастливых и царствовал бы дольше других повелителей. Может быть, имя его, высеченное на каменных стенах подземных и надземных храмов, дошло бы до потомства, окруженное величайшей славой. Может быть, он и его династия не лишились бы трона и Египет избежал бы великого потрясения в наиболее трудное для себя время.

Но утренний свет рассеял призраки, кружившие над разгоряченной головой царевича, а последующие дни резко изменили его представление о непоколебимости государственных интересов.

Посещение Рамсесом тюрьмы не осталось без последствий для обвиняемых. Следователь доложил об этом верховному судье. Судья вторично пересмотрел дело, сам допросил часть обвиняемых, в течение нескольких дней освободил большинство и ускорил разбор дела остальных.

Когда же истец не явился на суд, несмотря на то, что его выкликали и в зале суда, и на базарной площади, — дело о нападении было прекращено, и всех обвиняемых освободили.

Правда, один из судей заметил было, что по закону следовало бы возбудить процесс против управляющего усадьбой наследника за ложное обвинение и, если это будет доказано, подвергнуть его тому самому наказанию, какое грозило обвиняемым. Но вопрос этот замяли.

Управляющий имением, переведенный наследником в ном Такенс, исчез из поля зрения судей, а вскоре пропал куда-то и сундук с папирусами по делу о нападении.

Узнав об этом, Рамсес отправился к верховному писцу и с улыбкой спросил:

— Что ж, достойнейший, невинных освободили, дело о них святотатственно уничтожили, и, несмотря на это, престиж власти не пострадал?

— Дорогой мой царевич, — ответил с обычным хладнокровием верховный писец, — я не предполагал, что одной рукой ты подаешь жалобу, а другой — стараешься ее изъять. Чернь нанесла оскорбление сыну фараона — нашей обязанностью было наказать виновных. Но если ты простил обиду, государство не станет против этого возражать.

— Государство!.. Государство!.. — повторил Рамсес. — Государство — это мы, — прибавил он, прищурившись.

— Да, государство — это фараон и… его вернейшие слуги, — ответил писец.

Достаточно было этого разговора с высоким сановником, чтобы рассеять начавшее было пробуждаться в сознании наследника могучее, хотя еще неясное, представление о значении «государства». Итак, государство — не вечное несокрушимое здание, к которому фараоны должны камень за камнем прибавлять свои великие дела, а скорее куча песку, которую каждый повелитель пересыпает, как ему заблагорассудится. В государстве нет тех узких дверей, именуемых законами, проходя через которые каждый, кто бы он ни был — крестьянин или наследник престола, — должен наклонять голову. В этом здании есть разные ходы и выходы: узкие — для малых и слабых, весьма широкие и удобные — для сильных.

«Если так, — решил царевич, — я установлю порядок, какой мне нравится».

И ему вспомнились два человека: освобожденный негр, который, не ожидая приказа, готов был отдать жизнь за то, что принадлежало наследнику, и незнакомый жрец.

«Будь у меня больше таких людей, воля моя почиталась бы и в Египте и за пределами его!..» — сказал он себе и решил непременно разыскать жреца.

Это был, вероятно, тот самый, который сдержал людей, напавших на его дом. Он не только прекрасно знает законы, но и умеет управлять толпой.

— Неоценимый человек!.. Я должен его найти…

С этих пор Рамсес в небольшой лодке с одним гребцом стал объезжать крестьянские хижины в окрестностях своей усадьбы. В хитоне и большом парике, с длинной рейкой, на которой были насечены деления, он мог сойти за инженера, следящего за подъемом воды.

Крестьяне охотно давали ему всякие объяснения, касающиеся разлива, и при случае просили, чтобы правительство придумало какой-нибудь более легкий способ черпания воды, чем журавль с ведром. Они рассказывали также о нападении на усадьбу наследника, но не знали людей, бросавших камни. Вспоминали и жреца, которому удалось успокоить толпу. Но кто он — они не знали.

— Есть, — говорил один крестьянин, — в наших местах жрец, который лечит глаза, и есть другой, что заживляет раны и вправляет переломанные руки и ноги. Есть такие, которые учат читать и писать. Один играет на двойной флейте, и даже недурно. Но того, кто явился тогда в саду наследника, среди них нет, и они сами о нем ничего не знают. Наверно, это бог Хнум или какой-нибудь дух, охраняющий наследника, — да живет он вечно и никогда не теряет аппетита!..

