Реньевиль

4 июля 1917 года мы сошли с поезда в знаменитом Марс-ла-Туре. Седьмая и восьмая роты разместились в Донкуре, где нам выпало несколько блаженных, спокойных дней. Только скудные пайки несколько смущали меня. Было строго запрещено запасаться провиантом на полях, тем не менее почти каждое утро сельские жандармы приводили ко мне по нескольку человек, застигнутых ночью за выкапыванием картофеля; их наказания я никак не мог избежать, – «потому что попались», как звучал мой не вполне официальный аргумент.

Тогда же мне довелось узнать, что неправедно добытое впрок не идет. Из одного брошенного господского поместья мы с Теббе прихватили княжескую карету со стеклами. За все время пути нам удавалось уберечь ее от завистливых глаз. Мы мечтали о роскошной поездке в Мец, чтобы хоть раз в полной мере насладиться жизнью. Однажды в полдень мы впрягли в карету лошадей и поехали. К сожалению, у экипажа не было тормозов; он годился для равнин Фландрии, но не для гористой лотарингской земли. Уже в деревне лошади понесли, и вскоре мы очутились в состоянии бешеной скачки, которая могла плохо кончиться. Первым вывалился кучер, потом Теббе упал на груду сельскохозяйственного инвентаря и остался там лежать недвижно. Я сидел один на шелковых подушках и чувствовал себя прескверно. Дверца распахнулась, и ее напрочь снесло телеграфным столбом. Наконец карета скатилась с крутого склона и, ударившись о стену дома, разлетелась на куски. Покидая развалившийся экипаж через окно, я изумился, что остался цел.

9 июля роту инспектировал командир дивизиона генерал-майор фон Буссе, похваливший нас за отличное поведение в бою. На следующий день, в полдень, нас погрузили и повезли под Тьокур. Оттуда мы маршем сразу двинулись на нашу новую позицию, протянувшуюся по лесистым высотам Кот-Лоррен, напротив сожженной деревни Реньевиль, не раз упоминавшейся в приказах по части.

В первое же утро я обследовал свой участок. Он представлял собой необозримый лабиринт частично полуообвалившихся траншей и показался мне довольно длинным для роты. Передовая линия во многих местах также была разрушена применявшимися на этой позиции оперенными минами. Моя штольня находилась позади нее метрах в ста, в так называемой траншее сообщения, недалеко от ведущей из Реньевиля дороги. Впервые за долгое время наши позиции лежали против французских.

Это место было создано для геологов. Траншеи обнажали один за другим шесть слоев – от кораллового известняка до местного мергеля. Желто-коричневый скальный грунт был забит окаменелостями, – прежде всего плоскими, похожими на булочки морскими ежами, тысячами окаймлявшими стены траншей. Всякий раз, обходя участок, я возвращался в блиндаж с карманами, полными раковин, морских ежей и аммонитов. В мергеле тоже имелась своя приятность: он значительно лучше сопротивлялся непогоде, чем глинистая земля. Местами траншея была даже заботливо выложена камнем, дно на длинных отрезках было забетонировано, так что потоки дождевой воды легко могли вытекать.

Моя штольня была глубокой и сырой. Одна ее особенность доставляла мне мало радости. Именно здесь вместо обычных вшей присутствовала какая-то их более подвижная популяция. Наверное, обе эти разновидности находятся во враждебных отношениях друг с другом, вроде бродячих и домашних крыс. Здесь не помогала даже обычная перемена белья, так как проворные паразиты коварно таились в соломе лежанки. Доведенный до отчаяния спящий откидывал в конце концов одеяло и занимался настоящей охотой.

Продовольствие также оставляло желать лучшего. Кроме жидкого супа был еще ломоть хлеба со смехотворно малым приложением, – чаще всего полуиспорченным повидлом. Половину его съедала жирная крыса, за которой я тщетно охотился.

