Студент-маньяк
То ли перевоплощение в своего шефа сказалось благотворно на самочувствии, то ли радость от осознания того, что наконец-то досмотрел злополучный сон до конца, оказалась решающим фактором, – так или иначе, на беседу Лекарь явился в прекрасном расположении духа.
– Непонятки между нами, Илья Николаевич, – начал он полушутливым тоном после приветствия. – Почему меня так прицельно исследуют на сахарный диабет? Может, он и появится когда-нибудь, но сейчас его нет. Симптоматику его я знаю, уж поверьте. Вот Макар Афанасьевич…
– Что Макар Афанасьевич? – уцепился я, как клещами. – У него диабет?
– Думаю, да, хотя он не любит об этом говорить. Но по косвенным признакам можно судить.
– Что ты имеешь в виду?
– Например, он себе никогда не позволяет сладкого. И голодовок тоже не устраивает. У него строгий режим питания. Иногда случалось, что выходил после операции в предобморочном состоянии. Если операция затягивалась, говорил, чтобы заканчивали без него, так как ему надо срочно перекусить, потому что сахара упали.
– И что, уходил с операции?
– Конечно, не падать же в обморок.
В принципе, этого было достаточно, чтобы уличить Бережкова в полной лжи. С одной строны, хирург не может уйти на середине операции на сердце, поскольку за него ее вторую половину никто не сделает. С другой – если хирург страдает таким типом диабета, ему, скорее всего, запретят проводить столь сложные и длительные по времени операции.
Но что мне даст это разоблачение в данном случае? Оно не сыграет ни в пользу вменяемости Лекаря, ни в пользу его невменяемости. Ни в ту, ни в другую сторону я не продвинусь. Он может, будучи кондовым шизофреником, свято верить в то, что городит тут мне с три короба. И может быть совершенно адекватным, правдоподобно неся здесь ту же самую околесицу.
Самым трагичным было то, что эту двоякость, эту мою шаткость и уязвимость, похоже, понимал не я один. Из-за стекол очков сквозь маску какого-то почти детского восприятия реальности, сквозь пелену лжи и притворства на меня, глумясь и ухмыляясь, время от времени проглядывало такое, от чего я сам запросто мог «съехать с рельсов».
Меня так и подмывало напомнить ему, как он ползал у меня в ногах, как умолял не писать заявление… Но это смотрелось бы как вспышка гнева, неконтролируемая эмоция, не более.
Успей мы вчера с анализом, когда Макар Афанасьевич был еще самим собой. Возьми кровь до того, как произошло обратное перевоплощение. Интересно, как бы тогда он объяснил нормальный уровень сахара. Разумеется, убедительный ответ был заготовлен, но все же.
А если бы уровень сахара в крови был повышен? Как бы себя чувствовали мы, доктора, каково было бы нам?
На этот вопрос у меня ответа не было. Учитывая метаморфозы последних дней, я готов был поверить во что угодно.
– Скажи, Константин, о чем ты так эмоционально беседовал со своим шефом пару часов назад? – спросил я, имея в виду последнюю галлюцинацию, столь красочно разыгранную им во время прогулки.
Он снисходительно взглянул на меня, вздохнул, как бы сокрушаясь, какой у меня безнадежный и запущенный случай.
– Это вы так долго размышляли, чтобы спросить об этом? Вы все прекрасно видели и слышали, – развел он руками. – Я оставил больных без присмотра, совершил преступление и за это получил справедливое наказание. Возможно, не последнее.
– Как тебя мог бить Макар Афанасьевич, если у него искусственные руки, которые отстегиваются? И как он тебя мог видеть, если у него нет головы. Ты сам рассказывал.
– Я вам рассказывал сон, – быстро нашелся он. – Который, надеюсь, больше не повторится. Кто же верит снам? Сон… он и есть сон. А в реальности у Макара Афанасьевича руки настоящего хирурга – то есть очень сильные. Не дай вам бог на себе это испробовать. Я должен отвечать за свои поступки, ведь я взрослый мужик. Это в детстве и юности мы совершали глупости…
– Кстати, насчет детства и юности, – обрадовался я возможности сменить тему. – Помнишь, ты рассказывал про свою школьную любовь? Ее, кажется, Инной звали…
– Вам не терпится узнать продолжение?