«А может быть, это и в самом деле дух?» — подумал Рамсес.

В Египте скорее можно было встретить злого или доброго духа, чем дождаться, например, дождя.

Нил из красного стал коричневым, и в августе, в месяце атир, достиг половины своей высоты. В береговых плотинах открыли шлюзы, и вода стала стремительно заполнять каналы и огромное искусственное Меридово озеро в области Фаюм, славящейся чудесными розами. Нижний Египет представлял собой как бы морской залив, окаймленный холмами, по склонам которых были разбросаны дома и сады. Сухопутное сообщение совершенно прекратилось, и по реке сновало множество лодок, белых, желтых, красных, темно-бурых, похожих на осенние листья. На самых высоких местах кончали сбор урожая хлопка, второй раз косили клевер и начинали собирать плоды тамариндов и олив.

Однажды, плывя мимо залитых полой водой усадеб, Рамсес заметил на одном из островков необычное движение. Оттуда жее из-за деревьев доносился громкий крик женщин.

«Наверно, кто-нибудь умер», — подумал наследник.

С другого островка увозили на небольших лодках мешки с зерном и скот; люди, стоявшие у служб, ругались и грозили сидевшим в лодке.

«Поспорили соседи…» — решил Рамсес.

Дальше в усадьбах было спокойно, но жители, вместо того чтобы работать или петь песни, молча сидели на земле.

«Кончили работу и отдыхают».

От одного островка отчалила лодка с плачущими детьми; какая-то женщина бросилась ей вслед и, стоя по пояс в воде, грозила кулаком.

«Везут детей в школу», — подумал Рамсес.

В конце концов его заинтересовали все эти сцены…

С одного из следующих островков опять донесся крик. Царевич приставил руку в глазам и увидел лежавшего на земле человека, которого бил палкой негр.

— Что это тут происходит? — спросил Рамсес лодочника.

— Разве вы не видите, господин? Бьют бедного мужика! — ответил лодочник, ухмыляясь. — Проштрафился, видно, вот и трещат косточки.

— А сам ты разве не крестьянин?

— Я?.. — с гордостью спросил лодочник. — Я — свободный рыбак. Отдам его святейшеству, что полагается из улова, и могу плавать по всему Нилу, от первых порогов до самого моря. Рыбак — как рыба или как дикий гусь, а мужик — как дерево: кормит господ своими плодами и никуда не может убежать. Только кряхтит, когда надсмотрщики портят на нем кору. Ого-го!.. Посмотрите-ка вон туда, — вскричал довольный собою рыбак. — Эй, отец!.. Не выхлебай всю воду!.. А то будет неурожай!

Этот веселый возглас относился к кучке людей, занятых довольно странным делом. Несколько голых мужчин, стоя на берегу, держали за ноги какого-то человека и окунали его вниз головой в реку сначала по шею, затем по грудь и, наконец, по пояс. Рядом стоял какой-то человек с дубинкой, в грязном хитоне и в парике из бараньей шкуры. А немного поодаль кричала благим матом женщина, которую люди держали за руки.

Палочная расправа была так же распространена в счастливом государстве фараона, как еда и сон. Били детей и взрослых, крестьян, ремесленников, солдат, офицеров, чиновников. Каждый получал свою порцию палок, за исключением жрецов и высших вельмож, которых бить было уже некому. Поэтому наследник довольно равнодушно смотрел на крестьянина, избиваемого дубинкой, но его внимание привлек крестьянин, которого окунали в воду.

— Го! Го!.. — продолжал смеяться лодочник. — Здорово его накачивают!.. Разбухнет так, что придется жене распускать набедренник.

Рамсес велел подплыть к берегу. Тем временем крестьянина извлекли из воды, дали ему выкашляться и снова схватили за ноги, не обращая внимания на дикие крики женщины, которая царапала и кусала державших ее людей.

— Стой! — крикнул царевич палачам, тащившим крестьянина.

— Делайте свое дело! — заорал, для важности гнусавя, человек в бараньем парике. — Экий, гляди, смельчак нашелся!..

В ту же минуту Рамсес со всего размаху ударил его по голове своей рейкой, которая, к счастью, оказалась не слишком увесистой. Обладатель грязного хитона так и присел на землю и, схватившись за голову, посмотрел на нападавшего помутневшими глазами.

