Голдсмит Оливер
Векфильдский Священник

Оливер Голдсмит

Векфильдский Священник.

История его жизни, написанная, как полагают, им самим

Sperate, miseri; cavete, felices.

{Надейтесь, страждущие;

трепещите, счастливцы (лат.).}

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

В предлагаемом труде тысяча недостатков, и вместе с тем можно привести тысячу доводов в пользу того, что недостатки эти являются его достоинствами. Впрочем, в этом нет надобности. Книга бывает занимательна, несмотря на бесчисленные ошибки, и скучна, хоть в ней не найдется ни единой несообразности. Герой этой повести совмещает в себе трех самых важных представителей человеческого рода: священника, земледельца и главу семьи. Он равно готов поучать и повиноваться; в благополучии прост, в несчастье величественен. Кому, впрочем, в наш век утонченности и процветания придется по душе такой герой? Те, кого привлекает великосветская жизнь, с презрением отвернутся от непритязательного круга, собравшегося у семейного очага; те, кто привык принимать непристойности за остроумие, не найдут его в простодушных речах селянина; тем, кто воспитан ни во что не ставить религию, будет смешон человек, черпающий главное свое утешение в мыслях о будущей жизни.

Оливер Голдсмит

ГЛАВА I

Описание векфильдской семьи, в которой фамильное сходство

простирается не только на внешние, но и на нравственные черты

Всю жизнь я придерживался того мнения, что честный человек, вступивший в брак и воспитавший многочисленное семейство, приносит в тысячу раз больше пользы, чем тот, кто, пожелав остаться холостым, только и знает, что болтать о благе человечества. По этой-то причине, едва миновал год после моего посвящения, как я начал подумывать о супружестве; и в выборе жены поступил точно так же, как поступила она, когда выбирала себе материю на подвенечный наряд: я искал добротности, не прельщаясь поверхностным лоском. И надо сказать, что жена мне досталась кроткая и домовитая. К тому же, не в пример другим нашим деревенским девицам, она оказалась на редкость ученой - любую книжку осилит, если в ней не попадаются чересчур уж длинные слова. Что же до варений, да солений, да всяческой стряпни, так тут уж никому за ней не угнаться! Кроме того, она хвалилась чрезвычайной своей бережливостью, хотя я не могу сказать, чтобы мы вследствие экономических ее ухищрений стали особенно богаты!

Как бы то ни было, мы нежно любили друг друга, и чувство наше крепло по мере того, как сами мы старились. Словом, мы не имели причин роптать ни на судьбу, ни друг на друга. Жили мы в прекрасном доме, посреди живописной природы, и общество, окружавшее нас, было самое приятное.

Мы гуляли по окрестностям или находили себе занятие дома, навещали богатых соседей, помогали бедным; ни о каких переменах не помышляли, тягостных забот не ведали, и все наши приключения совершались подле камина, а путешествия ограничивались переселением из летних спален в зимние, и из зимних - в летние.

Жилище наше стояло неподалеку от проезжей дороги, и к нам частенько наведывались путники и прохожие, которых мы непременно потчевали крыжовенной настойкой, ибо она составляла гордость дома; и должен сказать со всей беспристрастностью историка, что никто ни разу ее не хулил. Многочисленная родня, иногда такая дальняя, что мы даже но подозревали о ее существовании, помнила о своей кровной связи с нами, не справляясь с гербовником, и частенько нас навещала. Не всегда, однако, родство это придавало нам блеск, так как среди родственников попадалось немало увечных, слепых и хромых. Но жена моя полагала, что раз они одной с нами крови, то и место им за одним с нами столом. Таким образом гости наши, хоть они не блистали богатством, оставались всегда всем довольны. Известно ведь, и это непреложная истина, что чем беднее гость, тем легче ему угодить. А для меня счастливое лицо все равно, что для иного любителя красивый тюльпан или редкая бабочка. Впрочем, если среди наших родственников попадался человек вовсе непутевый, или кто-нибудь из них оказывался очень уж беспокойным гостем, пли, наконец, просто был нам не по душе, я стремился одолжить ему что-нибудь - куртку, башмаки или не слишком дорогую лошадь - и всякий раз с величайшим удовлетворением замечал, что человек этот больше у нас не появляется. Таким образом избавлялись мы от людей нам неприятных. Но конечно же, ни страннику, ни бедняку, нашедшему приют в лоне векфильдского семейства, отказа никогда не бывало.

Так прожили мы несколько лет, наслаждаясь безмятежным счастьем. Разумеется, посещали нас иногда и невзгоды, но ведь провидение ниспосылает их нам лишь затем, чтобы мы могли еще сильнее оценить его милости. То школьники заберутся в мой фруктовый сад, то жена припасет сладкую подливку к пудингу, а кошки или дети возьмут да и полакомятся ею без спросу. Иной раз помещик заснет в самом трогательном месте моей проповеди, а то, глядишь, его супруга, повстречавшись в церкви с моей, ответит на ее любезное приветствие едва приметным поклоном. Но все эти мелкие неприятности тут же нами и забывались, и к концу третьего или четвертого дня мы уже сами обычно дивились своей досаде.

Наградою за умеренность, которой придерживались всю жизнь родители, было то, что дети наши появились на свет здоровыми, не изнеженные последующим воспитанием, такими же и выросли; сыновья - полные жизненных сил крепыши, дочки - цветущие красавицы. Всякий раз, что я окидывал взглядом всю эту маленькую компанию, которой суждено было со временем сделаться опорой моей старости, мне невольно приходил на ум всем известный анекдот о графе Абенсберге: когда Генрих II проходил через Германию, все вельможи встречали его дорогими подарками, граф же подвел к своему государю собственных детей, в количестве тридцати двух человек, говоря, что это самая большая его драгоценность. У меня их было, правда, всего только шестеро, но я тем не менее полагал, что принес отечеству чрезвычайно щедрый подарок, и в силу этого считал, что оно в долгу передо мной. Старшего нашего сына назвали Джорджем в память его дяди, оставившего нам десять тысяч фунтов. За ним шла девочка, которую я хотел назвать Гризельдой в честь ее тетки, но этому воспротивилась жена; она зачитывалась романами все то время, что была беременна, и настояла на том, чтобы дочь нарекли Оливией. Не прошло и года, как у нас родилась еще одна девочка. На этот раз я решительно был намерен назвать дочь Гризельдой; но тут одна из наших богатых родственниц пожелала крестить ее и выбрала ей имя Софья. И вот у нас в семье завелось два романтических имени, но, право же, я в этом ничуть не виноват. Следом за ними появился Мозес, а после перерыва в двенадцать лет у нас родилось еще два сына.

