Пора домой
повесть

А еще была осень. Может быть, в качестве рамы для текущих событий, так сказать, художественного оформления. Хотя событием могло называться только что-то исключительное, вырывающееся из будня, который начинался и заканчивался школьным звонком. И утро случалось светлым, окрашенным ярко-желтым даже в пасмурную погоду, и Вера, Вера Николаевна, выйдя из автобуса, всякий раз поражалась ненарочной красоте, охватившей ведущую к школе аллею и кусты возле самого входа. Да как же это может быть, чтобы само собой писалось сочно и выразительно полотно октября, торжественное, но в то же время печальное. И возможно ли передать эту красоту словами, пусть даже сотканными в бязь стихотворных строк, которые исполняли на утренники лучшие чтецы школы?

Брызги рябиновой крови, огоньки астр на клумбе – затертые сравнения из школьных сочинений, но иных выражений она не находила. Причем все это почти слышно звучало низкими торжественными нотами. Звучали багровые ягоды и плоды, которые старухи продавали ведрами по обочинам шоссе, ведущего в большой мир, и пруд с остывшей черной водой, и фантастические деревья ботанического сада, в который они только недавно ходили с учениками на экскурсию. А еще с этим звучанием сливались звуки колоколов, звонивших во всех четырех монастырях старого городка, городишки, который был бы ничем не примечателен, если б не эти монастыри. Звуки колокола каким-то образом убаюкивали, усмиряли или, может быть, напротив, внушали светлую безнадежность, что никаких перемен уже не предстоит и ждать не стоит ничего более того, что есть.

Из таких городков очень хочется уехать в юности, потому что в них царит какое-то перфектное время, продленное прошедшее, которое никак не разрешится во что-то настоящее. А потом однажды приходится признать, что ты по большому счету больше нигде и никому не нужен, поэтому лучшее из возможного – вернуться в это продленное прошедшее.

Примерно так и случилось с Верой, Верочкой. Окончив школу с золотой медалью, она легко поступила в Герценовский педагогический. Почему в Герценовский? Потому что это заведение некогда окончил ее дед, известный в районе учитель истории, и даже на фасаде родной школы висела табличка, что здесь работал заслуженный учитель, почетный гражданин… Причем она вовсе не собиралась возвращаться обратно. Ну что за карьера – учительствовать в районной школе? Так и родители надеялись, что Верочка выпорхнет в большую жизнь и закрепится в ней. Она непременно выйдет замуж за молодого преподавателя. Да. И сама будет преподавать в Герценовском педагогическом. Другого вуза родители, скорее всего, просто не признавали. А может, и не знали вовсе, застрявшие в своем прошедшем продленном времени, когда преподавать в вузе, тем более питерском, считалось чрезвычайно престижным.

Однако Верочка замуж не вышла. Просто не встретила человека, с которым хотелось бы прожить целую жизнь, а выскочить за первого встречного, не по любви, чтобы только закрепиться в Питере… Да что за спешка такая, если ей всего-то двадцать три года. И никуда не денется от нее этот муж. Найдется, не потеряется – именно так мама сказала, когда Вера, окончив институт, вернулась в свой городок, потому что в Питере таких дипломированных барышень, как она, оказалось пруд пруди. И для нее продолжилось это давно прошедшее неторопливое время, которое вдобавок начинало новый цикл с осени, с нового учебного года.

Она тут же превратилась в Веру Николаевну – и ей вообще шло это отчество, оно сразу создавало некую дистанцию, может быть, даже отчеркивая ее пронзительную молодость, которая так и сквозила в ярком взгляде и задорном курносом носике, заляпанном веснушками, только чуть побледневшими с лета. Вера Николаевна с первой же зарплаты купила в местном универмаге коричневый «учительский» костюмчик с недлинной юбочкой. И этот уютный костюмчик цвета молочного шоколада замечательно смотрелся на фоне багряной, оранжевой осени. Осень к тому же выдалась теплой, и от дома до школы можно было добежать без пальто и в туфельках.

Вере Николаевне все еще казалось, что это не навсегда, что игра в учительницу будет длиться, пока ей самой не надоест играть, и тогда жизнь как-то еще устроится. Пока было даже интересно: школьники в родном городишке были еще теми, классическими школьниками, которые на уроке слушали учителя, а не пялились в свои смартфоны. Вернее, так было заведено в их образцовой школе, что смартфоны на время урока полагалось отключать.

В городке ничего не менялось как будто последние лет двести, по крайней мере так казалось теперь. Оживились монастыри, в которые потянулись паломники со всех окрестностей, поэтому по выходным городок наполнялся новыми лицами, причем просветленными и спокойными, отнюдь не озабоченными будничными делами. И это добавляло городку особое очарование. Это означало, что в нем чтут добрые традиции предков – нестяжательства, помощи ближнему и дальнему, и даже в быту в некоторых семьях теперь вместо «спасибо» произносили «спаси Господи», а в школьной столовой повариха на раздаче по обыкновению напутствовала: «Ангелы за трапезу». Ничего такого не было пять лет назад, когда Верочка покидала свой городок, как думала, навсегда. Однако местная школа была по-прежнему сомасштабна человеку, ее никто не укрупнял, некуда просто было укрупнять. Поэтому директор знал всех учеников в школе, их родителей, общался с коллегами и проводил педсоветы. Все как в старые добрые времена, когда Верочка сама училась в школе.

И вот она стояла у доски и рассказывала девятиклассникам, что благодаря отмене крепостного права все россияне стали юридически свободными, и по-новому встал вопрос о конституции, введение которой было ближайшей целью на пути к правовому государству. А правовым государством управляют сами граждане в соответствии с законом, и каждый гражданин имеет в нем надежную защиту…

Она странным образом как будто бы слышала себя со стороны и удивлялась собственному занудству. Внимание ее то и дело переключалось на странную собаку, которая вроде без особого дела прохаживалась по школьному двору туда-сюда, будто бы что-то высматривая. Обыкновенная рыжая дворняга с небольшими, аккуратно прижатыми к голове ушками, однако что-то в ней было особенное… Морда! У собаки была даже не морда, а скорее, лицо, то есть нос и глаза располагались в одной плоскости… Отметив это, Вера наконец смогла подвести урок к самому интересному, именно к случаю, описанному в журнале «Власть», который случайно купила на вокзале в дорогу. Там рассказывалось о происшествии в Тамбовской губернии осенью 1880 года. Молодой чиновник по какой-то причине не вышел на службу, за эту провинность начальник канцелярии его публично выпорол, а в результате сам оказался в тюрьме за превышение полномочий. Случись то же самое двадцатью годами раньше, начальника этого наверняка бы поощрили как человека, стоящего на страже устоев. Вот что еще означала отмена крепостного права – повсеместное утверждение человеческого достоинства.

И все же земельная реформа для учеников наверняка означала просто слова, и слова эти цеплялись друг за друга, вырастая в бесконечную путаную цепочку. И где-то на последних партах параллельно разрастался шумок, который она поначалу старалась не замечать, потом сделала замечание, что-то вроде: «Де-евочки!», однако девочки не обратили на нее никакого внимания, и ей стало даже удивительно, неужели им совсем неинтересно, что помещик мог взять и продать ребенка, отобрав его у родителей. И что при этом помещики полагали, будто крепостные искренне преданы им.

Впрочем, девочек наверняка гораздо больше интересовал пирсинг. По крайней мере у Маши Твороговой брови были истыканы до того, что на нее больно было смотреть. Вера успела мимоходом подумать, останутся ли на бровях шрамики – после того как девочка решит избавиться от лишних деталей. И вот на фоне этих посторонних мыслей Вера опять ощутила смутное беспокойство, хотя странной собаки во дворе уже не было. Однако ей что-то сильно мешало, помимо шума на задних партах.

– Далеко не все крепостные были несчастны, – внезапно грянул густой голос прямо у нее за спиной.

Вздрогнув, Вера оглянулась и почти уперлась в высокую грудь Екатерины Алексеевны, директора школы, которая неизвестно когда возникла в дверях и, вероятно, слышала и шумок, и путаный рассказ Веры Николаевны. Однако больше Веру поразил смысл этой ее реплики, неожиданной для человека почтенного возраста, в котором пребывала Екатерина Алексеевна – ей было уже за шестьдесят.

Екатерина Алексеевна, покачивая грузными бедрами, поплыла между партами, продолжая повествовать как бы для себя, однако класс затих и прислушался.

– Обычный крепостной мог пользоваться в обществе более высоким уважением, чем простой свободный человек, если хозяин этого раба обладал высоким социальным статусом.

– Холоп? – не выдержала Вера.

На самом деле ей очень хотелось воскликнуть: «Да что вы такое говорите!», однако слова ее почему-то покинули. Может быть, именно так чувствовали себя холопы в присутствии барина. Откуда, правда, нам известно, что далеко не все рабы жаждали освобождения, если они не выражали этого вслух, то есть вообще не выражали? Они же были немы. Значит, ничем не проявили себя даже хотя бы в русской литературе. За них писали радищевы и тургеневы: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»…

– …Хозяин мог назначить своего холопа управляющим хозяйством. Вследствие этого некоторые холопы были своеобразным прообразом экономов в помещичьем хозяйстве… – Екатерина Алексеевна рассказывала со знанием дела, и класс ее действительно слушал.

Наконец раздался звонок. Екатерина Алексеевна, завершив начатое предложение, выдержала небольшую паузу, только потом легким кивком отпустила класс, и, пока шумная гурьба обтекала Веру как некую незначительную помеху движению, директриса выговаривала ей с незлой полуулыбкой, что для молодого педагога главное – установить с ребятами контакт, а для этого надо либо по-настоящему заинтересовать класс своим предметом, либо наладить дисциплину авторитарными методами… Екатерина Алексеевна ярко красила губы малиновой помадой, поэтому каждое ее слово казалось четко выверенным, чеканным.