Я едва усидел в кресле, чтобы не вскрикнуть: «Конечно, не терпится, ведь ты много лет спустя через дочь вышел на нее, затащил в подвал и там грохнул молотком!»
Вслух я ничего не сказал, удержался, лишь кивнул. Лекарю этого оказалось достаточно.
– В одной старой-старой школьной песне семидесятых годов есть такие слова: «Но как забыть звончей звонка капель и девочку, которой нес портфель?!» – прочитав это наизусть, он взглянул на меня, как бы интересуясь, помню ли я такое. Я снова кивнул. – Так вот, автор как в воду глядел. Школьная любовь не забывается.
…Экзамен по литературе он тогда едва не завалил. Выручили вовремя подброшенные друзьями шпаргалки.
Инна во время экзамена на него даже не взглянула.
На сходке обманутых за школой он заявил, что, поскольку его первоначально предложенный вариант никто не поддержал, он вообще передумал мстить и не будет участвовать в авантюре. Народ завозмущался: отказ одного из застрельщиков означал полное фиаско всего мероприятия, кое-кто предлагал наказать Бережка. Гвалт стоял невероятный. Костя невозмутимо курил в сторонке сигарету за сигаретой, не участвуя в споре.
Вдруг все замолчали. Бережок понял: кто-то пришел.
– Ну, что приумолкли, обманутые? – голос Инны резанул по ушам. – Карандаши затупились? Вы же хотели мне отомстить, или я не права?
Все молчали, словно разом разучились говорить. Девушка ходила между ними, как надсмотрщик.
– Зачем пришла? – подал голос Бережков из своего угла. – Ищешь приключений на свою задницу? Смотри, с огнем играешь.
– А ты-то что мне угрожаешь? – она уничижительно посмотрела на него. – Ты ведь уже отомстил как мог, сиди в своем углу и молчи в тряпочку. Тебе мало того, что получил?
Обманутые разом «взорвались»:
– Так вот почему решил в сторону…
– Втихую отбарабанился…
– Скрысятничал…
– Западло!
Дальше Бережок слушать не стал, развернулся и пошел прочь. Спустя какое-то время узнал, что Инна поставила ящик водки и несколько пакетов закуски в честь сдачи последнего экзамена. Пацаны «нахрюкались» по-черному и ни о чем уже не помышляли.
На выпускной бал Бережок не пошел. После получения аттестата напился в одиночестве дома и уснул.
Так для него закончилась школа.
Потом до него доходили слухи, что обманутые хотели собраться, но у него не было никакого желания снова их видеть, вспоминать, переживать все заново. Возможно, дело было не в одноклассниках, а в самой атмосфере, напоминавшей ему об Инне, которая его отвергла.
Приближался новый век. Все вокруг говорили о Миллениуме, о начале новой жизни. Ему тоже хотелось как-то оторваться от прошлых стереотипов и привязанностей. Ведь жизнь, по идее, только начиналась.
Но стереотипы прошлого все больше напоминали о себе.
Родители Бережкова очень скоро не только потеряли бизнес, но и попали под суд. Матушка отделалась условным сроком, а батяне пришлось «оттрубить» восемь лет. Но если других бизнесменов, нафарцевавших в девяностые круглые суммы, эти суммы ждали на свободе в виде банковских счетов, припрятанных драгметаллов или недвижимости, в том числе и заграничной, то отца Бережкова дома не ждало ничего, кроме комнаты в коммуналке и обозлившихся по причине нехватки средств к существованию жены и сына.