Тщетно стал бы я скрывать восторг, охватывавший меня при виде всей этой молодой поросли; но еще больше гордилась и радовалась, глядя на них, моя супруга. Бывало, какая-нибудь гостья скажет:

- Поверьте, миссис Примроз, таких хорошеньких деток, как ваши, во всей округе не сыщешь!

- Да что, милая, - ответит жена, - они таковы, каким их создало небо: коли добры, так и пригожи; по делам ведь надобно судить, а не по лицу.

И тут же велит дочерям поднять головки; а сказать по правде, девицы у нас были и в самом деле прехорошенькие! Ну, да наружность в моих глазах вещь столь незначительная, что, если бы кругом все не твердили о красоте моих дочерей, я бы о ней вряд ли и упомянул. Оливия, которой исполнилось восемнадцать лет, обладала всепокоряющей красотой Гебы, как ее обычно рисуют живописцы, - открытой, живой и величавой. Черты Софьи на первый взгляд казались менее разительны, но действие их было тем убийственнее, ибо в них таились нежность, скромность и полное соблазна очарование. Первая побеждала сразу, с одного удара, вторая - постепенно, путем повторных атак.

Душевные свойства женщины обычно определяются ее внешним обликом. Так, во всяком случае, было с моими дочерьмИ. Оливии хотелось иметь множество поклонников, Софье одного, да верного. Оливия подчас жеманилась от чрезмерного желания нравиться, Софью же так страшила мысль обидеть кого-нибудь своим превосходством, что она иной раз даже пыталась скрывать свои достоинства. Первая забавляла меня своей резвостью, когда я бывал весел, вторая радовала благоразумием, когда я был настроен на серьезный лад. Ни в той, ни в другой, однако, качества эти не были развиты до крайности, и я часто замечал, что дочери мои как бы меняются друг с дружкой характерами на целый день. Так, стоило резвушке моей, например, облачиться в траур, как в чертах ее проступала строгая важность, и напротив - несколько ярких лент вдруг придавали манерам ее сестры несвойственную, казалось бы, им живость. Старший сын мой, Джордж, получил образование в Оксфорде, так H|LK я предназначал его для одной из ученых профессий. Второй сын, Мозес, которого я прочил пустить по торговой части, обучался дома, всему понемножку.

Ну, да невозможно сказать что-либо определенное о характере молодого человека, который еще не видел света. Словом, фамильное сходство объединяло их всех, и, собственно, у всех у них характер был одинаковый - все были равно благородны, доверчивы, простодушны и незлобивы.

ГЛАВА II

Семью постигает несчастье. Лишившись состояния, человек благородный

не теряет чувства собственного достоинства

Почти всеми мирскими делами нашей семьи вершила жена; но в вопросах духовных я был полный хозяин. Мой приход доставлял мне ежегодно около тридцати пяти фунтов, которые я жертвовал целиком в пользу вдов и сирот священнослужителей нашей епархии; обладая изрядным состоянием, я мог не заботиться о вознаграждении и испытывал тайную радость при мысли, что исполняю свой долг безвозмездно. Кроме того, я решил не держать помощника и вменил себе в обязанность хорошенько познакомиться со всеми своими прихожанами, призывая людей семейных к трезвости, а холостым рекомендуя супружество; так что за несколько лет моего пребывания в Векфильде там даже сложилась такая поговорка: "В Векфильде три недостатка: священнику недостает чванства, молодым людям - невест, а кабатчикам - завсегдатаев".

Брак всегда был излюбленным предметом моих рассуждений, и я даже составил несколько проповедей, в которых доказывал, что он является непременным залогом счастья; тут, однако, я держался таких же точно убеждений, что и Уистон, и полагал, что священник англиканской церкви по смерти своей первой жены не имеет права жениться вторично, иными словами - я был сторонником строжайшего единобрачия.

С самых первых моих шагов я был посвящен в знаменательный спор, породивший столь великое количество ученых сочинений. Я и сам выпустил несколько трактатов, в которых излагал свой взгляд на этот предмет; правда, никто их не покупал, и они так и остались лежать у книгопродавца, но зато я утешался мыслью, что мои творения доступны одним лишь избранным счастливцам. Кое-кто из моих друзей называл это моей слабостью - бедняги, разве просиживали они, подобно мне, долгие часы, размышляя о сем предмете? Я же чем больше думал о нем, тем больше постигал всю его важность. В осуществлении своих принципов я даже пошел несколько дальше самого Уистона. Так, он, потеряв жену, приказал вырезать на ее могильном камне надпись, гласящую, что под ним покоится тело единственной жены Уильяма Уистона; а я при живой жене заказал ей эпитафию, где превозношу благоразумие, бережливость и смирение, не покидавшие ее до самой смерти; красиво переписанная и вправленная в изящную рамку, она висела у нас над камином и отвечала нескольким весьма полезным целям одновременно: напоминала жене о ее долге, указывала на мою верность ей, вызывала в ней желание заслужить добрую славу и вместе с тем не давала забывать о бренности человеческой жизни.