— Как видно, — проговорил он вполне естественным голосом, — я имею честь разговаривать со знатной особой… Да сопутствует тебе, господин мой, хорошее настроение, и пусть желчь никогда не разливается по твоему телу…

— Что вы тут делаете с этим человеком?.. — прервал его царевич.

— Ты спрашиваешь, мой господин, — ответил человек в бараньем парике, опять загнусавив, — как иностранец, который не знаком ни с местными обычаями, ни с людьми и разговаривает с ними слишком бесцеремонно. Так знай же, я — сборщик податей и служу благородному Дагону, первому банкиру в Мемфисе; и если это не заставит тебя побледнеть, так знай вдобавок, что благородный Дагон является арендатором, уполномоченным и другом наследника престола, — да живет он вечно! — и что ты совершил насилие на земле царевича Рамсеса, что могут засвидетельствовать мои люди.

— Значит, это… — хотел перебить его царевич, но вдруг остановился. — По какому же праву вы мучаете так крестьянина, принадлежащего наследнику?

— Он, негодяй, не хочет платить налогов, а казна наследника опустела.

Его помощники при виде беды, какая постигла их начальника, выпустили из рук свои жертвы и стояли, беспомощностью своей напоминая обезглавленное тело. Освобожденный крестьянин снова принялся вытряхивать из ушей и выплевывать воду, а супруга его припала к ногам избавителя.

— Кто бы ты ни был, — причитала она, молитвенно протягивая руки к царевичу, — бог или даже посланец фараона, выслушай меня. Мы — крестьяне наследника престола, — да живет он вечно! — и заплатили мы все налоги — и просом, и пшеницей, и цветами, и бычьими шкурами. А тут приходит к нам вот этот человек и велит еще дать ему семь мер пшеницы. «По какому такому праву? — спрашивает мой муж. — Ведь все уже уплачено». А он валит его на землю, топчет ногами и кричит: «А по такому праву, что так приказал достойный Дагон». — «Откуда же мне взять, — отвечает мой муж, — когда у нас нет никакого хлеба и уже с месяц мы кормимся семенами или корешками лотоса, да и те стало трудно добывать, потому что большие господа любят забавляться его цветами».

Она зарыдала. Рамсес терпеливо ждал, пока она успокоится. Крестьянин же, которого перед тем окунали в воду, ворчал:

— Уж: эта баба своей болтовней накличет на нас беду. Говорил я тебе, что не люблю, когда бабы вмешиваются в мои дела.

Тем временем сборщик, подойдя поближе к лодочнику, спросил его потихоньку, указывая на Рамсеса:

— Кто этот молокосос?

— Чтоб у тебя язык отсох! — ответил лодочник. — Не видишь разве, что, должно быть, важный господин; хорошо платит и здорово дерется.

— Я сразу сообразил, — зашептал сборщик, — что это знатная особа. Когда я был молодым, мне не раз случалось участвовать в пирушках с важными господами.

— Ага, видно, от этих пирушек у тебя и остались жирные пятна на одежде, — буркнул в ответ лодочник.

Женщина, выплакавшись, снова заговорила:

— А сегодня пришел этот писец со своими людьми и говорит мужу: «Если нет у тебя пшеницы, отдай нам двух твоих сынишек; тогда достойный Дагон не только снимет с тебя эти недоимки, но еще будет выплачивать за каждого мальчишку ежегодно по драхме…»

— Горе мне с тобой! — прикрикнул на нее муж, которого только что окунали в воду. — Сгубишь ты нас всех своей болтовней… Не слушай ее, добрый господин, — обратился он к Рамсесу. — Корова думает, что она хвостом отпугнет мух, а бабе кажется, что языком отгонит сборщиков податей. Не знают ни та, ни другая, что они дуры.

— Сам ты дурак, — оборвала его женщина. — Пресветлый господин наш… И вид-то у тебя как у царевича…

— Будьте свидетелями, — шепнул сборщик своим людям, — эта женщина кощунствует…

— Цветок душистый! Голос твой — что звук флейты… Выслушай меня, — молила женщина Рамсеса. — Так вот, муж мой и говорит этому чиновнику: «Я бы вам скорее отдал пару быков, если б они у меня были, чем своих мальчуганов, хоть бы вы мне платили за каждого по четыре драхмы в год. Уйдет ребенок из дому служить — никто его уж больше не увидит».