Роты – резервная и находящаяся на отдыхе – расположились в глубоко упрятанных лесных поселках, состоящих из элементарных блокгаузов. Особенно понравилась мне моя квартира на резервной позиции в глухом углу на склоне тесного лесного ущелья. Я обитал там в крошечной, наполовину вросшей в склон хижине, заросшей орешником и дикой вишней. В окно были видны покрытый лесом противоположный горный склон и узкая, пробитая ручьем полоска луга на дне ущелья. Я развлекался здесь кормлением пауков-крестовиков, развесивших на кустах свои необъятные сети. Составленные на задней стенке блокгауза бутылки всех сортов свидетельствовали о том, что не один отшельник уютно проводил здесь время. Я тоже постарался не пренебрегать достойным этого места обычаем. Когда вечерний туман, смешиваясь с тяжелым белым дымом моего костра, поднимался со дна ущелья, а я в ранних сумерках сидел на корточках у открытой двери между прохладой осеннего воздуха и жаром костра, только один напиток казался мне подходящим, – красное вино пополам с яичным ликером в пузатом стакане. Эти тихие пиры служили мне утешением еще и в том, что рота моя поступала под начало человека, прибывшего из запасного батальона. Он был старше меня по выслуге лет. Я же, в качестве взводного, опять нес скучную окопную службу. По старой привычке я старался вместо бесконечных постов обойтись патрулированием.

24 августа храбрый ротмистр Бекельман был ранен осколком снаряда; он был третьим командиром батальона, которого полк потерял за последние дни.

За время окопной службы я сдружился с унтер-офицером Клоппманом, человеком уже в годах и женатым, отличавшимся необыкновенным боевым задором. Он принадлежал к тем людям, в отношении которых можно сказать, что их мужество неколебимо ни в малейшей степени и что такие встречаются один на многие сотни. Мы подумали, что неплохо бы заглянуть в окопы к французам, и 29 августа нанесли им наш первый визит.

Мы поползли к бреши в неприятельских проволочных заграждениях, заранее проделанной Клоппманом ночью. К нашему неприятному удивлению, брешь была залатана. Тем не менее мы снова с изрядным шумом разрезали проволоку и спустились в траншею. Выждав довольно долгое время за ближайшей поперечиной, мы поползли вдоль телефонного провода, кончавшегося у воткнутого в землю штыка. Позиция, несколько раз загражденная проволокой, а в одном месте – решеткой, была пуста. Внимательно все осмотрев, мы вернулись той же дорогой назад и тщательно заделали брешь, чтобы скрыть свой визит.

На следующий вечер Клоппман опять обследовал это место, но был встречен выстрелами и ручными гранатами, так называемыми утиными яйцами, одна из которых упала возле его вжатой в землю головы, но не взорвалась. Пришлось ему срочно удирать. На следующий вечер мы пошли вдвоем. В передней траншее противника были люди. Мы выследили четверых постовых и установили их места. Один из них насвистывал себе под нос прелестную мелодию. Наконец по нам открыли огонь и мы отползли назад.

Когда я снова был в окопе один, внезапно появились мои товарищи Фойгт и Хаферкамп, явно навеселе. Они были охвачены странной идеей: покинуть уютный лагерь и пробраться через темный лес к передней линии, чтобы, как они сказали, идти в патруль. Я всегда придерживался принципа, что каждому виднее, где ему рисковать головой, и, хотя противник еще не успокоился, не стал им мешать. Впрочем, весь их выход состоял в том, что они искали шелковые парашюты от французских ракет и, махая этими белыми тряпками, гонялись друг за другом перед вражеским заграждением. По ним, естественно, стреляли. Спустя какое-то время они благополучно вернулись. Бахус хранил их в своей бесконечной милости.

10 сентября я отправился из резервного лагеря в боевой штаб полка просить об отпуске.

– Я как раз думал о Вас, – обратился ко мне полковник фон Оппен. – Полку необходимо произвести разведку боем. Ее проведение я намерен доверить Вам. Найдите подходящих людей и потренируйтесь с ними в лагере Сулевр.

Нам следовало в двух местах проникнуть во вражеские траншеи и попытаться взять пленных. Патруль был разделен на три части: две ударные группы и охрану, которая должна была занять первую линию, чтобы прикрыть нас со спины. Кроме общего командования, я взял на себя руководство левой группой, правую я поручил лейтенанту Киницу.

Когда я вызывал добровольцев, к моему удивлению, – все-таки это был уже 1917 год, – из всех рот батальона выступило почти три четверти состава. Я отбирал участников по своей старой привычке: прошел вдоль фронта, выискивая «хорошие лица». Некоторые из того большинства, которое я отправил обратно, чуть не плакали. Мой отряд, включая меня, состоял из четырнадцати человек, среди них были прапорщик фон Зглиницки, унтер-офицер Клоппман, унтер-офицер Мевиус, унтер-офицер Дуезифкен и два сапера. Здесь сошлись самые отчаянные головы второго батальона.