Быть может, мои беспрестанные рассуждения о браке тому виною, но мой старший сын, едва окончив колледж, уже сделал свой выбор, полюбив всем сердцем дочь одного духовного лица, жившего неподалеку от нас и облаченного высоким саном; за ней можно было ожидать изрядное приданое; впрочем, она и без всякого приданого была хороша. Все (за исключением моих дочерей, конечно) признавали, что мисс Арабелла Уилмот - настоящая красавица. Тут было не одно очарование молодости, здоровья и невинности - прозрачный румянец ее был так нежен, взор обличал такое чувствительное сердце, что даже старость не могла взирать на нее равнодушно. Мистер Уилмот, зная, что я в состоянии выделить немалую долю своему сыну, не возражал против такого жениха, и у нас царила гармония, какая обычно устанавливается между двумя семьями накануне окончательного сближения. Убедившись на собственном опыте, что пора ухаживания - самая счастливая пора в нашей жизни, я был не прочь продлить ее для них как можно дольше: встречаясь ежедневно, влюбленные принимали участие в общих увеселениях, и взаимное чувство их как будто возрастало от того еще более. По утрам обычно нас будила музыка, в погожие дни мы выезжали на охоту. Часы от завтрака до обеда дамы посвящали нарядам и наукам; так, пробежав глазами страничку книги, они гляделись в зеркало, которое и тут, я думаю, философы и те не станут со мной спорить подчас являет больше красот, чем иная книжная страница. За обедом верховодила жена, ибо привыкла собственноручно резать жаркое, ссылаясь при этом на обычай своей матушки; нужно ли говорить, что она не упускала случая поведать нам историю каждого блюда! После обеда, не желая расставаться с дамами, я обычно давал слуге распоряжение отодвинуть стол, и иногда мои дочери вместе с учителем музыки устраивали для нас чрезвычайно приятный концерт. Прогулки, чай, кадриль, фанты - так коротали мы остаток дня, не прибегая к картам, потому что я терпеть не могу никаких азартных игр, кроме игры в триктрак, в которую подчас сражался со своим старинным приятелем, ставя по два пенса на кон. Не могу тут обойти молчанием досадный случай, приключившийся со мной в последний раз: мне нужно было выкинуть четыре очка, а между тем у меня выходила все двойка да единица - пять раз кряду!

Прошло несколько месяцев, и мы стали наконец подумывать о том, чтобы назначить день для бракосочетания наших влюбленных, которые, по-видимому, страстно того желали. Не стану описывать ни суетливую важность, с какой хлопотала жена, готовясь к торжеству, ни многозначительные взгляды, которыми обменивались между собой мои дочери; говоря откровенно, меня в то время занимало совсем другое: я заканчивал очередной трактат на излюбленную свою тему и надеялся вскоре его напечатать. Я считал это сочинение образцовым как в отношении логики, так и стиля, и в гордыне сердца своего не удержался и показал его старинному своему другу, мистеру Уилмоту, ибо был уверен в его одобрении. Увы, я слишком поздно убедился, что он был горячим поборником противоположного направления, на что у него были чрезвычайно веские основания, ибо он в ту самую пору задумал жениться в четвертый раз! Как и надо было ожидать, между нами завязался спор, и притом настолько ожесточенный, что, казалось, того и гляди, расстроится задуманный нами брак. Во избежание этого мы положили встретиться накануне бракосочетания и повести диспут по всем правилам.

Обе стороны проявили изрядный пыл. Он утверждал, что я еретик, я обратил тот же самый упрек против него, он возражал, я отвечал. Между тем в самый разгар дискуссии один из моих родственников отозвал меня в сторону и с выражением глубокого участия посоветовал отказаться от дальнейшего спора или хотя бы перенести его на какой-нибудь другой день, после свадьбы моего сына.

- Как? - вскричал я. - Отказаться от правого дела и признать супружество мистера Уилмота законным в ту самую минуту, когда я доказал всю абсурдность его доводов? Да я скорее откажусь от состояния, чем от своих взглядов!

- Как это ни прискорбно, - отвечал на это родственник, - но я должен сообщить вам, что состояния-то у вас почти и нет никакого. Купец, которому вы вверили деньги, обанкротился и скрывается от кредиторов; полагают, что он не даст и шиллинга за фунт. Я не хотел огорчать вас до свадьбы, но, быть может, мое сообщение несколько остудит ваш полемический задор, ибо надеюсь, что вы достаточно рассудительны и поймете сами, что сейчас не время обнаруживать свои истинные чувства и что нужно подождать хотя бы до тех пор, пока состояние девушки не перейдет к вашему сыну.

- Ну, нет, - отвечал я, - если мне и впрямь грозит разорение и суждено сделаться нищим, то негодяем я быть не хочу, и я не подумаю, конечно, отрекаться от своих убеждений. Я сию же минуту пойду и извещу всех о том, что со мной случилось. Что же касается спора, я, напротив, беру назад уступки, которые сделал старику, и не соглашусь признать его супругом четвертой миссис Уилмот - ни в одном из значений этого слова!

Напрасно пытался бы я описать чувства, охватившие обе семьи при известии о нашей беде; но что были наши чувства по сравнению с горестью влюбленных! Мистер Уилмот, который уже и без того был не прочь расстроить этот брак, теперь, узнав о постигшем меня ударе, окончательно решился: в одном ему никак нельзя было отказать - в благоразумии, этой подчас единственной добродетели, какую нам удается сохранить на семьдесят третьем году жизни!

ГЛАВА III

Переселение. В конечном счете оказывается, что человек сам является

творцом своего счастья

Мы еще тешили себя надеждой, что, быть может, слух о нашем несчастье был пущен кем-нибудь по злобе либо по неведению, когда из города прибыло письмо от моего поверенного, целиком подтверждающее дошедшую до нас весть. Если бы разорение наше коснулось одного меня, я бы особенно не горевал; я огорчался единственно из-за семьи, которую ждало унижение - ведь ни жена моя, ни дети не были приучены равнодушно сносить высокомерие людское!

Не раньше чем через две недели начал я уговаривать их умерить свое отчаяние, ибо преждевременные утешения служат лишь напоминанием о беде. Все это время мысли мои были заняты изысканием средств к существованию; наконец довольно далеко от старого нашего местожительства мне предложили небольшой приход, фунтов на пятнадцать, и таким образом я мог рассчитывать и впредь жить, не поступаясь своими нравственными правилами. Я с радостью согласился на это предложение, а про себя решил завести небольшое хозяйство на месте, чтобы пополнить свои доходы.

После того как я принял решение уехать, я стал приводить в порядок остатки своего состояния; когда я собрал одни долги и выплатил другие, от наших четырнадцати тысяч фунтов осталось всего лишь четыреста. Поэтому главной моей заботой теперь было заставить мое семейство смириться и сообразовать свою гордость с положением, которое нам отныне предстояло занимать, ибо что может быть хуже самолюбивой нищеты?