— Удавиться бы мне! Лучше бы уж рыбы клевали тело мое на дне Нила! — стонал муж. — Ты всех погубишь своими жалобами, баба…

Сборщик, видя поддержку с наиболее заинтересованной стороны, выступил вперед и опять заговорил, гнусавя:

— С тех пор как солнце восходит из-за царского дворца и заходит за пирамидами, творились в этой стране разные чудеса… При фараоне Семемпсесе происходили чудесные явления у пирамид Кахуна, и чума посетила Египет. При Боетосе разверзлась земля под Бубастом и поглотила множество людей… В царствование Неферхеса воды Нила в продолжение одиннадцати дней были сладки, как мед. Случались и не такие еще чудеса, о которых я знаю, ибо я преисполнен мудрости. Но никогда никто не видел, чтоб из воды вышел какой-то неизвестный человек и во владениях достойнейшего наследника стал препятствовать сбору налогов.

— Молчать! — крикнул Рамсес. — И убирайся вон отсюда. Никто не отберет у вас детей, — прибавил он, обращаясь к женщине.

— Мне нетрудно убраться, — ответил сборщик, — потому что в моем распоряжении легкая лодка и пять гребцов. Но дайте асе мне, ваша честь, какой-нибудь знак для господина моего Дагона.

— Сними парик и покажи Дагону знак на твоей башке и скажи ему, что такие же знаки я распишу по всему его телу.

— Вы слышите, какое оскорбление! — прошептал сборщик своим людям, пятясь к берегу с низкими поклонами. Он сел в лодку, и, когда его помощники отчалили и отплыли на несколько десятков шагов, он погрозил в сторону берега кулаком и крикнул:

— Чтоб вам все внутренности скрутило, бунтовщики! Святотатцы! Я отправлюсь отсюда прямо к наследнику и расскажу ему, что творится в его владениях.

Потом взял дубинку и стал тузить своих людей за то, что они не заступились за него.

— Так будет и с тобой!.. — кричал он, угрожая Рамсесу.

Царевич вскочил в свою лодку и, взбешенный, велел лодочнику плыть вдогонку за дерзким служащим ростовщика. Но человек в бараньем парике бросил дубинку и сам сел на весла, а люди его помогали ему так усердно, что погоня ни к чему не привела.

— Скорее сова догонит ласточку, чем мы их, прекрасный мой господин, — сказал, смеясь, лодочник Рамсесу. — А вы небось не инженер, следящий за подъемом воды, а офицер, и, пожалуй, из самой гвардии фараона? Сразу — бац по голове! Мне это дело знакомо: я и сам пять лет прослужил в армии и колотил по макушке да по пузу, и неплохо жилось мне на свете. А если меня, бывало, кто сшибет, — я сразу смекаю, что это кто-нибудь из важных… У нас в Египте — да не покинут его никогда боги! — страшно тесно: город на городе, дом на доме, человек на человеке. И кто хочет как-нибудь повернуться в этой гуще, должен лупить по голове.

— Ты женат? — спросил наследник.

— Хм! Когда есть баба и место на полтора человека, тогда женат, а вообще — холостой. Я ведь служил в армии и знаю, что баба хороша один раз в день — и то не всегда. Мешает.

— А не пойдешь ли ко мне на службу? Не пожалеешь…

— Прошу прощения, но я сразу увидел, что вы могли бы полком командовать, даром что так молоды. Только на службу я ни к кому не пойду, я — вольный рыбак. Дед мой был, прошу прощения, пастухом в Нижнем Египте, а род наш от гиксосов. Правда, донимает нас глупое египетское мужичье, но меня только смех берет. Мужик и гиксос, скажу прямо, как вол и бык. Мужик может ходить и за плугом, и перед плугом, а гиксос никому не станет служить. Разве что в армии его святейшества царя — на то она и армия!

Веселый лодочник продолжал разглагольствовать, но наследник больше не слушал. В душе его все громче звучали мучительнейшие вопросы, совершенно для него новые. Так, значит, эти островки, мимо которых он плыл, принадлежат ему. Странно, что он совсем не знал, где находятся и каковы его владения. И, значит, от его имени Дагон обложил крестьян новыми поборами, а то необычайное оживление, которое он наблюдал, плывя вдоль берегов, и было сбором податей. Крестьянину, которого били на берегу, очевидно, нечем было платить. Дети, горько плакавшие в лодке, были проданы по драхме за голову на целый год. А женщина, которая, стоя по пояс в воде, проклинала увозивших, — это их мать…

«Очень беспокойный народ эти женщины, — говорил себе царевич. — Одна только Сарра кротка и молчалива, а все другие только и знают, что болтать, плакать и кричать…»

Ему вспомнился крестьянин, уговаривавший свою сердитую жену: его топили, а он не возмущался; с ней же ничего не делали, а она орала.