В гардеробе перед зеркалом Вера первым делом попыталась так же ярко нарисовать себе губы, но помада у нее была нежно-розовой, поэтому особенного эффекта не получилось. Красная помада ей вообще была не к лицу, к сожалению, потому что только подчеркивала пылающие веснушки, которые мгновенно расцветали на носу и щеках. Там же, перед зеркалом, разглядывая свои веснушки, Вера успела подумать, что переносить стабильную жизнь в рабском состоянии вообще-то легче, чем брать какие-то личные обязательства. Раб не отвечает за свои поступки – ответственность за них несет хозяин. А еще она подумала, как хорошо было бы стать толстой. Толстых учительниц всегда слушаются именно потому, что они выглядят внушительно, авторитетно. И потом сама удивилась, с чего вдруг ей в голову полезли такие мысли.

А осень все углублялась и уже не была красно-оранжевой. Ветер сорвал последние листья, и вместе с ними будто исчезло навсегда что-то очень важное. Что? Если Вера Николаевна недавно как раз обрела отчество и новый социальный статус. Но это все было как-то не существенно, тем более что ей пришлось вернуться к родителям, а это все равно как если бы жизнь пошла на второй оборот по раз и навсегда заведенной траектории: а ты куда, когда вернешься, кто это звонил, а он случайно не татарин? Ей вовсе не хотелось объяснять родителям, что Тимур Петрович Юсупов, который ей пару раз звонил, может быть, и татарин, но это не важно. Тимур Петрович работал в школе учителем труда и звонил ей по поводу оформления нового стенда с подробной картой Европы.

Тимур Петрович Юсупов явился в класс с молотком и гвоздями, а из портфеля у него торчал огромный двузубый гвоздодёр, которым он и своротил старый стенд, выдрав его из стены вместе с кусками штукатурки, причем еще проворчал довольно громко: «Да тут и дюбелей нет». Он производил впечатление основательного мужчины. И эта основательность проистекала, скорее всего, от молотка и плоскогубцев, неизменно торчавших из нагрудного кармана его рабочего комбинезона. Они являлись как бы продолжением его рук, весьма изящных, как заметила Вера, для человека простого труда. Рассказывали, что по образованию Тимур Петрович инженер-атомщик, однако такая профессия не была востребована верст на пятьсот вокруг, поэтому ему ничего иного не оставалось, как учить детей плотницкому и столярному делу. Какая точно разница между столяром и плотником, Вера представляла смутно, однако помнила из детства, что Каштанка супротив человека, что плотник супротив столяра. Так вот, когда Тимур Петрович, вернувшись с этими самыми дюбелями, принялся укреплять на стене новый стенд, Вера почувствовала себя в точности как Каштанка, потому что этот человек хорошо умел делать то, к чему она совершенно была не способна. И когда Тимур Петрович, закончив дело, отошел, чтобы осмотреть творение рук своих, она невольно воскликнула:

– Какая красота!

Тимур Петрович вдруг совершенно не к месту заметил:

– Напрасно вы, Вера Николаевна, брюки носите. Вам тот костюмчик коричневый с юбочкой был чрезвычайно к лицу.

– Похолодало. – Вера неопределенно передернула плечиком.

Она-то думала, что никто не обращает внимания на то, как она одевается. Правда, брюки в школу надевать пока что никто не запрещал, но никто из учителей их и не носил. Кроме Тимура Петровича, естественно. Может быть, моду на юбки ввели паломники, они подолами мели пыль, Вера еще думала, что такой наряд на один раз по улице пройтись, потом приходится стирать. А как же дамы ходили в девятнадцатом веке? Асфальта ведь еще не было…

– И директора нашего вы напрасно боитесь, – опять не к месту добавил Тимур Петрович. – Екатерина Алексеевна – натура строгая, но справедливая.

– А с чего вы решили, что я ее боюсь? – удивилась Вера.

– Ее все поначалу боятся. А потом ничего, привыкают. Главное – Екатерина Алексеевна умеет порядок держать, и по части снабжения… За лето вон как школу отремонтировали, даже фасад покрасили. Потом, она хороший кадровик.

– Да разве я говорю что? – Вера смешалась.

– И не говорите. Вот я на прошлой неделе такую выволочку получил. Правильно, кстати, получил: на выходные стружки в мастерской не убрал, уборщица нажаловалась. А через полчаса после этой выволочки Екатерина Алексеевна сама пришила мне пуговицу к пиджаку прямо-таки с материнской заботой. Вот какой это человек!..

И как-то так, на середине разговора, Тимур Петрович собрал инструменты и отправился по своим делам. Может быть, кому-то еще требовалось повесить стенд или починить стул.

Во всем этом явно была какая-то странность. Вера пыталась убедить себя, что попросту отвыкла от провинции с ее почти семейным укладом, когда каждый человек был на виду. Если Тимур Петрович действительно разбирался в атомах, почему ему столь же хорошо не разбираться в людях?

Он умело и авторитетно выступал на педсовете о том, что общественно-полезный труд организуется в интересах каждого ученика и всего школьного коллектива. Это и бытовой труд дома, и уход за школьными насаждениями, и летний труд на полях, и обучение столярному и плотницкому делу в мастерских, и тимуровская работа. Последнее выражение звучало немного смешно, как будто работа называлась так потому, что ее организует именно он, Тимур Петрович. И пока он выступал, Вера незаметно наблюдала за учительским коллективом, в котором Тимур Петрович был единственным мужчиной. Учителя выглядели именно так, как и предполагает архетип учителя, въевшийся в подкорку с раннего школьного возраста – туфли на невысоком устойчивом каблуке, темная юбка до колен, кофточка с рюшами производства Польши – дорогие ведь это кофточки, а все равно именно их покупают; серебряные сережки в ушах и бусики в тон кофточке. Екатерина Алексеевна выглядела примерно так же, разве что ее седые и все еще густые волосы были взбиты в высокую прическу по типу напудренного парика, только вместо бус грудь украшала увесистая брошь, похожая на старинный орден.

Вера еще про себя смекала, надолго ли учительницам хватает капроновых колготок, раз уж они постоянно носят эти юбки. Ей самой колготок хватало на пару дней, не больше. А если все время разгуливать в юбке – не напасешься. То об угол парты порвешь, то застежкой портфеля заденешь. Нет, в этом отношении брюки гораздо практичнее. Натянул – и гуляй себе без особых забот… В общем, разглядывать трудовой коллектив поначалу было даже немного весело, и Вера только удивлялась, каким же образом модные и вполне довольные собой выпускницы педвузов превращаются в одинаковых училок, и не грозит ли ей то же самое через пару лет. Ну да, человек невольно мимикрирует, подстраивается под окружающую среду, и то, что прежде казалось безвкусным и старомодным, в некоторый момент становится единственно приемлемым…

– Тимур Петрович, – вступила в разговор Екатерина Алексеевна, – когда же вы наконец подстрогаете скамью, сплошные зазубрины!

Отследив ее взгляд, Вера заметила некрашеную скамью, придвинутую к стенке и заставленную стульями. Скамья явно выпадала из интерьера, даже этого, винтажного, как сказали бы в Питере, интерьера учительской – темная, отполированная задами не одного поколения учителей или школьников. Вероятно, ей предстояло стать экспонатом школьного музея, об организации которого говорили на прошлой планерке.

Тимур Петрович принялся долго и опять чересчур даже серьезно объяснять, что до скамьи у него просто не доходят руки, хотя реставрировать ее безусловно необходимо в воспитательных целях…

– Тимур Петрович. – Вера решила слегка разрядить слишком серьезную атмосферу педсовета. – Объясните, пожалуйста, чем плотник отличается от столяра, я до сих пор этого не знаю.

Никто даже не улыбнулся. Напротив, учителя поглядели на Веру почти с осуждением, как будто бы она прервала чрезвычайно важное сообщение.

Тимур Петрович, прокашлявшись, принялся объяснять:

– У плотника работа более грубая. Она осуществляется в основном с помощью молотка, топора или ножовки. А вот столяр – больше художественная профессия, – он говорил «сто́ляр». – Столяру важно знать некоторые особенности декора, оформления помещения, в котором идет работа. Столяр использует максимум деревообрабатывающих инструментов, в то время как плотник ограничивается лишь инструментами, упомянутыми выше.

– Молотком, топором и ножовкой? – упавшим голосом переспросила Вера, чувствуя себя чрезвычайно глупо.

– Да, именно. Надеюсь, я дал исчерпывающий ответ, Вера Николаевна?

Да как же он мог быть ученым-атомщиком? Проникать в суть материи и знать толк в процессах, протекающих на микроуровне? Или бывший инженер-атомщик, как и училки, претерпел определенную метаморфозу? Неужели он может быть кому-то интересен «с такими мыслями, с такой душой…» – тут же вынырнула на поверхность хрестоматийная фраза. И следом Вера сразу подумала, что наверняка он хорошо пишет отчеты.

Потом выпал первый снег, радующий своей чистотой, как будто сама природа давала понять, что все неприятное, что успело скопиться в душе, – наносное. Однако понимание не облегчало тоски, которая постепенно поселялась внутри, выедая последние светлые чаяния. И все сложнее становилось переносить внутреннее одиночество, несмотря на множество людей вокруг. Старые, школьные еще подруги ее давно разъехались, а те, что закрепились в родном городке, оказались на редкость скучны. Нельзя же постоянно вспоминать детские игры и общих друзей этого самого детства. Оно давно кончилось.