- Вы, конечно, знаете, дети мои, - начал я, - что никакое благоразумие не могло бы предотвратить разразившуюся над нами беду; однако оно в состоянии помочь нам справиться с некоторыми ее последствиями. Мы теперь бедны, мои дорогие, и разум повелевает нам смириться. Откажемся же без сожалений от роскоши, которая не мешает стольким людям быть несчастными, и постараемся в более скромной доле обрести тот душевный покой, обладая которым может быть счастлив всякий! Бедные прекрасно обходятся без наших услуг, почему бы и нам не научиться жить без их помощи? Итак, дети мои, сразу откажемся от всяких поползновений на барский размах! И с теперешними нашими средствами мы можем прожить счастливо, если будем разумны. Будем же довольствоваться малым, и тогда у нас всего будет вдоволь!

Так как старший мои сын обучался всяким наукам, я решился послать его в столицу, где, приложив свои способности, он был бы в состоянии ц себя прокормить, ц нам помочь. Может быть, самое горькое в бедности - это необходимость разлучаться с близкими. И вот он наступил, день нашей первой разлуки! Простившись с матерью, братьями и сестрами, которые перемежали поцелуи со слезами, он подошел ко мне, чтобы я его благословил. От всей души дал я ему свое благословение. Вместе с пятью гинеями это составляло все, чем я мог его оделить!

- Сын мой, - воскликнул я, - ты идешь в Лондон пешком, как некогда шагал туда твой великий предок Хукер! Дарю тебе такого же коня, каким епископ Джуэл одарил его, - прими сей посох и еще прими сию книгу, да укрепит она твой дух в пути; вот, кстати, две строчки, которые стоят миллиона: "Я был молод, и состарился, и не видел праведника оставленным и потомков его просящими хлеба". Пусть же это послужит тебе утешением в твоих странствиях. Иди, сын мой, и как бы ни сложилась судьба твоя, являйся ко мне раз в год; прощай же и не падай духом!

Смело посылал я на ристалище жизни своего сына, не плюющего иных доспехов, кроме честности и душевной чистоты, ибо знал: что бы ни ожидало его - победа или поражение, - он все равно останется благородным человеком.

Его отъезд предварил наш собственный лишь на несколько дней. Прощание с местами, где мы провели столько безмятежных часов своей жизни, не обошлось без слез, и я думаю, ни один человек, как бы тверд духом он ни был, не нашел бы в себе силы подавить их. К тому же мысль о путешествии за семьдесят миль, которое предстояло совершить нашей семье, дальше чем за десять миль дотоле никуда не выезжавшей, повергала нас в уныние, а вопли и причитания беднейших из моих прихожан, пожелавших проводить нас первые несколько миль, еще больше это уныние усугубляли. К концу первого дня путешествия мы благополучно добрались до какой-то деревеньки, расположенной в тридцати милях от нашего будущего пристанища, и устроились ночевать на постоялом дворе. После того как нам отвели комнату, следуя своему всегдашнему обычаю, я пригласил хозяина распить с нами бутылочку вина; он принял мое приглашение тем охотнее, что счет, который готовился предъявить нам наутро, от этого отнюдь не должен был сократиться. Зато он мог рассказать мне о людях, среди которых мне суждено было отныне жить, а главное, о мистере Торнхилле, помещике, в чьих владениях находился мой новый дом, расположенный к тому же всего в нескольких милях от его собственной усадьбы. Он аттестовал его как джентльмена, который в жизни привык искать одни наслаждения и славился своей приверженностью к прекрасному полу. Никакая добродетель, по словам хозяина, не могла устоять против его искусства и настойчивости, и на десять миль кругом едва ли можно было встретить девушку, которая бы не оказалась жертвой его вероломства. Надо сказать, что сведения эти, глубоко опечалившие меня, на дочерей моих возымели действие прямо противоположное: черты их словно озарились предвкушением торжества; жена, по-видимому, испытывала такую же радость и уверенность в могуществе их чар и силе их добродетели. Мысли наши были еще заняты мистером Торнхиллом, когда в комнату вошла хозяйка и сообщила своему мужу, что у постояльца, который живет у них вот уже вторые сутки, нет денег, чтобы оплатить счет.

- Нет денег? - повторил хозяин. - Этого не может быть, ибо не далее как вчера он дал три гинеи приставу, чтобы тот отпустил одного старого, израненного солдата, которого должны были наказать плетьми за то, что он похитил собаку.

Когда же хозяйка в ответ лишь повторила свои слова, муж ее, клянясь, что так или иначе взыщет с постояльца свое, двинулся было к дверям; но я стал просить его познакомить меня с человеком, который, судя по его словам, был столь щедр и сострадателен.

Хозяин вышел и вскоре вернулся в сопровождении господина лет тридцати на вид; кафтан его все еще хранил следы позументов, наружность была изящна и печать мысли лежала на его челе. В обращении его проглядывало что-то повелительное, чуть резковатое, и казалось, что он то ли не понимает светских условностей, то ли нарочно пренебрегает ими. Когда хозяин оставил нас, я не удержался и выразил незнакомцу сожаление по поводу того, что вижу благородного человека в столь печальных обстоятельствах, и тут же предложил ему свой кошелек, чтобы вывести его из временного затруднения.

- Принимаю вашу помощь от всей души! - воскликнул он. - Я рад, что совершил оплошность и отдал все деньги, какие были при мне, ибо благодаря этому убедился, что существуют еще на свете такие люди, как вы. Но прежде всего разрешите узнать имя и местожительство моего благодетеля, чтобы при первой возможности выплатить долг.

В ответ я назвал себя и поведал о несчастье, меня постигшем; а также рассказал, куда мы держим путь.

- Вот и отлично! - воскликнул он. - Ведь я сам направляюсь в ту сторону, и просидел тут двое суток из-за разлива реки, которая к завтрашнему дню, надо надеяться, войдет в берега.

Я тоже выразил радость, узнав, что мы попутчики, и пригласил его отужинать с нами. Жена и дети присоединились к моей просьбе. Беседа незнакомца была так занятна и поучительна, что я готов был слушать его без конца; но нам давно уж было пора на покой; нужно было подкрепить свои силы сном, ибо на следующий день нам опять предстояло двинуться в путь.