Отказываться от того, к чему привык и уже не мыслил без этого свою жизнь, было тяжело и болезненно. Костя нашел в себе силы отказаться. Когда отца посадили, мать прямо сказала сыну, чтобы он шел в армию. Если другие родители выискивали любые лазейки, чтобы «приклеить» к чаду мужского пола какой-нибудь убойный диагноз, оставшаяся в одиночестве родительница Бережкова мечтала совсем о противоположном. Ее нисколько не пугали такие слова, как «Чечня», «дедовщина». Ей главное было – пристроить чадо так, чтоб с плеч долой. Пусть и временно. Передышка нужна была, короче.
– За два года, пока ты служишь, я освоюсь, – говорила она, – папашку нашего как-то поддержу, ему там несладко, наверное, восстановлю кое-что, наращу мясцо. Тогда и в мединститут поступишь, и заживем, как прежде. Мне надо время, понимаешь?
Бережок все понимал, но под ружье становиться не хотел. К тому же подобные рассуждения близкого человека были унизительны и ставили под сомнение вообще все дальнейшее совместное существование под одной крышей.
От умных людей он узнал, что военные кафедры есть далеко не во всех вузах. Непробиваемый вариант – Медакадемия. Тем более что парням поступить в нее было легче, нежели девчонкам. Существовал негласный закон о пятидесяти процентах.
Требовалось всего ничего: деньги для начала и какой-никакой угол, чтобы подготовиться и поступить.
Как всегда в таких ситуациях, на помощь пришла тетка Тамара. И денег дала, и на жилплощади своей приютила.
– Совсем из ума выжила Галка, – ворчала она на свою старшую сестру, мать Бережка. – Где это видано, чтоб родное дитя в армию силком толкать? Никуда я тебя не отпущу, а попробует забрать, то мы еще посмотрим. Я ее так пристыжу, так пристыжу…
Узнав, что сын живет у сестры, мать, видимо, успокоилась и невозмутимо занялась делами. Сыном интересовалась редко: жив, здоров – и ладно. Учится на врача – совсем хорошо!
Бережок и раньше, когда ссорился с родителями, убегал к тетке. Отсиживался, бывало, неделями. Одинокая некрасивая женщина, которой не везло по жизни с мужиками, во всяком случае, так говорила мать Бережка, принимала племянника всегда с распростертыми объятиями.
Правда, он частенько замечал, что смотрит тетка на него совсем не как на племянника. Будучи старше его на двадцать лет, она любила подглядывать за ним, когда он моется в душе или одевается. Особенно все это стало заметно под конец школы, когда голос Бережка огрубел и появился волосяной покров там, где раньше не было.
Тетушкин взгляд так и приклеивался ко всем атрибутам его мужественности.
Как-то утром, когда было жарко и он уселся на кухне аппетитно жевать бутерброд напротив тетушки по пояс голым, родственница уставилась на его грудь так, словно там висел магнит, притягивающий взгляды.
– Теть Тамар, ты чего? – спросил он, перестав жевать.
– Как бы я хотела, – вздохнув, призналась тетушка, – побродить в этих твоих зарослях. Согласна в них даже заблудиться.
– Каких зарослях? – не понял племянник.
Тетушка резко встала и вышла из кухни. Почти выбежала. Когда хлопнула дверь в ее комнату, он все понял. Просек! Недомолвки, взгляды, вздохи, ужимки, паузы – все, что раньше казалось чем-то необъяснимым, запредельным, вдруг выстроилось в одну шеренгу и даже рассчиталось на первый-второй.
Вот оно что! Ему казалось, что женщины, которым под сорок, должны интересоваться всем, чем угодно, но только не этим. Потом, уже учась в мед– институте, узнал, что как раз наоборот, к сорока годам у них все только разгорается…
А что ему было делать тогда, семнадцатилетнему, мечтавшему покорить одноклассницу? Ту, которая посмела его унизить при всех, можно сказать, надругалась над его чувствами.
Приставания родственницы становились все настойчивей.
Как-то ночью он проснулся от того, что кто-то гладил его ягодицы. В темноте не сразу разглядел у себя на кровати совершенно обнаженную тетушку.