Вера заметила, что люди в их городочке очень быстро старели, это касалось и ее родителей. Им было едва за пятьдесят, а мама поблекла, выцвела, перестала красить губы и носить туфли на каблуках, отмахиваясь: «Да куда мне уже…», отец теперь ходил пришаркивая и сильно сутулился, от этого живот некрасиво попер вперед. Здесь и одевались, и мыслили на свой однажды вымеренный манер. И даже «ВКонтакте» училки, с которыми Вера успела более-менее подружиться, украшали свои странички виршами вроде:

Такие стишки барышни прежде записывали в альбом. Впрочем, страничка «ВКонтакте» – чем не альбом, разве что электронный. Вера сама попробовала слегка подтрунить в сети над перспективой своего превращения в классическую училку, портфель к руке уже прирос, остается влезть в резиновые сапоги и вечный плащик, который как раз обнаружился в кладовке. Погода еще выдалась такая, что палисадник и дорогу к дому, которая через этот палисадник вела, развезло вдрызг, легкая пыль дорожного полотна, которая ранней осенью добавляла городку очарования, теперь превратилась в непролазную вездесущую грязь, соответственно и мысли возникали такие, что вот приехали, куда дальше-то.

Следующим утром в гардеробе коллеги смотрели на нее явно подозрительно, здоровались вроде как сухо и неохотно. Однако подлинный ужас своей невинной шутки в сети Вера осознала только на следующее утро, когда заметила Екатерину Алексеевну в резиновых сапогах и синем болоньевом плаще, надетом прямо поверх пальто. И ей тут же захотелось сказать в оправдание, что она же вовсе не имела в виду… То есть она себя, саму себя имела в виду, над собой пошутила. Однако Екатерина Алексеевна, властно кивнув в знак приветствия, выдавила малиновыми губами:

– А вы, милочка, зайдите поговорить после урока.

После урока!

Урок совсем не клеился, впрочем, большого интереса к ее предмету ученики не испытывали и прежде, даже при всех ее попытках наладить межпредметные связи, то есть увязать историю с литературным или естественно-научным процессом… Она вдруг поймала себя на том, что и сама совершенно не слушает ответов учеников, накатило какое-то равнодушие, потом, перед самой переменой, сделалось даже смешно, а чего она, собственно, испугалась? Толстой директрисы с малиновыми губами? А что директриса может ей сделать? Лишить квартальной премии? Выговор влепить? За что?

Екатерина Алексеевна выглядела вроде совсем не страшно, однако взгляд был цепким, как рыболовный крючок. Не соскочишь, сколько ни рыпайся.

– Я перелистала классный журнал, – неспешно произнесла Екатерина Алексеевна. – Что за почерк у вас, Вера Николаевна?

Вопрос показался столь неожиданным, что Вера растерялась.

– Это не учительский почерк. Я даже не смогла разобрать темы урока. Что тут у вас накарябано? – Екатерина Алексеевна ткнула толстым пальцем в журнал. На пальце пошловатое серебряное кольцо пылало гранатом, похожим на сгусток крови.

– Чаадаев как родоначальник западничества, – пролепетала Вера каким-то не своим голосом.

– А с какого перепугу западничество разбирают на уроке истории? – грянула Екатерина Алексеевна. – Эдак мы у литераторов хлеб отберем.

– Да почему же нельзя? – Вера наконец совладала с голосом. – В конце концов, это был выбор дальнейшего пути развития…

– Выбор, – хмыкнула Екатерина Алексеевна. – Тогда почему не поговорить о Хомякове? Чаадаев далеко не патриотичен… – тембр ее голоса чуть смягчился.

– А Хомяков долгое время провел за границей, издалека Россию любить – чего проще? Только вот дети Хомякова до десяти лет по-русски не говорили…

– В самом деле?

– Да. Потом, спор западников и славянофилов можно только и рассматривать в контексте истории, поскольку он завершился патовой ситуацией. И сколько бы ни возвращались к этому спору…

– Вы, Вера Николаевна, очень интересно умеете рассказывать, – слегка слащаво произнесла Екатерина Алексеевна. – Почему же дети вас не слушают? Может быть, вы слишком академично объясняете? Они же не студенты, они просто дети.

– То есть еще не подготовлены? Но как же! Они же проходят «Горе от ума», а Чацкий писался как раз с Чаадаева, и финал у обоих печален: обвинение в безумии.

– Закономерно, – хмыкнула Екатерина Алексеевна. – Представьте себе молодого человека, который только и делает, что всех обличает. По-вашему, он вызывает симпатию?

– Но это же гиперболизированный образ…

– Милочка, вот поживете с мое… – как-то не зло, почти по-матерински вздохнула Екатерина Алексеевна. – И может быть, поймете, что любомудрие, мудрость вообще начинается с раскаяния. Когда человек вдруг понимает, что повлекся за какой-то обманкой и что там, куда он забрел, ничего хорошего нет. Абсолютно ничего. И тогда ему очень хочется вернуться домой.

«Ну вот я и вернулась», – про себя произнесла Вера. Екатерина Алексеевна еще выговаривала ей что-то о внешнем облике учителя, выразительно шевеля малиновыми губами, а Вера тем временем пыталась отогнать навязчивое воспоминание, связанное с этим самым возвращением, вернее, с тем, почему ей так не хотелось возвращаться домой.

Четыре года назад, сразу после первого курса, она собиралась съездить с Федей Семеновым к его бабушке. С Федей она дружила еще в школе, и так уже подразумевалось, что ей предстоит выйти за него замуж. Федя-то был не против, но ее родители считали, что сперва надо выучиться. Может быть, они таки надеялись, что в Питере для Веры найдется кто-нибудь посолидней Феди. Но почему нельзя съездить с Федей к его бабушке? Ведь Федя свой. А Верины подруги ездили с малознакомыми парнями в Крым и Египет. Почему же ей нельзя? Потому что тогда люди наговорят невесть чего, а городок-то маленький… Тогда Вера собрала рюкзачок и решила с утра пораньше сбежать через окно на автовокзал, заранее сговорившись с Федей, что он будет ее там ждать. Вероятно, бабушка подслушала их разговор, или сам Федя неосторожно с кем-нибудь поделился. В общем, стоило Вере только приоткрыть окно, как со спины ястребом налетела бабушка и вцепилась ей в волосы. «Сука! – шипела бабушка. – Бля…ь!» Вообще, бабушка никогда не ругалась матом. Она считала неприличным даже слово «колготки». А тут вдруг у нее изо рта полезли самые черные проклятия… «Бабушка!» – выкрикнула Верочка в надежде, что старая ведьма вновь станет ее настоящей бабушкой. «Перед бабушкой тебе не стыдно. Ладно, мне все равно скоро помирать, так хоть родителей пожалей…» И бабушка отлупила ее мокрым полотенцем с узлом на конце – так, чтобы не оставлять синяков. И чтобы Вера не смогла нажаловаться соседям, что бабушка ее отлупила. Хотя кто бы поверил?

Вера уехала в тот же день. Только не к Фединой бабушке, а назад, в Питер, устроилась на лето уборщицей. И навестила родительский дом только через год, на бабушкины похороны. Федя к тому времени уже обзавелся семьей и при случайной встрече на улице здоровался едва-едва, сухим кивком. Но теперь Вера думала, какое же это счастье, что она не вышла замуж за Федю – хорошего, но скучного, в общем-то, человека, который наверняка каждый вечер смотрел программу «Время», выращивал в огороде огурцы и картошку и больше ничего не хотел от жизни. А ей всегда хотелось большего. Но чего именно?

– Я надеюсь, вы сделаете определенные выводы из нашего разговора, – казенно отчеканила Екатерина Алексеевна. – Но если вы вместо уроков истории будете рассуждать с учениками о заблуждениях русского ума, я, в конце концов, вас выпорю! – И она погрозила в воздухе пальцем с кровавым гранатом.

Вера вздрогнула.

– Между прочим, порка не мешала формированию чувства собственного достоинства даже у воспитанников английских пансионов, – на полном серьезе заключила Екатерина Алексеевна.

«Ничего себе шуточки!» – выдохнула Вера уже за дверью. Но к чему был этот разговор по душам?

Автобус в городке курсировал всего один, причем нечасто. Из конца в конец успеешь добраться пешком прежде, чем он покажется из-за угла. По той причине, что дорога внутри городка не занимала вовсе ничего, высвобождалось огромное количество времени, которое можно было потратить на чтение, например, или иной культурный досуг, как говорили на педсовете. Однако ничего стоящего на досуге не случалось. Театра не было, кино теперь все смотрели дома, в кафе сходить было решительно не с кем. Вера заметила, что учителя по вечерам любили посещать службу в монастыре, она сама пару раз зашла туда скорее из любопытства, немного постояла в уголке, в душе немного позавидовав истово молящимся, что люди по крайней мере точно знают, чего хотят, в отличие от нее.

В монастырских угодьях, которые славились среди прочего кедровником, всегда кто-то прогуливался, потому что там действительно было приятно гулять, несмотря на угрожающую табличку: «Категорически запрещено обнимать кедры!». Как объяснили Вере, это языческий обычай, с которым монастырь безуспешно боролся – под деревьями всегда кто-то стоял, прижавшись к стволу спиной или лбом, напитываясь животворной силой. Однако Вера все как-то не решалась прижаться к стволу. Не потому, что это было официально запрещено, а просто не могла сформулировать точно, какой именно помощи хотела попросить у этого кедра. На здоровье пока не жаловалась, а в обустройстве личной жизни разве могло помочь обычное, хотя и могучее дерево? Но что-то особенное в кедровнике определенно было, воздух более ясный, что ли. В кедровнике гулять было радостно даже во время дождя. Вдобавок там обитали почти ручные белки. В кедровнике хотелось жить и умереть одновременно. Именно там, а не в храме, накатывало ощущение, что смерть есть естественное продолжение жизни, иначе откуда бы вообще взяться мыслям о смерти в этом просветленном месте?