Наутро мы все отправились вместе - мы верхами, а мистер Берчелл, - так звали нашего нового знакомца - пешком по обочине, причем он говорил с улыбкой, что не обгоняет наших одров из одного лишь великодушия. Так как вода еще не совсем спала, нам пришлось нанять проводника, который трусил впереди, в то время как мы с мистером Берчеллом замыкали шествие. Мы разгоняли дорожную скуку с помощью философских споров, в которых он оказался весьма искусным. Особенно же меня поразило то обстоятельство, что защищал он свои убеждения с таким упорством, словно был не должником моим, а покровителем. Время от времени он сообщал мне, кому принадлежат поместья, мимо которых мы ехали.

- Это вот, - сказал он, указывая на великолепнейший дом несколько поодаль, - принадлежит мистеру Торнхиллу; его дядя, сэр Уильям Торнхилл, довольствуясь малым и проживая большей частью в городе, предоставляет почти все свое состояние в распоряжение молодого человека.

- Возможно ли, - вскричал я, - чтобы соседом моим оказался племянник человека, столь известного своею добродетелью, щедростью и чудачествами!' Я слышал, что сэр Уильям Торнхилл самый щедрый человек и вместе с тем самый большой оригинал во всем королевстве; говорят также, что это человек непревзойденной доброты!

- И даже несколько чрезмерной как будто, - возразил мистер Берчелл. - В юности, во всяком случае, он доводил свою доброту до излишества, ибо, обладая пылкой душой, он даже в добродетели своей не мог удержаться от романтического преувеличения. С молодых лет почувствовал он склонность к военному искусству и к наукам; и на том и на другом поприще преуспел: отличился как солдат и прослыл ученым человеком. Но лесть, эта непременная спутница честолюбцев, - ибо из всех людей они наиболее падки на нее, - не замедлила явиться и тут. Он был окружен толпой, где каждый стремился обнаружить перед ним лишь одну сторону своего характера, и в своем благоволении ко всему роду людскому он забывал об отдельных его представителях. Ему был мил весь свет, богатство мешало ему видеть, что в мире водятся также и негодяи. Врачи говорят, что есть такой недуг, при котором тело больного становится настолько остро чувствительным, что малейшее прикосновение причиняет боль. И вот то, что некоторым довелось испытать физически, этот господин ощущал душевно. Чужая невзгода, подлинная ли, вымышленная, все равно, - трогала его сердце, и душа его содрогалась от боли, которую причиняли ей страдания ближнего. Так как он был готов оказывать помощь всякому, то, разумеется, в тех, кто был расположен просить его о помощи, тоже не было недостатка; щедрость его начала уже отражаться на его кошельке, но великодушие от того нисколько не убывало; оно, казалось, росло по мере того, как скудел кошелек. Сам же он становился что ни беднее, то безрассуднее.

И хоть речи его были разумны, вел он себя, как последний глупец.

И вот, окруженный наглецами и уже бессильный удовлетворить всех, кто к нему обращался, он стал вместо денег раздавать обещания. Это было все, что у него осталось, огорчить же кого-либо отказом у него не хватало решимости. Таким образом он собрал вокруг себя целую толпу прихлебателей, которых он жаждал облагодетельствовать, а вместо того невольно обманывал. Люди эти некоторое время продолжали осаждать его, затем, осыпав заслуженными упреками, с презрением его оставили. При этом чем ничтожнее становился он в глазах людей, тем более жалким начинал он казаться самому себе. Он привык полагаться на лесть, и теперь, когда лишился этой опоры, голос сердца не в состоянии был утешить его, ибо он не привык к нему прислушиваться.

Все переменилось. Друзья более не расточали ему восторженных похвал, ограничиваясь простым одобрением, да и оно все чаще стало принимать форму дружеского совета, а за советом, если он его отвергал, следовали упреки. Тут он понял цену друзьям, которых привлекали к нему блага, им расточаемые. Тут-то понял он, что, если хочешь, чтобы сердце другого человека принадлежало тебе, нужно отдать ему взамен свое. Тут-то понял я, что... что... что же это я хотел сказать? Забыл!.. Короче говоря, сударь, он решил подумать о себе и составил план спасения своего быстро тающего состояния. Своеобычный и тут, он исходил пешком всю Европу, и теперь, хотя ему нет еще тридцати, он сделался богаче прежнего. Щедрость его стала разумнее и умереннее, но он по-прежнему слывет чудаком в благодеяния свои облекает в самую затейливую форму.

Я слушал мистера Берчелла с таким увлечением, что даже ни разу не взглянул вперед; но вдруг до моих ушей донеслись тревожные крики, и, повернув голову, я увидел младшую свою дочь посреди бурного потока, с которым она тщетно боролась: лошадь выбросила ее из седла. Она уже дважды погрузилась в воду с головой, а я не мог соскочить достаточно проворно, чтоб поспеть ей на помощь. Да и смятение мое было так велико, что я все равно не был бы в состоянии ее спасти; гибель ее казалась неминуемой. Но тут мой спутник, увидев, какая ей угрожает опасность, кинулся в воду и после значительных усилий доставил ее на противоположный берег,

Меж тем мы поднялись несколько выше по течению, нашли брод и благополучно переправились на ту сторону; вместе с дочерью пытались мы выразить свою признательность ее избавителю. Впрочем, благодарность ее легче представить, чем описать! Не столько словами, сколько взглядами выражала она своп чувства, продолжая между тем опираться на его руку, словно все еще нуждаясь в его поддержке. Жена тоже высказала надежду, что ей представится случай когда-нибудь отблагодарить его под нашей кровлей.

Затем, после того как мы все вместе подкрепились обедом в ближайшей харчевне, мистер Берчелл простился с нами, так как отсюда путь его лежал в другую сторону; мы поехали дальше, причем жена не преминула заметить, что он ей до чрезвычайности понравился, прибавив, что, если бы он был человеком благородного происхождения и обладал приличным состоянием, позволяющим ему думать о такой семье, как наша, она лучшего жениха для своей дочери и не пожелала бы. Я не мог удержаться от улыбки, слушая эту горделивую речь; впрочем, я никогда не считал нужным осуждать невинные заблуждения, если они доставляют человеку немного радости.