В другой раз закричал, вскочил, убежал бы… Но тетушка приложила ладонь к его губам. К тому же, оказывается, у нее совсем не было груди. Он думал, что такого не бывает: даже у него грудь выдавалась больше, чем у нее. Просто два огромных соска. И все…
– Вы прекрасно помните, Илья Николаевич, – Бережков прищурился так, что поток его зрительной энергии, посылаемой в мою сторону, усилился в несколько раз. – Как нравятся мне прямые линии в женском теле. А тут – первозданная прямота.
Он попытался руками нарисовать в пространстве силуэт своей тетушки.
– Вот находка! Куда ты раньше смотрел?
– Раньше это во мне как бы дремало, а тут… проснулось.
…Это была не просто заинтересованность – что-то сдвинулось тогда в нем из одной противоположности в другую. Весы качнулись, равновесие нарушилось. Чаши больше никогда не возвращались в прежнее положение.
Потом был плаксивый рассказ тетушки о том, что с мужчинами ей не везет именно из-за груди. Как дойдет до раздевания, начинают притворяться, что ничего, что все нормально.
А она-то видит, что сквозь зубы, что скрепя сердце.
Из-за этого стала бояться мужчин, особенно – оставаться с ними наедине. Когда она еще в одежде – отношение одно, а как увидят ее грудь – все переворачивается с ног на голову. Словно в одежде она одна, а без нее – другая. В одежде она под защитой, а без нее – как будто без кожи.
– Ласки-то хочется, – всхлипывая, продолжала она. – Неужели так жизнь и пройдет? Когда стану совсем старухой, останется – только в петлю. Мне и сейчас порой все так надоест, что… Ты один меня на этом свете держишь, ты, Костюша, для меня как свет в окошке.
Нельзя сказать, чтобы она его разжалобила. Скорее, он почувствовал, что она готова ради него на все. Выполнит его любое желание. Любое! Самое несбыточное!
Кондовый юношеский эгоизм, помноженный на комплексы, гнездившиеся в коротко остриженном черепе, сработал подобно ригельному замку, перекрыв другие пути развития отношений с родственницей.
Особенно возбуждал Бережка перстень с бриллиантом на правой руке тетушки. Он был как из другой жизни, существовал отдельно. В темноте бриллиант поблескивал, придавая племяннику неведомую силу, как бы подстегивая, стимулируя, подгоняя…
Услышав про перстень, я пожалел, что не взял с собой тот, который Яна оставила мне в качестве компенсации. А то бы показал, понаблюдал за реакцией Бережка на бриллиантовый сюрприз.
…Так они и начали жить: два одиночества, два комплекса неполноценности. Совместно двигаясь в этой самой неполноценности все дальше, все глубже.
Бережок поступил на дневное отделение Медака– демии, днем просиживал штаны на лекциях. Тетушка весь день ездила по городу на трамвае кондуктором. А вечером у них начинались оргии.
Днем Бережок был одним: чистоплотным, целеустремленным, собранным, трудолюбивым. Конспектировал, слушал, занимался. Вечером все это слетало с него, как пепел с сигареты, и начиналась совершенно другая жизнь. Начиналось падение.
Словно к огромной глубокой луже подходил солидный, опрятно одетый молодой человек и вдруг, раздевшись догола, лез в эту грязь купаться. И чем глубже он погружался в месиво, тем больше удовлетворения чувствовал.
Можно ли это назвать жизнью? Скорее – ее изнанкой. Как будущий доктор, он понимал, что физиологической нормой то, что они с тетушкой вытворяли по ночам, назвать было никак нельзя.
Извращением, перверсией, садомазохизмом – как угодно, но только не нормой. Оба понимали, что по-другому не смогут. В этот лабиринт они зашли с другого хода – с черного, заплутали в нем основательно, наружу уже не выйти. Никак.
Переиграть заново не получится.
Константин сам удивлялся, как в таких условиях ему удалось выучиться на врача. Более того – проспециализироваться по хирургии и начать работать в областной детской больнице.
К тому времени досрочно освободили отца, у матери более-менее дела пошли на лад. Вроде бы жизнь стала налаживаться, родители воспряли духом, стали звать сына к себе. Намекали, что пора бы и семью завести, дескать, внуков хочется.
