Я убил вашу дочь
Утром в поликлинике меня ждала новость: Бережкову зачем-то срочно понадобилось со мной встретиться. Спрашивается, для чего?
Подойдя к зеркалу в ординаторской, спросил сам себя: может, стоит проявить настойчивость и указать нахалу на его место?
«Деточка, а вам не кажется, что ваше место возле…»
Встретимся, когда мне удобно, а не когда ему приспичило.
Однако что он мне может сообщить? Что он задумал?
По опыту я знал – Лекарь способен на любые, самые фантастические сюрпризы. Какой приготовил на этот раз? Мучиться до обеда подобным вопросом – тоже не сахар. Ладно, раз требует – увидимся.
– Илья Николаевич, я виноват перед вами, – начал он, пряча глаза. – Следовало давно сказать, но все не решался. Трусил, наверное.
– Говори ты толком, – я легонько рубанул по столу ребром ладони. – О чем ты хотел со мной поговорить?
– Почему вы не включаете диктофон? – он начал шарить взглядом по столу. – Всегда включали, а теперь что? Забыли?
Чувствуя, как остатки терпения покидают меня, я достал из кармана диктофон, включил и положил перед его носом.
– Ну, теперь все по правилам?
– Да, теперь все, – кивнул он и, подняв на меня свои налитые кровью глаза, выдал: – Илья Николаевич, это я убил вашу дочь. Вы здесь совершенно ни при чем. Десять лет назад, когда она поступила в тяжелейшем состоянии с картиной разлитого перитонита и токсического шока, я уже знал, что не справлюсь, что должен срочно вызывать завотделением и консультантов. И все же взялся за операцию, заверив вас, что справлюсь. К тому же повредил кишечник у девочки… Короче, зарезал.
– Зачем ты это сделал? – чувствуя, что «закипаю», уточнил я.
– Просто так, из вредности, – пожал он плечами, закатив глаза. – Я частенько так поступал в жизни: брался за заведомо несбыточные, запредельные испытания, и представляете, мне иногда везло. А тут чуда не случилось.
– Ты еще скажи, – решил я позлорадствовать, – что к тебе кто-то в тот момент со стороны подключился… Вот смешно-то будет!
– Нет, не скажу. Я сам, сознательно.
– Я тебя давно узнал, – буркнул я, поздно спохватившись, что все сказанное записывается на диктофон. – Только не подал вида.
– Ну да, ну да, так я вам и поверил, – он криво усмехнулся. – Впрочем, какая разница, может, и узнали. Только я теперь это заявил напрямую, сняв груз с души. Мне стало легче, честное слово.
– Значит, из вредности, говоришь?
Какое-то время мы сидели, глядя друг другу в глаза. Потом я резко схватил диктофон и стер то, что записалось сегодня.
– Есть и другой диктофон, – спокойно заметил он, повторно усмехнувшись. – И этот диктофон в вашей голове. Он надежно записал все, что требуется.
– Запись можно и стереть, – пространно намекнул я.
– Из истории болезни Евгении Корниловой ничего уже не сотрешь. Я ее отксерокопировал в свое время. Мне больше нечего сказать. По крайней мере, сегодня, пусть меня отведут в палату.
Тяжело переставляя ноги по коридору экспертного отделения, я медленно, но верно постигал смысл поступка Лекаря, смысл каждого сказанного им слова. Он сделал все, чтобы я его люто возненавидел.
Чтобы потом эту ненависть использовать в свою пользу. Включить, если понадобится. Мое заключение о его вменяемости он положит на одну чашу весов, а на другую – ту самую лютую ненависть.
Что перетянет? Что окажется тяжелее?
Грош цена будет моему заключению, если станет известно о случае с Женькой. Ему за ту халатность вряд ли что-то будет – десять лет прошло. А как отреагирует тот же Одинцов, узнав, что у меня был кровный мотив отомстить Бережкову? А Либерман? Страшно подумать.
Лекарь сегодня меня предупредил: в случае моего отказа признать его невменяемым он расскажет всем про то, что случилось десять лет назад. И я не смогу сделать вид, будто не знал об этом. И невменяемым предстану перед коллегами уже я! Как тебе, доктор, такая раскадровка?
Не зря же он заикнулся про диктофон у меня в голове.
Он просчитал ситуацию до конца. Ему терять нечего.