ГЛАВА IV

Даже при самом скромном достатке возможно счастье, ибо оно заложено

в нас самих и не зависит от внешних обстоятельств

Новое наше пристанище находилось в небольшой деревушке, где поселяне пахали свою землю сами, не ведая ни нужды, ни избытка. В собственном хозяйстве находили они почти все необходимое и лишь изредка выезжали в город за покупками. Вдали от света они сохранили первозданную простоту и, скромные и неприхотливые от века, даже не вменяли себе в заслугу свою умеренность. В будние дни они трудились, весело и с охотою, а в праздник предавались отдыху и развлечениям. В сочельник пели гимны, в утро святого Валентина дарили девушкам ленты, на масленицу пекли блины, первого апреля изощрялись в остроумии и накануне Михайлова дня свято соблюдали обычай колоть орехи.

Предупрежденная о нашем прибытии, вся деревня в праздничных нарядах, под звуки флейты и барабана высыпала встречать своего нового священника. В нашу честь было приготовлено пиршество, и мы весело уселись за стол; пусть шутки и не блистали остроумием, зато смеялись им от души.

Наш домик стоял у косогора, позади подымалась прелестная рощица, впереди протекал говорливый ручей, по одну сторону простирался луг, по другую - полянка. Мне принадлежало около двадцати акров пахотной земли, после того над я уплатил своему предшественнику сто фунтов за право владения ею. Невозможно представить себе что-либо прелестней маленьких моих полей, окаймленных кустарником, среди которого высились вязы неописуемой красоты. Соломенная крыша придавала особенно уютный вид одноэтажному домику; внутри стены были чисто выбелены, и мои дочки взялись украсить их произведениями собственной кисти. Правда, одна и та же комната должна была служить нам гостиной и кухней, но нам от этого было только теплее. - К тому же содержалась она в образцовом порядке: блюда, тарелки и медные кастрюли были вычищены и натерты до блеска и стояли по полкам сверкающими рядами, так что любо было смотреть на них, и глаз не требовал более богатого убранства. В доме было еще три комнаты - в первой расположились мы с женой, во второй, смежной с нею, - наши две дочери, в третьей стояли две кровати для мальчиков.

Вот какой порядок был установлен в маленькой республике, которою я управлял: к восходу солнца все собирались в общей комнате, где уже горел огонь, разведенный служанкой. Обменявшись приветствиями, - а надо сказать, что я всегда стоял за то, чтобы близкие соблюдали друг с другом известные обряды вежливости, ибо излишняя свобода в обращении губительна для дружбы, мы склоняли голову и воздавали хвалу всевышнему, даровавшему нам еще один день. Исполнив этот долг, я отправлялся с сыном на обычные наши работы, между тем как жена и дочки приготовляли завтрак, за который мы садились всегда в одно и то же время. Этой трапезе я отводил полчаса, обеду - час; за столом жена и дочки болтали какой-нибудь невинный вздор, мы же с сыном заводили философскую беседу.

Вставая вместе с солнцем, мы прекращали свои труды с его заходом, и возвращались в лоно семьи, где нас ожидали приветливые взоры и уютный очаг, в котором весело потрескивали дрова. Не испытывали мы также и недостатка в гостях. И фермер Флембро, наш разговорчивый сосед, и слепой музыкант со своей флейтой - оба частенько заглядывали к нам отведать нашей крыжовенной настойки; жена не забыла секрет приготовления этого напитка, который по-прежнему составлял гордость дома. Простодушные эти люди помогали нам коротать вечера каждый на свой лад: один играл на флейте, другой ему подпевал, услаждая наш слух какой-нибудь старинной балладой, вроде "Жестокой Барбары Аллен" или "Последнего "прости" Джонни Армстронга". День завершался так же, как и начинался, - молитвой, и тут я заставлял младших сыновей читать заданную на тот день главу из Писания. Кто читал громче, отчетливей и лучше другого, получал полпенса, которые и опускал в воскресенье в кружку для бедных.

Воскресный день у нас бывал днем истинного великолепия, и все мои попытки как-то ограничить эту пышность оказывались бесплодными. Тщетно чаял я проповедями своими против гордыни подавить тщеславие моих дочерей; тайное влечение к былой роскоши так или иначе обнаруживало себя, и они по-прежнему обожали кружева, ленты, узорную вышивку и стеклярус; и даже матушка их не могла перебороть свою страсть к пунцовому атласному платью, ибо я как-то обмолвился, что оно ей к лицу.

Особенно огорчили они меня в первое наше воскресенье на новом месте. Еще накануне я высказал пожелание, чтобы мои девицы были готовы пораньше, так как привык появляться в церкви задолго до своих прихожан. Они точно исполнили мое приказание; но когда мы утром собрались к завтраку, я увидел, Что жена моя и дочки блистали нарядами совсем как в былые дни - волосы напомажены, лица усеяны мушками, шлейфы собраны сзади в шуршавший при малейшем движении узел. Я не удержался от улыбки при виде такого тщеславия; от жены своей, во всяком случае, я ожидал большего благоразумия. Однако я не растерялся и с важностью обратился к сыну, чтобы тот велел закладывать карету. Девицы были поражены моим приказом, я, однако, повторил его еще торжественнее прежнего.

- Ты, верно, шутишь, мой друг, - воскликнула жена, - мы прекрасно дойдем пешком; нам уже не нужна больше карета!

- Ошибаешься, душа моя, - возразил я, - нам как раз очень нужна карета, ибо если мы пойдем в церковь в этом наряде пешком, то все мальчишки будут улюлюкать нам вслед.

- Вот как! - ответила жена. - А я - то думала, что мой Чарльз любит, чтобы его детки были чистенько и нарядно одеты.

- Чистенько и нарядно - пожалуйста! - прервал я ее. - Я буду только рад; но тут у вас не чистота, а просто-напросто мишура какая-то. Ваши оборки, рюши да мушки приведут лишь к тому, что нас возненавидят все женщины в приходе. Нет, дети мои, - продолжал я, оставив шутливый тон, - эти ваши платья придется перекроить, ибо франтовство вовсе не к лицу людям, чье состояние не позволяет предаваться подобной роскоши. Впрочем, и богачи - так ли уж пристало им бахвалиться великолепием своих нарядов? Ведь самый приблизительный подсчет покажет, что весь неимущий мир мог бы прикрыть свою наготу на то золото, что наши щеголи и щеголихи тратят на отделку своего платья.