Знали бы, как далеки были мысли Бережка в тот момент от всего этого! Сын был уже не тот, увы.
Казалось бы – оперируй, набивай руку, зарабатывай авторитет… Вместо этого во время его дежурств начали умирать дети… Вернее, один ребенок.
– С этого места, пожалуйста, поподробней, – вклинился я в его повествование, уловив желание проскочить данный отрезок как можно быстрей. – Что за ребенок? Возраст. Какой диагноз? Отчего конкретно умер?
– Рад бы поподробней, но не получится, – воскликнул Лекарь, схватившись за живот. – Мои компьютерные мальчики проголодались и просят кушать. Я не могу в таких условиях не то что говорить, я места себе не нахожу. Они кричат, орут, воют…
– Но я ничего не слышу! – раздраженно заметил я.
– Вы приложите ухо к моему животу, – Бережок поднялся и выпятил в мою сторону живот. – И все услышите. Особенно надрывается тот, что лежит справа.
«Ага, – подумал, я. – Приложу я ухо к твоей «беременной» утробе, а ты меня за горло наручниками зацепишь и затянешь. Думаю, мало мне не покажется!»
– Спасибо, – поблагодарил я. – Как-нибудь в другой раз.
– Ну, как хотите! – развел он руками. – Кстати, вы побывали на могиле у дочери?
Словно кто-то со всего размаха заехал мне кулаком в солнечное сплетение – эффект от его слов был примерно таков. Чего меньше всего хотелось мне в тот момент, так это говорить о том, как я побывал на могиле дочери.
– Ты, кажется, собирался покормить своих компьютерных детей, – напомнил я ему, все еще надеясь, что предстоящего разговора удастся избежать.
– Ничего, подождут, – он погладил себя по животу подобно беременной на последнем месяце. – Аппетит потом лучше будет. Так побывали или нет?
Уйти от ответа не получалось: в кабинете висела звенящая тишина. Отвечай, доктор, тебе задан вопрос!
– Побывал, а что?
– Поговорили? С дочерью, я имею в виду. Общение с ней…
– Это не твое дело! – оборвал я его, тут же пожалев об этом.
Любая грубость с моей стороны – это очко в его пользу. Я прекрасно отдавал себе в этом отчет, но ничего не мог поделать, так как его интерес к моему прошлому был похож на бормашину семидесятых годов, когда в здоровый живой зуб без анестезии с невыносимым жужжанием вгрызалось тупое сверло…
– И все-таки, Илья Николаевич, – его кривая усмешка, казалось, барельефом отпечаталась у меня на сетчатке обоих глаз. – Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра мы все равно вернемся к этому вопросу. Этот нарыв, этот гнойник в душе необходимо вскрыть, наладить дренаж. Как бывший хирург вам говорю. И сделать это лучше сегодня…
– Замолчи! Тебе бы в Майданеке или Освенциме такую… липкую хирургию практиковать.
– Хирургам часто приходится причинять пациенту боль, – развел он руками, дескать, не я виноват, профессия такая. – Тут уж ничего не поделаешь. Так как насчет беседы на кладбище? Я не поверю, что, оставшись один на один с могилой, вы мысленно молчали. Вы наверняка…
– Что ж ты за человек такой?! – мне стоило больших усилий, чтобы не врезать кулаком по столу. Большое облегчение почувствовал бы.
– Такой же, как вы, – невозмутимо пояснил он, глядя мне в глаза. – Из белков, жиров, углеводов, аминокислот. Из клеток, короче. Ну, облегчите душу, откройте чакры! О чем вы беседовали с дочерью на ее могиле?! Просили прощения, признайтесь! Ведь просили?..
Первое, что я сделал, вернувшись домой, – достал перстень и принялся его разглядывать. Вряд ли женщина стала бы его носить. Перстень был явно мужским украшением. Многогранник бриллианта почему-то напомнил мне тлеющий уголек, хранящий в себе свет и тепло прежних хозяев.