Десять дней подряд мы упражнялись в метании гранат, репетируя наш план на сходном с реальным штурмовом объекте. Это чудо, что при таком рвении еще тогда лишь трое из моих людей получили повреждения осколками. Больше мы ничем не занимались. Так что к вечеру 22 сентября я во главе одичавшей, но боеспособной банды двигался ко второй позиции, где нам было предписано разместиться на ночь.

Вечером мы с Киницем шли темным лесом к командному пункту батальона, – ротмистр Шумахер пригласил нас на «последний ужин смертника». Потом мы улеглись в нашей штольне, чтобы отдохнуть еще несколько часов. Это удивительное ощущение, когда знаешь, что завтра надо выстоять в борьбе не на жизнь, а на смерть, и вслушиваешься в себя, перед тем как заснуть.

В три часа нас разбудили, мы встали, умылись и велели нести завтрак. Тут же я порядком разозлился: мой денщик пересолил яичницу, которой я собирался подкрепиться в честь такого дня.

Мы отодвинули тарелки и в тысячный раз до мелочей обговорили все, что могло бы случиться. В дополнение к этому, мы взаимно угощались шерри-бренди, пока Киниц рассказывал древние анекдоты. Без двадцати минут пять мы собрали людей и повели их в бункер для дежурного отряда на передней линии. В проволочных заграждениях уже были проделаны бреши, и насыпанные известью стрелы указывали направление на пункты атаки. Мы пожали друг другу руки и стали ждать предстоящего.

Для кровавой работы, к которой мы так долго готовились, я был соответствующим образом экипирован: на груди – два мешка с четырьмя ручными гранатами, слева – капсюль, справа – пороховая трубка, в правом кармане мундира – пистолет 08 в кобуре на длинном ремне, в правом кармане брюк – маузер, в левом кармане мундира – пять лимонок, в левом кармане брюк – светящийся компас и сигнальный свисток, у портупеи – карабинный замок для срыва кольца, кинжал и ножницы для перерезания проволоки. Во внутреннем нагрудном кармане помещались пухлый бумажник и мое письмо домой, в заднем кармане мундира – плоская фляжка с шерри-бренди. Погоны и «ленту Гибралтара» мы сняли, чтобы противник не мог определить нашу принадлежность. В качестве опознавательного знака каждый имел на рукаве белую повязку.

Без четырех минут пять из левого соседнего дивизиона открыли отвлекающий огонь. Ровно в 5 часов небо за нашим фронтом вспыхнуло и над нашими головами засвистели трассирующие пули. Я вместе с Клоппманом стоял у входа в штольню и курил последнюю сигару; из-за множества коротких выстрелов лучше было стоять в укрытии. С часами в руках я отсчитывал минуты.

Ровно в 5:05 мы рванулись из штольни наружу к намеченным дорогам через заграждения. Я мчался впереди, высоко подняв гранату, и видел в ранних сумерках штурмующий патруль справа. Вражеское заграждение было слабым; я в два прыжка перемахнул через него, но, споткнувшись о протянутую за ним проволочную спираль, свалился в воронку, из которой меня вытащили Клоппман и Мевиус.

«Пошел!» Мы спрыгнули в первую линию, не встретив сопротивления, тогда как справа завязался гранатный бой. Не обращая на него внимания, мы перебрались через сложенную перед ближайшей траншеей баррикаду из мешков с песком и, прыгая из воронки в воронку, добрались до рогаток, двумя рядами отделявших нас от второй линии. Поскольку и она была совершенно разбита и не давала никакой надежды взять пленного, мы заторопились по выкопанному ходу дальше. Я сразу же послал вперед саперов очистить путь, но так как мне все время не хватало темпа, сам возглавил их.

У входа в третью линию нас ожидала находка, от которой перехватило дыхание: тлеющий кончик лежавшей на земле сигареты возвещал о непосредственной близости врага. Я подал знак своим людям, крепче сжал гранату и осторожно пополз по хорошо укрепленной траншее, к стенам которой было прислонено множество оставленных здесь винтовок. В таких ситуациях сознание отмечает каждую мелочь. Так, точно во сне, отпечатался у меня в мозгу вид забытого на этом месте котелка с торчащей из него ложкой. Именно это наблюдение через двадцать минут спасло нам жизнь.