Моя речь возымела действие: они тотчас и без возражений отправились переодеваться, а на следующий день, к великой моей радости, я обнаружил, что дочери сами, по своей воле, сели перекраивать шлейфы в воскресные жилетки для наших малышей - Дика и Билла. Замечательнее же всего то, что без шлейфов платья обеих девиц только выиграли!

ГЛАВА V

Новое и блистательное знакомство. То, на что мы более всего уповаем,

обычно и губит нас

Неподалеку от дома, в тени боярышника и жимолости, мой предшественник поставил скамью. Сюда-то в хорошую погоду, когда работа спорилась, мы все собирались отдохнуть от дневных трудов и в вечерней тиши любоваться обширной панорамой, открывающейся взору. Здесь же иной раз пили мы чай; трапеза эта ныне казалась нам настоящим пиршеством; мы справляли ее не каждый день, и всякий раз испытывали неизведанное доселе удовольствие, облекая все хлопоты, связанные с ее приготовлением, чрезвычайной торжественностью. Покуда мы пили чай, оба наших малыша поочередно читали вслух и свою порцию получали после взрослых. Иногда же, разнообразия ради, дочки пели, аккомпанируя себе на гитаре; мы с женой во время такого концерта обычно прохаживались по зеленому склону, украшенному колокольчиками и васильками, с упоением беседуя о наших детях и наслаждаясь ветерком, который, казалось, нес нам здоровье и душевный покой.

Постепенно мы пришли к убеждению, что всякое состояние таит в себе какие-нибудь, ему одному свойственные радости. Каждое утро мы вставали, чтобы вновь приняться за труды; зато вечером мы могли предаваться безмятежному веселью.

Однажды в начале осени, в праздник, - а праздники я соблюдал, ибо надо же было когда-нибудь и отдыхать, - мы собрались в привычном месте, и дочки по обыкновению своему затеяли концерт. Вдруг шагах в двадцати от нас быстро пронесся олень, и по его частому дыханию мы заключили, что за ним гонятся охотники. Не успели мы как следует погоревать о бедняге, как увидали мчавшихся за оленем по той же тропе собак и всадников. Я хотел тут же вернуться в дом со всем своим семейством, но любопытство ли было виною, или внезапность, или еще какая, более затаенная причина, а только жена моя с дочками не двинулись с места. Охотник, ехавший впереди всех, пролетел мимо нас, за ним столь же стремительно проскакало еще четверо или пятеро всадников.

Наконец появился какой-то молодой человек, по наружности более благородного происхождения, чем остальные; он круто осадил коня, некоторое время разглядывал нас и, вместо того чтобы следовать за охотниками, соскочил наземь, бросил поводья слуге, который сопровождал его, и легкой, небрежной походкой направился к нам. Не взяв на себя труда представиться, он подошел к моим дочкам и, - очевидно, не сомневаясь в ласковом приеме, - намеревался приветствовать их поцелуем; но они уже с малых лет постигли искусство единым взглядом пресекать дерзость в самом ее зародыше. Тогда, сообщив, что его фамилия Торнхилл, а также что обширные угодья, расстилавшиеся вокруг, принадлежат ему, он снова приблизился, чтобы поцеловать мою жену и дочерей, и - таково обаяние богатства и красивого наряда! - на этот раз ему отказа не было. Непринужденность его манер, - не лишенных, правда, некоторой доли самонадеянности, - вскоре передалась и нам; заметив музыкальные инструменты, лежавшие подле нас, он стал уговаривать моих дочерей спеть. Не в моих правилах поощрять дружбу с неровней, поэтому я мигнул девочкам, чтобы они не соглашались; однако намек мой остался втуне, ибо, увидев, что матушка одобрительно им кивает, они, не задумываясь, спели модную песенку Драйдена.

Мистер Торнхилл пришел в восторг и от исполнения и от выбора и, когда они кончили, сам схватил гитару. Играл он весьма посредственно: тем не менее старшая моя дочь отплатила ему за его похвалы с лихвой, уверяя, что он играет еще громче, чем ее учитель музыки. На этот комплимент он отвечал поклоном, она же, в свою очередь, сделала ему реверанс. Он стал расхваливать ее вкус, она - изумляться тонкости его суждения; можно было подумать, что они уже век знакомы; а любящая мать, разделяя их восторг, стала усиленно приглашать молодого помещика в дом - отведать крыжовенной настойки. Вся семья, казалось, только и думала, как ему угодить; девицы мои стремились развлекать его разговором на самые, по их мнению, злободневные темы, в то время как Мозес, напротив, задал ему несколько вопросов, касающихся древних писателей, за что и был награжден смехом; малыши тоже так и льнули к новому знакомцу. С трудом удерживал я их от того, чтобы они своими грязными пальчиками не пачкали кружева его костюма и не задирали клапаны карманов, желая ознакомиться с их содержимым. С наступлением вечера он стал прощаться, но прежде попросил разрешения повторить свой визит, и мы с величайшей готовностью позволение свое дали - как-никак мы жили в его владениях!

Не успел он уйти, как жена открыла военный совет, посвященный исходу сражения. Она была довольна: и не такое сбывалось! Настанет день, говорила она, когда мы снова поднимем голову и будем не хуже всяких иных прочих, и, наконец, с какой это стати морщинистые мисс Ринкльс обе нашли себе по богатому жениху, а ее собственные дети ни одного? Так как последний довод адресовался прямо ко мне, я отвечал, что и сам не вижу никаких к тому причин, так же как не вижу, почему мистер Симкинс выиграл десять тысяч фунтов в лотерее, а мы ничего.

- Право, Чарльз! - воскликнула жена. - Вечно ты так, чуть только мы с девочками воспрянем духом, ты непременно должен испортить нам настроение. Софья, дружок, как тебе показался гость? Не правда ли, мил?

- Очень даже, матушка, - отвечала та, - обо всем-то он может говорить, никогда-то не растеряется; и чем ничтожней предмет разговора, тем больше мыслей высказывает он о нем.

- Ну да, - возразила Оливия, - он человек, может, и неплохой, но мне, признаться, совсем не по душе; он так развязен и дерзок и на гитаре играет из рук вон плохо.