И вдруг догадка сверкнула одной из его граней: а вдруг Яна – дочь Бережка?! Достаточно вспомнить тот самый случай, когда Кира пришла к нему домой накануне экзамена по литературе. У них наверняка что-то было! И результат этого «чего-то» спустя восемнадцать с лишним лет бесцеремонно врезался в мою «тойоту»…
Не потому ли мне показалось, что с фотографии Кира Синайская как-то по-особому взглянула на Бережка перед его обмороком, что мать и дочь очень похожи. А я к тому времени был уже знаком с Яной. В памяти мгновенно одно наложилось на другое.
Все объяснялось, пазл складывался. Тетка Тамара, выходит, двоюродная бабка Яне, а Яна ей – внучатая племянница! Лекарь убил мать своего ребенка. Но… знал ли он об этом?
Скорее всего, интересующий нас период жизни Бережка прошел с теткой Тамарой. Мы на сегодняшний день не знаем ни ее фамилии, ни адреса.
Помнится, Яна обещала помочь в составлении фоторобота. Фоторобот плюс имя – уже кое-что для опытных сыщиков. А майор Одинцов, бесспорно, из их числа!
Что ж, тетушка, ваш загадочный образ проступает все явственней, все четче. Я буду называть вас «Леди Х». Выходит, сексуального насилия в подростковом возрасте как такового не было. Все случилось позже и по обоюдному согласию. Или почти по обоюдному. Правда, с вашей стороны все здорово отдает педофилией, хотя криминала особого, наверное, здесь нет. Но это так, сноска.
Во время первой беседы Лекарь сказал, что его родители недавно погибли в автомобильной катастрофе. А что, если это не так? Он страстно желал произвести впечатление глубокого шизофреника, вот и врал напропалую. Мы втроем сидели развесив уши и слушали его бред.
Недолго думая, я взял трубку сотового и в списке «телефоны» нажал на фамилию «Одинцов». Конечно, было поздновато, но майор как-то заикнулся, чтобы я звонил ему в любое время дня и ночи.
Кратко изложив ему вновь открывшуюся информацию, я поделился возникшими мыслями. В частности, почему бы не провести ДНК-тест на отцовство. Разумеется, Яне пока не надо ничего говорить, у девушки психика и так на взводе.
– Что ж, Илья Николаевич, учитывая вашу особую близость с объектом, на вас возлагается миссия по взятию биоматериала. С Лекарем разговор короткий, открой рот и все. А с Синайской-младшей… смотрите сами.
Ирония и сарказм, звучавшие в трубке, щекотали мне ухо, и это неприятное чувство передавалось другим органам и системам, поэтому я чувствовал, что долго эту пытку не выдержу.
– Виктор Васильевич, – постарался спросить я как можно суше. – А у вас есть что-нибудь новенькое?
– Есть, – отрапортовала трубка. От иронии предыдущих слов не осталось и следа. – Нам удалось восстановить переписку Лекаря, вернее, Паука – он под такой кликухой с молодежью знакомился – и Бориса Ощепкова, сына недавно выписанной жертвы.
– И каковы выводы?
– Идея под предлогом покупки щенков Зигмунда…
– Зиненхунда, – поправил я майора. – Бернского зиненхунда.
– Вот-вот, черта с два выговоришь. Эта идея полностью принадлежит Лекарю. Вернее, Пауку. Он обещал, что просто побеседует с его матерью, отправит ее на курорт, а после курорта она станет с Борисом как шелковая. Будет все разрешать, позволять, давать денег и так далее.
– Да уж, юношеский максимализм вперемешку с эгоизмом не знает границ, – вздохнув, констатировал я. – Упек сынок маму, как Сивку в Крутые Горки.
Я уже собрался попрощаться и отключиться, как майор вдруг вспомнил:
– И еще, Илья Николаевич… Узнайте подробней о тетке Тамаре. Информации крайне мало, и она скудная, согласитесь.
– Соглашусь, Виктор Васильевич. Постараюсь узнать.