Под вечер зарядил дождь – мелкий, затяжной, какой случается только глубокой осенью. В такую погоду только и сидеть дома, однако сидеть дома Вере категорически не хотелось, домашние дела постыли, да и не желала она с головой погружаться в домашние дела. Натянув найденный в кладовке плащик и резиновые боты, Вера вышла на улицу, в мир, которому не было до нее абсолютно никакого дела – она уже успела прекрасно это усвоить, – и отправилась в кедровник, надеясь побродить среди стволов в одиночестве. Легкая взвесь незримых капель приятно освежала лицо. Может быть, она тайно надеялась, что легкий дождик способен смыть с ее носа яркие веснушки, ничуть не побледневшие с лета. Веснушки – это защитный пигмент, который не должен вырабатываться на дожде, а значит, рано или поздно обязан побледнеть… И ей было даже немного стыдно за то, что она думает о такой ерунде, гуляя в монастырском кедровнике, как будто больше не о чем было подумать, когда только что состоялся разговор с директором о Чаадаеве и Хомякове. Но о них тем более не хотелось думать в кедровнике.

Со стороны обители к Вере неспешно, но целенаправленно приближался батюшка. Вера не раз встречала его в городке, не молодого уже человека, но вроде и не старого. Себя самого он носил с достоинством, и при его появлении люди как-то естественно затихали даже на рынке. И пока он шел по дорожке, проложенной прихожанами между стройных стволов, Вера подумала невзначай, что батюшка в конечном итоге служит Богу и наверняка понимает это, поэтому и шествует гордо, вот именно что в спокойствии чинном. А она тогда служит кому?

– Вы, милая, стоите тут, как сиротка, – приблизившись, произнес батюшка будто старой знакомой.

– Разве? – стушевалась Вера.

– У вас что-то случилось?

Вера не могла вразумительно ответить даже на этот вопрос. Вроде бы ничего особенного не случилось. Однако, с другой стороны, в жизни ее, конечно, уже случилось это возвращение в родной городок, к прежним ценностям, которые как будто бы стерлись, что ли. И будто бы именно это и было самое страшное, потому что некоторое время можно еще трепыхаться на поверхности, судорожно глотая жизнь, только рано или поздно все равно чавкнет и засосет…

– Может быть, – ответила Вера. – Может быть, и случилось.

– Значит, нет никакого повода для уныния. Обычно человеку точно известно, какая с ним приключилась беда, – и, слегка кивнув в знак окончания беседы, батюшка проследовал дальше своим путем.

В понедельник утром было уже сумеречно, день не успел разгореться, когда прозвенел звонок, и в этом было что-то фатальное. Как будто нечто важное раз и навсегда кончилось, на самом деле просто осень уверенно катилась в зиму, вот и все. И можно было даже радоваться скорым заморозкам, призванным сковать вечную дорожную грязь и аккуратно присыпать ее снежком. Еще можно было радоваться, что в школу наконец завезли новые стеллажи и классные доски, обещанные еще летом. Значит, во время школьных каникул классы будут модернизированы, а пока грузчики складировали мебель прямо возле крыльца, что казалось немного странным. Во время урока Вера то и дело поглядывала в окошко, как Тимур Петрович что-то возмущенно выговаривал грузчикам. Спохватившись, что, в конце концов, не ее это дело и что она тут точно ничем не может помочь, под самую завязку урока Вера рассказала ребятам о славянофилах. О том, что они, будучи землевладельцами, отпускали на волю своих крестьян, причем с землей. А Хомяков сказал при этом: «Христианин может быть рабом, но не может быть рабовладельцем». Поступки славянофилов ей самой стали известны только на прошлой неделе, когда после разговора с директором она решила все-таки кое-что почитать о Хомякове. Следовательно, разговор этот случился не напрасно.

Потом она еще раз посмотрела в окно и заметила с удивлением, что мебель в здание школы заносят вместо грузчиков Анна Викторовна и Зинаида Самсоновна, учительницы начальных классов, у которых, вероятно, уже кончились уроки, и даже слегка разволновалась. Учительницы, конечно, старались, но дело продвигалось туго. Да и не должны были они таскать эту мебель, даже если это называлось общественно-полезным трудом. Едва прозвенел звонок, она выскочила во двор, накинув на плечи курточку. На крыльце неколебимо стоял Тимур Петрович. Вера почему-то подумала вскользь, что ему очень бы пошли галифе.

– Тимур Петрович. – Вера, запыхавшись, не думая даже, правильно ли себя ведет, принялась выговаривать: – Что же такое делается и вы разве не видите, что это же женщины…

Тимур Петрович посмотрел на нее как будто бы свысока, хотя они были почти одного роста, и произнес нехотя и вальяжно:

– Грузчикам платить нечем, вот Екатерина Алексеевна и поручила мне организовать доставку мебели в помещение. Делегировала полномочия, так сказать.

– И вы в свою очередь поручили учителям таскать эту мебель?

Вспыхнув, Вера нырнула назад в вестибюль, потом поднялась по лестнице на второй этаж и, запыхавшись, ворвалась в помещение первого «А», где Анна Викторовна с Зинаидой Самсоновной как раз укладывали размонтированные стеллажи под самой доской.

– Зачем же вы согласились? – Вера воскликнула еще в запале. – И главное, он стоит себе руки в карманы…

Анна Викторовна, простоватая тетка в просторной шерстяной кофте на пуговицах, сквозь зубы смачно ругнулась и ответила что-то вроде того, дак ведь иначе он директору докладную напишет.

– Ну и пусть себе пишет. А где же это написано, что учителя должны…

– Ой, девонька, – Анна Викторовна тяжело опустилась на стул, потирая толстые коленки. – Вот поработаешь с наше…

Зинаида Самсоновна, брюнетка с усталым, сползшим вниз лицом, несколько раз сумрачно кивнула.

– Да что я только и слышу: вот поживешь с наше, вот поработаешь с наше… Как будто не понятно, что нельзя мужчине на крыльце прохлаждаться, когда женщины мебель таскают. – Вера все никак не могла успокоиться. – Давайте я вам хотя бы помогу. Вон у вас колени болят, а сколько всего надо еще принести.

– Ну смотри. Брючки у тебя новые… – Зинаида Самсоновна кисло улыбнулась.

– Да что там брючки!

– Премии-то тебе все равно не выпишут.

– Вам, что ли, выпишут? – хмыкнула Вера. – Идемте!

Миновав Тимура Петровича, который по-прежнему невозмутимо стоял на крыльце, она подхватила связку длинных металлических деталей и поволокла их в вестибюль, к лестнице, намеренно грохоча. И только когда она уже возвращалась, Тимур Петрович поглядел на нее с искренним удивлением.

– Это просто по-человечески, вы разве не понимаете? – на ходу бросила Вера, хотя он и не требовал объяснений.

И потом, уже в учительской, когда они с Анной Викторовной и Зинаидой Самсоновной, перетаскав всю мебель, пили чай с клубничным вареньем, Вера думала, что батюшка не совсем прав в том, что если внутри поселяется предчувствие, что что-то идет не так, то это еще не повод для уныния. Однако и не для радости, потому что через день это уже не предчувствие, а красная лампочка, которая пульсирует в знак тревоги.

Анна Викторовна и Зинаида Самсоновна за чаем рассуждали о том, что зима еще не наступила в полную силу, а яблоки уже подорожали и что начмед из сериала «Большая семья», такая сволочь, не хочет признавать собственного ребенка, и Анна Викторовна, потирая коленки, охала через слово: «Ой, страх-то какой!», а потом к чему-то рассказала, что на днях ей приснился волосатый нос, и это было тем более страшно.

– А вот моя страшная история, – завелась Зинаида Самсоновна. – Мы переехали в другой дом, когда мне было восемь, а сестре четырнадцать. От этого дома сейчас одни руины остались, а тогда он весьма интересный был. С большими комнатами, высокими потолками… Соседи сказали, что он раньше принадлежал помещику. И будто бы этот помещик деньги и золото в землю закопал и сам с нечистым знался…

Унылая Зинаида Самсоновна рассказывала историю на удивление живо, Вера даже незаметно для себя увлеклась. Наверное, Зинаида Самсоновна была по-настоящему хорошей учительницей начальных классов.

– И вот однажды ночью увидела я во сне собаку, – загадочным голосом продолжала Зинаида Самсоновна, – огромную, рыжую, с острыми клыками, а все равно – почему-то нестрашную. Она сидела в нашей с сестрой комнате, а потом убежала. Я рассказала свой сон сестре, а через несколько дней ей тоже приснилась эта собака, только рычащая. И в доме стало происходить что-то странное. Но взрослые почему-то ничего не замечали, только мы, дети… Сперва мы с сестрой услышали ночью какие-то шаги на чердаке, а потом послышалось, будто там собака скулит. Мы испугались и побежали к родителям, отец взял фонарик и поднялся на чердак – там никого не было…

– И что? – невольно вырвалось у Анны Викторовны. Она даже забыла про свои коленки.