«Да, женщины беспокойный народ!.. — повторял он мысленно. — Даже моя почтенная матушка… Какая разница между ней и отцом! Царь не хочет и знать о том, что я забыл о походе ради девушки, а вот царице есть дело даже до того, что я взял в дом еврейку. Сарра — самая спокойная женщина, какую я знаю. Зато Тафет тараторит, плачет, орет за четверых…»

Потом Рамсесу вспомнились слова жены крестьянина о том, что они уже месяц не едят хлеба, а только семена и корешки лотоса. Семена эти, как мак, а корни — без всякого вкуса. Он не стал бы их есть и три дня подряд. Ведь даже жрецы, занимающиеся лечением, рекомендуют менять пищу. Еще в школе его учили, что надо мясо чередовать с рыбой, пшеничный хлеб с финиками, ячменные лепешки с фигами. Но целый месяц питаться семенами лотоса!.. Да, а как же лошадь, корова?.. Лошади и коровы любят сено, а ячменные клецки приходится насильно пихать им в глотку. Возможно, и крестьяне предпочитают питаться семенами лотоса, а пшеничные и ячменные лепешки, рыбу и мясо едят без удовольствия. Впрочем, особенно благочестивые жрецы, чудотворцы, никогда не прикасаются ни к мясу, ни к рыбе. Очевидно, вельможи и сыновья фараона нуждаются в мясной пище, как львы и орлы, а крестьянам достаточно травы, как волу…

А что мужика окунали в воду за недоимки, так разве сам он, купаясь с товарищами, не толкал их в воду и сам не нырял? Сколько было при этом смеха! Нырять — это развлечение. Что же касается палки, то мало ли его били в школе?.. Это больно, но, должно быть, не всем. Собака, когда ее бьют, визжит и кусается, а вол далее не оглянется. Так и тут: человеку знатному больно, когда его бьют, а мужик кричит только для того, чтобы подрать глотку. Да и не все кричат. Солдаты или офицеры — те даже поют под палками…

Эти мудрые соображения не могли, однако, заглушить едва уловимого, но неотвязного беспокойства в душе наследника. Его арендатор Дагон требует с крестьян уплаты незаконных податей, чего они уже не в силах сделать!

Впрочем, в эту минуту наследника интересовали не столько крестьяне, сколько его мать. Ей-то, наверно, известно о хозяйничанье финикиянина. Что она скажет по этому поводу сыну, как посмотрит на него? Как лукаво улыбнется!.. Она не была бы женщиной, если б не напомнила ему при случае: «Ведь я же говорила тебе, Рамсес, что этот финикиянин разорит твои поместья!..»

«Если б эти предатели-жрецы, — продолжал размышлять царевич, — пожертвовали мне двадцать талантов, я бы завтра же прогнал Дагона, чтобы мои крестьяне не терпели побоев и не хлебали нильской воды, а мать не подсмеивалась надо мной… Десятая… сотая часть тех богатств, что лежат в храмах, радуя лишь ненасытную алчность жрецов, на целые годы освободила бы меня от финикиян…»

И тут Рамсес пришел к неожиданному для себя заключению, что между крестьянами и жрецами существует глубокий антагонизм.

«Это из-за Херихора повесился тот крестьянин на границе пустыни. Это для того, чтобы содержать жрецов и храмы, тяжко трудятся около двух миллионов египтян… Если бы поместья жрецов принадлежали казне фараона, мне не пришлось бы занимать пятнадцать талантов и мои крестьяне не подвергались бы таким бесчеловечным притеснениям. Вот где источник бед Египта и слабости его владык!»

Царевич сознавал, что крестьяне терпят жестокую несправедливость, и, решив, что виновники зла — жрецы, обрадовался. Ему не приходило в голову, что его суждения могут быть ошибочны и несправедливы.

Впрочем, он не судил, а только возмущался. Но возмущение человека никогда не обращается против него самого, подобно тому как голодная пантера не ест самое себя, а, виляя хвостом и прижимая к голове уши, высматривает вокруг себя жертву.