Внезапно перед нами скользнули тени каких-то фигур. Мы кинулись туда и оказались в тупике, в стене которого был разрушенный вход в штольню. Бросившись туда, я закричал: “Montez!” Вылетевшая граната была мне ответом. Это был, вероятно, снаряд с дистанционным взрывателем; я услышал легкий хлопок и успел отпрыгнуть назад. Снаряд разлетелся на высоте моей головы у противоположной стены, в клочья изорвав мою шелковую фуражку, осколки в нескольких местах задели мою левую руку и оторвали кончик мизинца. Стоящему возле меня унтер-офицеру саперов пробило нос. Отступив на несколько шагов, мы закидали опасное место гранатами. Кто-то чересчур рьяный метнул зажигательную трубку прямо во вход, сделав тем самым дальнейшую атаку бессмысленной. Мы вернулись и последовали третьей линией в противоположную сторону, чтобы наконец захватить противника. Всюду лежали брошенное оружие и предметы снаряжения. Вопрос, куда девались хозяева такого множества винтовок и где они затаились, вставал все мучительней. И все же мы, с гранатами наготове и снятыми с предохранителя пистолетами, торопливо двинулись по пустынным, завешенным пороховым дымом траншеям.

Как нам удалось выбраться, стало мне ясно только по позднейшему размышлению. Незаметно для самих себя мы свернули в третий ход и, оказавшись под нашим же заградительным огнем, приблизились к четвертой линии. Время от времени мы выдергивали один из встроенных в стены ящиков и совали на память гранату в карман.

Пробежав несколько раз по лабиринту траншей, мы уже не понимали, где находимся и в каком направлении лежат немецкие позиции. Мы забеспокоились. Стрелки компасов плясали в дрожащих руках, а при поиске Полярной звезды вся школьная премудрость вдруг начисто вылетела из головы. Звук голосов в соседней траншее свидетельствовал, что противник, после первого замешательства, начинает приходить в себя. Скоро они поймут наше положение.

Мы снова вернулись. Я шел последним, как вдруг передо мной над грудой мешков с песком закачался ствол пулемета. Я прыгнул туда, споткнувшись о труп убитого француза, и увидел унтер-офицера Клоппмана и прапорщика фон Зглиницки, хлопотавших у оружия, пока стрелок Халлер перепачканными кровью руками искал бумаги на разнесенном теле убитого. Забыв об окружающем, мы в лихорадочной спешке занялись пулеметом, чтоб хотя бы принести с собой трофей. Я пытался ослабить удерживающие винты, кто-то ножницами для резки проволоки отламывал пулеметную ленту. Наконец мы схватили эту на треноге стоявшую штуку и, не разбирая, потащили с собой. В этот момент из параллельного окопа в направлении, где, как мы предполагали, находится наша линия, возбужденно, но грозно донесся голос неприятеля: “Qui'est ce qu'il y a?” – и черный шар, смутно выделяясь на рассветном небе, полетел на нас по высокой дуге. «Внимание!» Между мной и Мевиусом вспыхнула молния, осколок впился ему в руку. Мы ринулись в стороны, все больше увязая в путанице траншей. Рядом со мною были только унтер-офицер саперов, у которого из носа бежала кровь, и Мевиус. Лишь замешательство французов, до сих пор не рисковавших высунуться из своих нор, отодвигало нашу гибель. Речь могла идти только о минутах, когда мы наткнемся на превосходящий нас числом отряд, который с удовольствием нас прикончит. Я уже раздумывал, не следует ли просто швырнуть гранату с ударным взрывателем в голову того, кто мне встретится первым. На пощаду надеяться не приходилось.

Когда я уже оставил всякую надежду выбраться живым из этого осиного гнезда, у меня вдруг вырвался вопль радости. Мой взгляд упал на котелок с ложкой, и я все понял. Поскольку уже совсем рассвело, нельзя было терять ни секунды. Под свист вражеских пуль мы запрыгали по открытой местности к своим линиям. В передней траншее французов мы наткнулись на патруль лейтенанта фон Киница. Когда нам навстречу прозвучал пароль – «малыш и кружка!», мы поняли, что худшее осталось позади. К сожалению, я спрыгнул прямо на тяжелораненого, которого они здесь положили. Киниц торопливо рассказал мне, что он гранатой прогнал копателей первой траншеи и, продвигаясь затем к ее началу, под огнем собственной артиллерии потерял много людей убитыми и ранеными.