– Потом к нам на каникулы приехал из Вологды наш двоюродный брат Коля. Он едва в дом вошел, сразу спросил, почему у нас пахнет псиной. И вот однажды вечером, когда родителей не было дома, мы с ним залезли на чердак. Было темно, но свет из соседних домов позволял нам видеть все, что находилось на чердаке. И вдруг что-то большое шевельнулось в углу… – Зинаида Самсоновна сделала «страшные глаза», и следом округлились глаза у Анны Викторовны и Верочки.

– В углу сидела та самая огромная собака, которая нам снилась. Она сделала несколько шагов, и свет из чердачного окна упал на ее морду!

Вера невольно вскрикнула.

– Это невозможно описать словами, – продолжила Зинаида Самсоновна. – Морда у нее была полусобачьей, получеловеческой. То есть лицо с собачьими чертами, но человеческим выражением, как будто собака хитро, ехидно улыбалась. Она даже чуть приоткрыла пасть, или рот, а в глазах у нее было что-то очень недоброе, звериное. Мы смотрели на нее секунд пять, а потом она поднялась на задние лапы… и засмеялась!

Анна Викторовна, сглотнув, перекрестилась.

– Так это… взаправду случилось? – Вера наконец решилась задать этот дурацкий, в общем-то, вопрос.

– А то как же! Собака на задних лапах побежала в темный угол и исчезла. Навсегда. Больше мы ее никогда не видели.

Тогда Анна Викторовна, беспрестанно крестя рот и запивая рассказ остывшим чаем, рассказала, что слышала от бабушки историю, как некогда местный помещик решил обменять крепостных на несколько охотничьих собак, да, точно: на них он выменял борзые три собаки… Так вот, в числе тех несчастных оказался подросток, чья мать была колдуньей, к ней все еще младенцев приносили «родимчик» лечить. А что, такие вещи в народе долго помнятся… Сына своего, променянного на собаку, она больше никогда не видела, но прежде чем умереть, наложила на помещика проклятие. Тот после смерти блуждал в образе собаки и не мог обрести покоя…

– А дом тот сохранился? – переведя дух, Вера спросила у Зинаиды Самсоновны. Ее не отпускало видение собаки с плоским лицом, которая давеча крутилась на школьном дворе.

– Нет, снесли еще при советской власти!

Товарки ее почему-то очень развеселились. Может быть, просто кончился рабочий день, и можно было наконец идти домой. Напоследок Анна Викторовна и Зинаида Самсоновна напомнили Вере, что завтра педсовет, на котором будут разбирать поведение Твороговой, этой девятиклассницы с пирсингом, которая пришла в школу в таких джинсах, что вся задница наружу. Присядет – и глядеть срамно. Ладно, бывает, что трусы торчат, так ведь тут голая задница из штанов вываливается!..

Где-то на полпути к дому, посреди деревянного тротуара, Веру обогнала парочка пятиклассников-тимуровцев, которые дружно несли куда-то двуручную пилу. Со стороны монастыря навстречу им двигались паломники с блаженными, почти иконописными лицами. И Вера невольно удивилась, внутри какого странного симбиоза протекает ее жизнь. Хотя жизнь – это ведь что-то осмысленное, а все творящееся вокруг как раз весьма быстро теряло смысл, кроме разве что кедров в монастырском кедровнике, которые с равнодушной стойкостью встречали первые заморозки. Только перемены погоды представляли для них какую-либо значимость. И вот, проходя мимо монастыря, Вера невольно подумала, а каково это – быть кедром, пробиться к свету из маленького зернышка, потом набирать рост и силу в течение трехсот лет, при этом не видя и не слыша мир. Но может быть, деревья все-таки как-то видят, не имея глаз. Ведь мы же видим сны, когда закрыты глаза.

У ворот монастыря молодая монахиня с бледным невыразительным лицом кормила отходами небольшую рыжую собаку, приговаривая: «Ешь, пока пост не начался». Из-за резной ограды, пребывая в полной безопасности, за трапезой ревниво наблюдали монастырские коты Сахарок и Уголек, известные Вере по рассказам учительниц, частенько навещавших монастырские службы.

Завидев Веру, монахиня доброжелательно ей кивнула – с учителями в городке здоровались практически все, – а потом будто пожаловалась:

– Собак-то нельзя нам держать, а я их так люблю – мочи нет.

И тут собака, насытившись, наконец подняла морду: а с кем это ее благодетельница беседует. Это была та самая собака с плоским лицом, которая тогда испугала – да, испугала! – Веру!

– Огонек, – с улыбкой произнесла монахиня.

– Что? – вздрогнула Вера.

– Это Огонек, его все подкармливают как могут.

– А почему у него такое… такая странная морда?

– Известная история, – с той же легкой улыбкой ответила монахиня. – Мать у него была французская бульдога, такая… с плоской мордахой, на старушку похожа….

– А, ну да.

– Так вот однажды эта бульдога неожиданно щеночка родила. Причем такой крупный оказался щеночек, что померла родами собачка, отец-то приблудный какой-то был, естественно. Сами знаете, как оно бывает…

В этот момент Вере показалось, что монахиня говорит уже не о собачке, а о себе.

– …собачка родами померла, а хозяйке разве нужен байстрюк, да еще с виду совершенное чучело?..

Огонек гулко булькнул в ноздри, будто соглашаясь.

– Себе, может, возьмете? – предложила монахиня. – Очень добрый пес, иногда будто даже улыбается.

Кривоногий Огонек глядел на Веру недоброжелательно.

– Нет, я собак боюсь, – Вера с каким-то даже отчаянием замотала головой и быстро зашагала прочь. Оглянувшись на перекрестке, она заметила, что Огонек трусит за нею. Однако переходить улицу он все же не пожелал. И вдруг Вера поняла, что весь путь от монастыря до перекрестка про себя повторяла фразу: «На них он выменял борзые три собаки…»

Педсовет начался традиционно. В учительской педагоги расселись по стенкам, заранее надев серьезно-осуждающие лица. Творогова, притулившаяся в уголке, нервно наматывала на палец иссиня-черную прядку крашеных, пережженных волос. На ней были те самые джинсы с низкой посадкой, наверняка напяленные из вредности. Вера неожиданно поймала себя на слабой надежде, что им все-таки не придется разбирать поведение девятиклассницы Твороговой, потому что она просто глупая девчонка. Может, лучше было просто шепнуть ей наедине: «Зачем ты носишь такие джинсы? Тебе не идет». Ведь действительно джинсы сидели на ней топорно, только подчеркивая жирные ляжки и живот, который нависал над ремнем. Личико у нее при этом было весьма хорошенькое, хотя и простоватое. Лет сто пятьдесят назад, когда крестьянским девушкам полагалось пребывать в добротном теле, считалась бы красавицей. Но кто сейчас думал об этом?

– Творогова позорит облик российского школьника! – неожиданно, как бы из-за такта, начал Тимур Петрович.

Вера успела подумать, насколько правильно выражение «позорить облик». Разве можно позорить облик? Или, может, облик сам кого-то позорит? Однако Тимур Петрович тем временем продолжал:

– Перед подрастающим поколением стоит задача приобретения навыков здорового образа жизни…

Он что-то еще упомянул о патриотическом воспитании, в рамках которого хорошо бы вообще отказаться от китайской одежды. «Тогда придется ходить голыми», – Вера хмыкнула про себя. И при чем тут патриотизм, если китайский шелк носили еще до нашей эры?

Екатерина Алексеевна, заполнив собой крутящееся кресло с подлокотниками, единственное на всю учительскую, сидела недвижно, как памятник, и только легкой полуулыбкой поощряла выступление Тимура Петровича. Потом, когда он закончил, директор произнесла отчетливо и слегка торжественно: «Слово предоставляется Кутасовой Полине Михайловне». Полина Михайловна была учителем биологии. Хорошая, вообще добродушная тетка с широким лицом и седеющей косой, свернутой на затылке в бублик. Она сама дышала здоровьем, и уроки ее начинались пожеланием: «Доброго всем дня. Доброго всем здоровья…». Впоследствии Вера думала, что ведь в протокол примерно так и записали, что слово взяла Полина Михайловна Кутасова, но каким образом сухой язык протокола передал ее речь и все, что происходило дальше?

– Женщина берет силу от Земли, укрепляется в ней корнями и получает силу материнства. Для женщины важно, чтобы энергия шла вниз, поскольку нисходящий энергетический поток связан с детородной функцией, и женские гормоны продуцируются в нижней части тела. Мы помним, что женская красота зависит от уровня женских гормонов…

Что такое она говорит? Вера в полном недоумении оглядывала учителей, лица которых выражали вроде бы полное понимание, Творогова в своем уголке по-прежнему отчужденно накручивала на палец замусоленную прядь, как будто бы происходящее ее не касалось. А какое, собственно, отношение имела к происшествию речь Полины Михайловны?

– Юбка влияет на восприятие женщины самой себя как женщины, – продолжала Кутасова. – Известны случаи, когда, отказавшись от брюк, женщины беременели, несмотря на диагноз «бесплодие»…

– Ну, об этом Твороговой пока что рано задумываться, – вклинилась в разговор Екатерина Алексеевна. – Ей надо прежде девять классов окончить, а там пусть в колледж идет, если не хочет соответствовать школьному облику.

«Может быть, тоже поискать место в колледже? – такая мысль впервые пришла Вере в голову. – По крайней мере там удастся избежать школярства».

– Юбка действительно имеет сакральный смысл, – продолжила Екатерина Алексеевна. – Женщины древних цивилизаций носили исключительно платья или юбки: славянки – сарафаны, гречанки – хитоны, египтянки – калазирисы.

– Гречанки – что? – переспросил Тимур Петрович.

– Калазирис – это кусок материи, обертывающий фигуру от щиколоток до груди… Римлянки носили туники, а женщины Индии сари.

– Еще японки ходили в кимоно, – вставила Анна Викторовна.

– Совершенно верно, – по-учительски поощрила коллегу Екатерина Алексеевна. – В те далекие времена люди гораздо полнее и ярче ощущали связь со своей внутренней природой, и четко понимали, что мужчина и женщина отличаются друг от друга не только физически… Полина Михайловна, пожалуйста, продолжайте.

Полина Михайловна с доброй улыбкой поведала, что женщина получает энергию снизу, от Матушки-Земли, а мужчина берет энергию сверху, питая и укрепляя свой дух.

Матка – это сосуд для накопления женской энергии. У мужчин этого органа нет, им некуда накапливать энергию подобного рода, поэтому они могут получить ее только от женщин…

– Полина Михайловна, ближе к делу, – перебила Екатерина Алексеевна.

«Вот именно, – внутренне согласилась Вера. – И вообще, что за спектакль с этими юбками? Творогова – не Жанна д’Арк, а педсовет – не святая инквизиция».

– Коллеги, может быть, достаточно? – Она наконец решилась высказаться: – Девочка поняла и завтра же придет в школу в более приличном виде. Правда, Маша?

Вера еще попыталась улыбнуться и придать голосу мягкий доброжелательный оттенок, однако голос дрогнул и подвел, и тут же красная лампочка вспыхнула в сознании, бешено замигала сигналом тревоги. Последовало негромкое, но увесистое замечание Екатерины Алексеевны:

«А вам слова не давали, Вера Николаевна!», и Вера внезапно с каким-то суеверным ужасом осознала, что педсовет – хорошо отрепетированный спектакль с заранее расписанным финалом. Вернее, это было даже не понимание, а предчувствие чего-то очень страшного, может быть, из тех детских кошмаров, которые некогда являлись во снах. И от этого предчувствия уже хотелось кричать посреди звенящей тишины, воцарившейся в учительской.

– Так вы считаете, что девочка все поняла? – Екатерина Алексеевна произнесла голосом, каким объявляют разве что смертный приговор. Она будто бы разрослась в своем кресле, нависая грозным обликом над всеми присутствующими. – Творогова, ты все поняла?

– Поняла, – пискнула Творогова.

– Тогда встань и выйди перед нами, сюда, – Екатерина Алексеевна указала царственным перстом, увенчанным красным гранатом, на свободный пятачок по центру учительской.

Творогова безропотно повиновалась. И когда бедная растерянная девочка оказалась на перекрестье учительских взглядов, Екатерина Алексеевна, чуть качнув высокой прической, отчеканила малиновыми губами:

– Снимай с себя это безобразие!

– Что? – Личико Твороговой исказило непонимание.

– Джинсы снимай, что тут непонятного? – насмешливо уточнила Екатерина Алексеевна.

– Как? – полушепнула Творогова.

– Пошевеливайся давай, – подал голос Тимур Петрович. – А то не понимаешь как.

Вера сделалась совершенно немой. Нет, даже при всем желании она не смогла бы пошевелить губами. Так еще случается именно во сне, когда слова не выходят из уст и ноги не идут, хотя вроде бы надо бежать прочь сломя голову. Ей хотелось крикнуть Маше Твороговой: «Беги отсюда, беги!», но она молчала, вжавшись в стул.

– Я плохо объяснила, что следует сделать? – Екатерина Алексеевна чуть повысила голос, и он прозвучал как отдаленный громовой раскат.

– Да, я сейчас, я… – Творогова трясущимися руками ухватилась за брючный ремень в попытке расстегнуть пряжку.

«Почему она подчиняется? – думала Вера из какого-то своего далека, будто не присутствуя в учительской. – А почему я не протестую? Как странно, я сижу тихо и не слова не скажу против». И она даже пожала плечами в знак недоумения, но получилось так, будто нервно поежилась. Все, что происходило далее, представлялось Вере будто бы на сцене, во всяком случае в действо нельзя было вмешаться или даже просто вставить реплику.

Творогова долго возилась с молнией, потом приспустила джинсы до колен и, будто задумавшись, выпростала из штанины одну ногу… Ее девственно-белое тело, рождавшееся из джинсов, было ослепительно красиво, и Вера заметила, что Тимур Петрович даже опустил глаза, чтобы не смотреть на эту внезапно вспыхнувшую красоту. Теперь Творогова стояла посреди учительской в одной короткой кофточке, ее полноватый животик, освободившийся от тугого ремня, выглядел вполне приятно, подчеркнутый снизу черной полосочкой стрингов.

Екатерина Алексеевна выдержала долгую паузу, потом обрушила на жертву топором тяжелое «ты».

– Ты! Ты хотела продемонстрировать всем свое тело? Какое оно красивое и как соблазнительно сверкает, стоит тебе присесть или потянуться в портфель за учебником. Ты ведь этого хотела? Отвечай!

– Кофточку тоже снимать? – вместо ответа пролепетала Маша Творогова.

– Нет! – внезапно воскликнул с места Тимур Петрович, очевидно чувствуя кошмар ситуации. Но тут же, спохватившись, два раза кашлянул и сказал уже спокойно: – К кофточке претензий не имею.

Солнечный луч прокрался в учительскую в просвет тяжелых штор, лизнул Машу Творогову по полной ляжке, и белая ее полупрозрачная кожа на бедре занялась заново млечным фосфоресцирующим отсветом так, что Вера даже зажмурилась.

– Вот теперь, надеюсь, ты поняла все, – глухо, будто из глубины шахты, донесся голос Екатерины Алексеевны.

Потом, после педсовета, оказавшись на крыльце, Вера только-только очнулась и попыталась заново утвердиться в мире, однако ее так и не оставляло впечатление, что она смотрит кино и что происходящее в школьном дворе не имеет к ней никакого отношения. У забора Творогова болтала с подружками как ни в чем не бывало, потом они резко засмеялись на высоких нотах, и Вере тут же стало досадно от этого смеха. Почему девчонка, которую только что публично раздели, беззаботно смеялась, а ее, Веру, покачивало на ветру.

Так, шатаясь и тщательно выверяя каждый свой шаг, она добралась до кедровника и бессильно прислонилась к кедру, ощутив под грубой корой жизненный ток. Кедр дышал, в кроне его чуть шелестел ветер, и такое спокойствие проистекало от могучего ствола, что захотелось вот так стоять в обнимку с кедром, пока стоится, и не знать более никакого нравственно-патриотического воспитания, поурочных планов и отчетов по этим планам, педсоветов и всего того, что в совокупности называлось почему-то учебным процессом.

Какое-то шевеление обозначилось возле самых ее ног. Опустив глаза, Вера заметила, что Огонек что-то подкапывает в корнях, почти целиком обратившись в нюх и не обращая на нее никакого внимания.

– Огонек, – позвала Вера.

Пес только на какое-то мгновение оторвался от своего занятия и снова ткнулся в корни плоской мордахой.

– Тебя заколдовали, да? – спросила Вера. – Или не только тебя, а всех нас?

Огонек, наконец оставив корни кедра, равнодушно задрал лапу и выпустил золотую струйку, а потом спокойно потрусил по своим делам. Вера подумала, что он, может быть, таким образом ответил ей: а не все ли тебе равно? Я, гляди, уже свыкся.

Вечером, выскочив за хлебом, она обнаружила, что некоторые учителя, бывшие сегодня на педсовете, идут к вечерней службе с беспросветными сосредоточенными лицами, вероятно, все-таки ощущая смутную вину. Среди них была Зинаида Самсоновна, замотанная платком так, что наружу торчали только нос и обвисшие сиреневатые щеки, и Анна Викторовна с больными коленями, возможно, желавшая вымолить ногам облегчение, и еще несколько педагогов помладше, с молчаливого одобрения которых публично унизили Машу Творогову. Но только ли от растерянности молчала она сама, Вера, или рот на замке держать людей заставляет что-то еще, какая-то бацилла, которую она уже подцепила в своей образцово-показательной школе?

На выходе из булочной курил Тимур Петрович, что было весьма странно. Вера прежде не замечала, чтобы он вообще курил. Когда она формально кинула: «Добрый вечер», он встрепенулся и осоловело посмотрел на нее. От него разило пивом. Нетвердо слепив в ответ: «Д-добрый ве-вечер», Тимур Петрович увязался за ней, как давеча пес Огонек, она чувствовала это спиной, потом наконец нагнал и пошел рядом, чуть ли касаясь ее плечом.

– Вы извините, что я навеселе, – на ходу выговаривал он. – Это с мужчинами бывает. Трезвый и здравый я бы и не дерзнул подойти. А тут мне как раз премию выписали…

Вера резко остановилась.

– За что премию? За Творогову?

Тимура Петровича по инерции пронесло чуть дальше, однако он все-таки совладал с собой и развернулся к Вере с придурковатой улыбочкой:

– Нет, за разгрузку мебели. Екатерина Алексеевна щедра к единомышленникам.

«Так вот почему учителя упомянули про премию», – смекнула Вера, но вслух не высказалась.

– Вера Николаевна, я давно хотел с вами поговорить… – Тимур Петрович топтался на месте явно смущенно.

Вера опять не ответила, не ожидая от разговора ничего хорошего.

– Вера Николаевна, что же вы как неваляшка. Как ни роняй, тут же назад возвращаетесь, в вертикальное положение.

– Вот уж не знала, что вы за мной наблюдаете, – признание Тимура Петровича ей немного польстило. – А кто же вам мешает на своем стоять? То есть не конкретно вам, а всем вообще.