Спустя немалое время появились еще двое из моей группы, унтер-офицер Дуезифкен и стрелок Халлер, принесший мне, по крайней мере, хоть какое-то утешение. Блуждая в траншеях, он попал в отдаленный тупик и нашел там три брошенных пулемета, один из которых он отвинтил от подставки и прихватил с собой. Так как стало совсем светло, мы заторопились по нейтральной территории к своей передней линии.

Из четырнадцати человек, вышедших со мной, вернулись только четверо. В патруле Киница потери также были велики. Мою подавленность несколько облегчили слова славного ольденбуржца Дуезифкена; пока мне в штольне перевязывали руку, он излагал события стоящим у входа товарищам и закончил их так: «Лейтенант Юнгер – вот это человек! Видели б вы, как он летел впереди нас на заграждения!»

В конце концов, почти все с перебинтованными головами и руками, мы двинулись по лесу к командному пункту полка. Полковник фон Оппен приветствовал нас и велел напоить кофе. Он был весьма огорчен нашей неудачей, однако высказал нам свою признательность. Затем меня посадили в машину и повезли в дивизию дать подробный отчет. В ушах у меня все еще гремели беспорядочные взрывы гранат, но я в полной мере испытал блаженство, – откинувшись назад, в стремительном движении промчаться по сельской дороге.

Офицер генерального штаба дивизии принял меня в своем кабинете. Он был довольно желчным; по его раздражению я понял, что он пытается сделать меня ответственным за неудачу акции. Когда он ткнул пальцем в карту и задал вопрос что-то вроде «Почему вы не свернули в этом проходе направо?» – я понял, что хаос, в котором уже нет понятия ни «лево», ни «право», был вещью выше его понимания. Для него все это было планом, для меня – страстно переживаемой действительностью.

Командир дивизии встретил меня очень любезно и разогнал вскоре мое дурное настроение. За обедом я, в мятом кителе и с перевязанной рукой, сидел рядом с ним и после его слов: «Только подлецы скромничают!» – постарался изложить все события утра в истинном свете.

На следующий день полковник фон Оппен снова осматривал патруль; он раздал Железные Кресты и дал каждому участнику четырнадцать дней отпуска. К вечеру тела павших, которые удалось заполучить обратно, были похоронены на солдатском кладбище в Тьокуре. Рядом с жертвами этой войны там покоились также воины 1870/71 гг. Одну из этих старых могил украшал замшелый камень с надписью: «Вдали от глаз, но вечно в сердце!» На большой каменной плите было высечено:

Вечером я прочел в армейских сводках французов: «Немецкая акция у Реньевиля провалилась; мы взяли пленных». О том, что речь шла, скорее, о волках, заблудившихся в овчарне, там не было, естественно, ни слова.

Через несколько месяцев я получил письмо от одного из пропавших – стрелка Майера, потерявшего там ногу в гранатном бою. После долгих блужданий ему и его трем товарищам навязали бой и, тяжелораненый, он был взят в плен, когда остальные, среди них и унтер-офицер Клоппман, уже погибли. Клоппман действительно принадлежал к тем людям, которых невозможно представить себе плененными.

За войну мне доводилось переживать всякое, но не было случая более горького. До сих пор мне тяжело вспоминать о нашем блуждании в чужих, облитых холодным утренним светом траншеях. Они были овеяны вековечной враждой, какой никогда не ощущалось в английских окопах и по которой сразу становилось ясно, в чем разница между врагом и противником.

Несколько дней спустя лейтенанты Домайер и Цюрн со своими людьми после ряда шрапнельных выстрелов спрыгнули в первую линию французов. Домайер наткнулся на французского защитника с окладистой бородой, который на его возглас “Rendezvous!” ответил свирепо: “Ah non!” – и бросился на него В ожесточенной схватке Домайер прострелил из пистолета французу шею и вернулся, как и я, без пленного. Разве что при нашей акции было расстреляно столько артиллерийских снарядов, что в 1870 году их хватило бы на целое сражение.