Тимур Петрович недолго помолчал, потом произнес, глядя в сторону:

– С работой туго сейчас, сами понимаете. Стабильный заработок…

– Велено искать прежде правды, а не стабильный заработок. Мы вроде в городке живем таком, что Нагорную проповедь наизусть не хочешь, да выучишь. Ищите же прежде правды, а все остальное приложится вам. Разве не так, ну?

– Религия настаивает на послушании, – помедлив, ответил Тимур Петрович и тут же спросил: – Курите?

– Нет.

– Вот и я тоже нет. Это я немного принял на грудь, поэтому и… Представляете, Вера Николаевна, я в прошлом году столько денег заплатил за прививку от энцефалита, и ведь ни один клещ меня так и не укусил!

– Вы именно об этом хотели говорить? – хмыкнула Вера.

– Нет, Вера Николаевна, – Тимур Петрович, взяв дыхание, быстро произнес: – Я давно хотел вас спросить, как вы понимаете свободу.

– А почему вы хотели спросить об этом меня? – Вера поняла, что сейчас, может быть, самое время поговорить. Пусть даже с пьяным Тимуром Петровичем.

– Больше некого спросить, и вы сами знаете это. Я еще когда в школе русскую поэзию проходил, все думал, что же оно такое – свобода, вольность и чего, к примеру, Пушкину недоставало? Он же сам барин был. Кто ему жить не давал?

Вера смекнула, что вопрос не так уж и прост.

– Так вы серьезно, Тимур Петрович?

– Я шутить не умею.

В этом он уж точно был прав.

– В конечном итоге разговоры о свободе люди понимают в том смысле, что им больше не придется работать, – Тимур Петрович высказал это почти здраво, протрезвев в достаточной степени, чтобы высказаться.

– Кто это «люди»? Зачем же так обобщать? Раз уж вы спрашиваете мое мнение, так свобода – это когда тебе не мешают заниматься именно своим делом.

– А я полагаю, что люди придумывают себе дело только затем, чтобы заполнить время своей жизни, не замечать, как мучительно быстро оно течет в никуда.

– Не замечать собственную жизнь? Как странно. А разве не случается самоценных фактов этой самой жизни?

– Еще скажите радости труда. Труд всегда воспринимался как проклятье. Или в лучшем случае как скорбная необходимость.

– И это говорит мне учитель труда?

– Мы с вами, Вера Николаевна, не на уроке находимся. Поэтому давайте признаем, что сейчас свобода воспринимается еще и как возможность напиваться до бесчувствия.

– Ну вы-то уж точно пьяны.

– Поэтому и говорю откровенно, что на поверку все эти разговорчики о свободе только расшатывают систему, основанную на послушании.

Вера остановилась, уловив перекличку со словами, которые царапнули ее однажды на проповеди, что-то вроде: запретное Бог оставил доступным, потому что именно свободой выбора проверяется послушание…

– Свободой выбора проверяется послушание, – задумчиво вслух высказала она.

– Послушание. Во-от, послушание! – Тимур Петрович ухватился за конечное слово.

И пока он рассусоливал это «по-слу-ша-ни-е», Вера успела подумать, что он же начинал от обратного, или ей так показалось по крайней мере.

Вообще, по большому счету Тимур Петрович основательно испортил ей момент переживания настоящего, на который она вроде бы настроилась, выходя из булочной. То есть переживание огненного заката, окрасившего полотно неба и белые стены монастыря, в окрестностях которого мельтешила обыденная жизнь, момент проявления горнего мира, который только усугублял скорбь разорванного бытия, именно скудости быта по сравнению с величественным небесным зрелищем, однако он же и внушал надежду на то, что истинное бытие жаждет воплощения в столь же величественной красоте. И именно эта простая, но завершенная красота есть в белокаменных храмах и… Вера даже испугалась внезапно вспыхнувшего воспоминания… Столь же совершенными казались молочно-белые бедра Маши Твороговой, раздетой на публичный позор!

Почти вслух ахнув от этого удивительного сопоставления, Вера пустилась прочь от Тимура Петровича, уверенно и быстро печатая шаги по деревянному тротуару. Теперь ей казалось, что Тимур Петрович Юсупов округлым плоским лицом весьма смахивает на Огонька, но это была уже безусловная глупость, конечно. Не могла собака превращаться в Тимура Петровича и обратно, хотя она никогда не видела их одновременно.

Тимур Петрович тем временем что-то докрикивал ей вслед, вроде бы о какой-то выставке, которую нужно оформить в актовом зале, однако по мере удаления слова его превращались в подобие бессмысленного собачьего лая. А может, Вера просто больше не хотела слушать. Она хотела только досмотреть до конца зрелище огромного заката, который уже затухал, и быстро, почти на глазах сгущались сумерки. Только завернув за угол и оказавшись вне поля зрения Тимура Петровича, она замедлила шаг, размышляя еще о том, что никто же не мешает людям утверждать на земле такую же красоту или по крайней мере подражать ей. В этом хотя бы они свободны. Но почему же столь убога и несовершенна жизнь, как будто в насмешку над человеческими потугами обустройства?

Тимуру Петровичу действительно поручили оформить выставку в актовом зале. А он «делегировал полномочия» Вере, потому что сам в этом ничего не понимал, с его собственных слов. То есть он, конечно, обещал распечатать на принтере работы мастеров русского искусства, которые надо было развесить на стенде в целях патриотического воспитания. Но выбрать картины и обосновать свой выбор он перепоручил Вере, полагаясь на ее вкус, интеллект, интуицию и т. д. А может быть, просто не захотел заморачиваться, однако речь на планерке произнес, призвав дружно заняться патриотизмом:

– Патриотическое воспитание, коллеги, это процесс формирования личности, воздействие на личность, которая будет любить свою родину. Обыватели в большинстве своем не понимают тяжести проблемы. Какое там для них патриотическое воспитание детей и молодежи? Они работают на еду, одежду и жилье. От зарплаты до зарплаты! У кого дела получше, те еще на заграничные курорты ездят. А все равно живут как тараканы – схватил крошку и в нору! Но если вдруг придет человек с дихлофосом, то погибнут все – и те, кто на курорты ездил, и те, кто не ездил, а думал про патриотическое воспитание.

Вера постеснялась спросить, кто же такой этот человек с дихлофосом. Еще месяц назад наверняка бы спросила, а сейчас – вот именно что не захотела заморачиваться. Тем более что задание ей поручили весьма даже приятное. Еще вчера, выйдя из булочной, она успела подумать, что иногда в городке случались странные моменты прорыва если не в инобытие, то будто в давно отшумевшее время, какой-то живописный кустодиевский мир. Ярко-синий домик булочной, деревянные тротуары, голые палисадники, тронутые рябиновыми брызгами, резные наличники окошек, за которыми угадывались герани – простое нетронутое бытие, над которым в полнеба полыхал красно-оранжевый закат. Именно этот морок поздней осени смазал вчера пьяный Тимур Петрович. И именно это предсмертное буйство жизни Вере захотелось повторить на стендах актового зала в целях «воздействия на личность, которая будет любить свою родину». Разве можно не любить эту пугающую красоту, не удивляться ей и не восторгаться ею? Любовь вообще начинается с удивления, яркого впечатления от человека, слов или пейзажа… Нет, Вера была очень даже рада такому неожиданному поручению.

Вечером, перешерстив в Google работы, она выбрала «Зиму», «Купчиху за чаем», «Голубой домик», «Морозный день», «Осень», конечно, потому что она писалась будто с улочки их городка, той самой, на которой находилась булочная, только вместо купчих через дорогу нынче любили посиживать местные пьяницы на скамеечке под липами. Она еще обратила внимание, что «Осень» писалась в 1926 году, а «Купчиха за чаем» в голодном восемнадцатом, когда купчих не было и в помине. Вот эта самая тоска по канувшей в небытие, а посему идеализированной жизни, почему-то угнездилась и в ее сердце, хотя она помнила только городок постсоветского времени, когда улочки улепили аляповатые рекламные вывески, но все же витал в городке стойкий русский дух, который не могли перебить ни иностранные надписи над входами мелких лавочек, ни звучащие диссонансом бетонные новоделы в самом центре их уютного маленького городка.

Тимур Петрович никак не прокомментировал ее выбор, просто распечатал на принтере работы в формате А3 и аккуратно разложил на подоконнике в актовом зале. Купчихи все были, кстати, в длинных юбках, а это, как Вера уяснила на недавнем педсовете, ограждает женщину от похотливых взглядов, которые могут вызывать утечку сексуальной энергии. Следовало понимать, что с сексом у купчих было все в порядке, с деторождением, следственно, тоже. Поэтому зрелище пышных купчих, по идее, должно было настраивать на создание семьи и деторождение. А разве это не патриотично? Прикрепляя репродукции к стенду, Вера даже внутренне усмехалась, как ловко сумела обойти ловушки патриотического воспитания, которые наверняка случаются на каждом шагу. Нет, если рассуждать здраво: разве то же «Горе от ума» – патриотическое произведение? Как раз таки наоборот. И это, похоже, понимает сама Екатерина Алексеевна, иначе бы не стала она выговаривать Вере насчет Чацкого, который всех обличал. С другой стороны, это масса летучих слов и выражений, за без малого два века въевшихся в подкорку русского народа, это классика русской литературы и т. д., и против этого никак не попрешь. «Горе от ума» – образец прекрасной русской речи, и хотя бы поэтому его все-таки можно назвать произведением патриотичным без всякой иронии, вот!

На этой победной ноте день покатился к закату. И столь же ярко, как и прошлым вечером, пылало небо над городком, подкрашивая белокаменные стены монастырей, проявляя цветность горнего плана. Вечер выдался сухой и теплый, и была в нем будто какая-то недосказанность или даже загадка. То есть в такие вечера должно непременно что-то случаться, именно неслучайное. Поэтому каждый будничный взгляд или мимоходом брошенное слово обретали некий тайный смысл. И Верочка по пути из булочной прислушивалась к тому, что творилось вокруг нее, как почти беспричинно смеялись дети и как громко ругались пьяницы на скамейке через дорогу в невозможности откупорить бутылку без штопора. И невольно ей в голову лезли мысли о том, что ни один человек в детстве, верно, не мечтал вырасти и стать пьяницей, однако они откуда-то да берутся. То есть легкое избавление от насущных забот перевешивает все прочие мотивации, и может быть, прав Тимур Петрович, что некоторые понимают свободу как возможность не работать и при этом пить, а ничего другого уже и вовсе не воспринимают. Потому что те же пьяницы некогда учились в школе, читали Пушкина, проходили Куликовскую и Полтавскую битвы, закон Авогадро… ну и куда все девалось? В какой момент выветрилось из головы навсегда? Или изначально там не укоренилось, поэтому и выдулось вместе с алкогольными парами?.. И от этих мыслей гулять Вере сразу расхотелось, вдобавок пьяница выпустил длинную матерную очередь, которая прошила ей спину, как из пулемета. И дома она даже невольно проверила, не осталось ли на пальто дырок.

Потом, следующим утром уже, она сообразила, что очередь и была подсказкой, которую она проигнорировала как чрезвычайно неприятную – это во-первых. Во-вторых, подсказка шла вразрез с ее настроем на торжество жизни и хоть какой-то логики, потому что должна же быть в реальности логика, иначе это сон, а не реальность.

У нее был первый урок в девятом «А», и она успела заметить, что на Твороговой надеты шерстяные лосины, которые безобразили ее так же, как и джинсы. Живот, правда, был подобран и аккуратно запечатан под плотную ткань, однако прочая география вырисовывалась довольно отчетливо, и Вера подумала, что лосины – только небольшая уступка и что по сути ничего не изменилось. Потому что если заставить девочку вторично раздеться на педсовете, то это будет уже отдавать безумием. А какие еще возможны санкции?

Урок протекал на редкость удачно. Не слышался шепоток с задних парт, в ученических глазах даже сквозило какое-то подобие интереса, по крайней мере слова ее не гасли в пустоте, как это не раз случалось поначалу, когда она не чувствовала класса. Ей даже захотелось улыбнуться, потому что в актовом зале на стенде уже висели работы Кустодиева, а значит, что-то слегка сдвинулось, забулькало в болотце жизни. И она даже собиралась рассказать ученикам о том, как в голодном восемнадцатом Кустодиев рисовал купчих. Нет, она бы сперва задала ребятам вопрос: вот как вы думаете, почему человек на фоне разрухи вдруг живописует дородных румяных женщин. Ведь в этом вся суть недостижимого идеала женской красоты…

Дверь класса приоткрылась мягко и вкрадчиво, и некто шепнул в образовавшуюся щель тихо, как сквозняк:

– Вера Николаевна!

И от его вкрадчивого голоса на секунду опять возникло ощущение сна.

Она подошла к двери, за ней обнаружился Тимур Петрович, который столь же приглушенно прошелестел: «Екатерина Алексеевна хочет вас видеть».

– Хорошо, после урока…

– Нет, немедленно. Дайте какое-нибудь задание.

Пожав плечами, Вера вернулась к классу.

– Ребята, вот что. Мне срочно придется отлучиться. А вы пока подумайте над типами женской красоты в разные периоды истории, – и, заметив недоумение на лицах, она попыталась объяснить. – Мы потом с вами поговорим об этом, там в параграфе двенадцать кое-что есть об этом, почитайте…

Она вышла из класса почти пятясь, предчувствуя что-то чрезвычайно недоброе. Екатерина Алексеевна стояла у окна в коридоре с мертвенно-бледным лицом, и вся ее поза выражала царственный гнев.

– Это провокация, – прошипела Екатерина Алексеевна малиновыми губами. – Что вы себе позволяете?

– Простите, вы о чем? – Вера спросила на удивление спокойно, действительно не понимая, о чем речь и что же такое она совершила, чтобы из-за этого прервать урок.

– О вашей выставке. – Голова Екатерины Алексеевны нервно дернулась. Это означало, что она едва сдерживается, чтобы не повысить голос. – Кустодиев откровенно смеялся над русским человеком!

– Да Бог с вами, Екатерина Алексеевна. – Вере все же удалось ответить столь же ровно. – Кустодиев любовался чисто русской красотой…

– Кустодиев давал почувствовать самодовольство и косность русских людей! – некрасиво взвизгнула Екатерина Алексеевна. – Их мелочность и бахвальство!

– Я вас откровенно не понимаю, Екатерина Алексеевна! – Вера не собиралась сдаваться. В этот момент она как раз поняла, что Екатерине Алексеевне претит вовсе не Кустодиев, а своеволие, вот что! – Кустодиев умел видеть красоту там, где другие ее не замечали, может быть. Или почему-то почитали за самодовольство…

– Это вы мне сейчас так нахамили? – оборвала Екатерина Алексеевна.

– Это я вам сейчас вежливо ответила.

– Не смейте мне перечить! – Царственный перст с каплей рубиновой крови рассек воздух перед лицом Веры. – Вам придется ответить за свою дерзость!

Екатерина Алексеевна грузно, неспешно развернулась и прошествовала коридором к лестнице, даже не обернувшись. Спина ее выражала какую-то непоколебимую уверенность… в чем? В собственной правоте? Но если человек прав, он просто прав, и все. И не жаждет наказать того, кто не прав.

Кустодиева сняли. «Купчиха за чаем» валялась у школьного крыльца под секущим дождем, ей кто-то успел пририсовать усы. На место Кустодиева спешно повесили картины передвижников, которые даже не пришлось распечатывать на принтере: они много лет хранились в школьном изобразительном архиве, по ним писали сочинения… Вере сделалось как-то все равно, но только странность еще упорно продергивалась такая, почему школа чересчур лояльна к передвижникам. Разве они не изображали русского человека в нищете и убогости, разве не принижали его достоинств? Можно было бы поговорить об этом на педсовете, который был назначен по случаю происшествия на пятницу, в последний предканикулярный день. Однако говорить не имело смысла, так как все наверняка было решено заранее.

Что все?

С безразличным настроением Вера шла на педсовет знакомой с детства дорогой, вдрызг расквашенной внезапно грянувшей оттепелью после крепких заморозков. И на ее резиновые сапоги с ромашками налипали комья жирной грязи – в другой обуви было не пройти и ничтожного расстояния. В утренних сумерках фигуры пешеходов в болоньевых куртках с капюшонами выглядели абсолютно одинаково, и Вера плыла вместе со всеми, влекомая вперед течением трудовых будней, больше не в силах сопротивляться потоку.

В школьном дворе крутился Огонек в надежде ухватить если не лакомый, то просто съестной кусок. Вера еще задержалась на крыльце под козырьком на некоторое время в нежелании сталкиваться с Екатериной Алексеевной, силуэт которой уже маячил в окне – она по обыкновению своему встречала учителей в гардеробе, напутствуя на грядущий день. Огонек короткими перебежками, поджав куцый хвостик и слегка поскуливая под мелким нудным дождем, перемещался от крыльца к столярной мастерской во флигельке и обратно, потом все-таки заскочил в столярку – дверь была приоткрыта – и затаился в надежде обогреться или хотя бы переждать дождь.

Вскоре из столярки появился Тимур Петрович, и Вера невольно вздрогнула – уж очень походило на то, что Огонек только затем и шмыгнул во флигелек, чтобы превратиться в Тимура Петровича. Однако подозрение тут же перебило зрелище деревянной лавки, которую Тимур Петрович нес на плече и которая прежде стояла в учительской – ее еще просила подстрогать Екатерина Алексеевна. Самое главное, что это был не просто исторический экспонат для коллекции школьного музея – это была лавка для порки, которая использовалась по прямому назначению лет сто пятьдесят назад, именно это Вера только что поняла. И еще сильно смахивало на то, что подстрогали лавку-то неспроста, а именно к грядущему педсовету. Однако Вера покорно последовала за Тимуром Петровичем в школьный вестибюль. И массивная дубовая дверь плотно затворилась за ней сама собой, влекомая инерцией и собственной тяжестью, отрезав от Веры сильно потрепанный непогодой кустодиевский пейзаж с кровавыми брызгами рябин, синей будкой булочной и монастырскими стенами – крепкими, как само послушание.

А может, в некоторый момент она просто уснула и не заметила этого? И ей никак не удавалось проснуться, потому что сон получался чересчур реальным, и вместе с ней спал весь педколлектив и весь городок, включая улыбчивых монахинь и улыбчивых приблудных собак? Разве так бывает в реальности, чтобы взрослого человека прилюдно пороли за непослушание? А разве можно заставить девочку раздеться на педсовете? Но ведь так случилось, и никто не возражал, включая ее саму. Значит, все вокруг абсолютно точно погружены в глубокий длительный сон, который не способен развеять даже звон церковных колоколов. Напротив, он только убаюкивает вздрогнувшее было сознание и легкими гармоничными звуками возвращает в блаженное состояние непротивления, когда от тебя совершенно ничего не зависит, потому что жизнь давно расписана наперед и возражать абсолютно бессмысленно, как бессмысленно бороться с затяжным осенним дождем, который рано или поздно смоет с лица яркие упрямые веснушки – последние приметы лета.