Оба эти высказывания я истолковал в обратном смысле. Надо было понимать, что Софья столь же в душе презирает его, сколь восхищается им втайне Оливия.

- Что бы вы о нем ни думали, дети мои, - сказал я, - мне, говоря откровенно, он не очень-то пришелся по сердцу. Неравная дружба всегда кончается разочарованием; и мне показалось, что, несмотря на всю свою непринужденность, он не забывал ни на минуту о расстоянии, разделяющем нас. Будем лучше держаться людей нашего круга! Все мы презираем охотников за приданым, но ведь девушка, если она охотится за богатым женихом, ничуть не лучше! Итак, даже если бы его намерения и оказались честными, мы все равно были бы достойны презрения; а если нет... Я содрогаюсь при одной мысли о том! Конечно, поведение моих дочек не внушает мне ни малейшей тревоги, но его репутация заставляет меня насторожиться.

Я хотел было высказать еще несколько соображений по этому поводу, но тут вошел слуга помещика; он принес нам олений бок и сказал, что его господин велел кланяться и что он намерен отобедать у нас на этой педеле. Подарок был так кстати и так красноречиво свидетельствовал в пользу нашего нового знакомца, что все мои дальнейшие речи все равно были бы бессильны стереть это выгодное впечатление. Я молчал, довольствуясь тем, что указал на опасность, избежать которую теперь зависело от них самих. Ибо та добродетель, что нуждается в постоянном стороже, едва ли стоит того, чтоб ее сторожили.

ГЛАВА VI

Радости сельской жизни

Так как спорили мы до появления оленьего бока довольно горячо, то ради наискорейшего восстановления семейного мира все единодушно сошлись на том, чтобы часть оленины зажарить к ужину. Дочки живо принялись за дело.

- Какая жалость, - воскликнул я, - что ни сосед, ни путник не заглянет к нам сегодня и не разделит с нами нашу роскошную трапезу, ибо всякое блюдо становится вкуснее, когда приправой ему служит гостеприимство!

- Смотрите-ка, кто идет! - вскричала тут жена. - Наш добрый мистер Берчелл, - тот самый, что спас Софью и переспорил вас.

- Переспорил меня?! - возразил я. - Душа моя, вы ошибаетесь. Человека, который способен меня переспорить, не так то легко найти. Я никогда не высказывал сомнений в вашей способности приготовить паштет из гусиной печенки, там, где дело идет о споре, предоставьте, мой друг, мне самому судить.

Едва успел я произнести эти слова, как вошел бедный мистер Берчелл; вся семья радушно приветствовала его, все с чувством жали ему руку, а малютка Дик услужливо пододвинул ему стул.

Я был рад дружить с беднягой по двум причинам: во-первых, он искал моей дружбы, а во-вторых, всячески пытался выказать мне свою. Говорили, будто он был происхождения благородного, хоть и беден, и что молодость его прошла как-то безалаберно, - впрочем, ему и сейчас еще не было тридцати. Иной раз от него можно было услышать весьма дельное слово; однако большую часть времени он проводил с детьми, с этим "незлобивым народцем", как он их называл. Он был мастер петь баллады и рассказывать сказки, и невозможно было представить себе, чтобы он вышел из дому с пустыми карманами, - непременно припасет для детишек либо пряник, либо грошовую свистульку. Он имел обыкновение раз в год на несколько дней забредать в наши края и тогда пользовался гостеприимством кого-нибудь из поселян.

Мы усадили его ужинать с нами, и жена щедрой рукой разливала крыжовенную настойку. Пошли рассказы; он спел нам несколько старинных песенок, а детям поведал историю Беверлендскэго Оленя, повесть о терпеливой Гризельде, приключения Кота Мурлыки и, наконец, рассказал о замке прекрасной Розамонды. Между тем петух наш, который всегда кричал в одиннадцать, возвестил, что пора отправляться на покой; тут возникло непредвиденное затруднение с устройством нашего гостя на ночь; в доме не оказалось свободной постели, стучаться же на постоялый двор было поздно. Выход нашел малютка Дик, сказав, что уступит гостю свою часть постели, а сам ляжет с братцем Мозесом, если тот не будет возражать.

- А я, - подхватил Билл, - уступлю мистеру Берчеллу свою половину, если меня приютят сестрички!

- Браво, детки! - вскричал я. - Молодцы! Гостеприимство есть первейший долг христианина. Зверь лесной идет в свое логово, птица небесная летит в гнездышко, а беспомощный человек находит пристанище только среди себе подобных.

Величайшим скитальцем в этом мире был тот, кто пришел спасти его: он не имел своего дома, словно нарочно, чтобы испытать наше гостеприимство. Дебора, душа моя, - обратился я к жене, - дай мальчикам по кусочку сахара, да смотри, чтобы Дику достался кусок побольше, - ведь главный затейщик тут он!

Рано поутру я позвал всю семью ворошить сено от второго укоса; гость вызвался помогать, и мы охотно приняли его в компанию; работа спорилась; мы переворачивали ряд за рядом; я шел впереди, остальные - на мной следом. И все же от меня не ускользнуло рвение, с каким мистер Берчелл помогал Софье справляться с ее уроком. Закончив свою работу, он всякий раз принимался за ее участок, и между ними завязывалась оживленная беседа; впрочем, я был самого высокого мнения о Софьином благоразумии, знал, что честолюбие ей не чуждо, и мне даже в голову не приходило, чтобы нищий неудачник мог представлять для нее какую-либо опасность. Вечером мы снова пригласили мистера Берчелла ночевать у нас; на этот раз он, однако, отказался - его ждали у соседа, он даже запасся свистулькой для его сынишки.

За ужином, когда мы остались одни, разговор коснулся только что покинувшего нас злополучного молодого человека.

- Бедняга! - воскликнул я. - На его примере можно видеть, сколь пагубно предаваться легкомысленным проказам и расточительству в юные годы. Вот ведь - и умом как будто не обижен, но тем непростительнее былые его безрассудства! Несчастный горемыка! Где они все - льстецы и гуляки, некогда столь послушные его воле? Как знать, может быть, угождают своднику, который разбогател благодаря его мотовству! Те же самые люди, что когда-то превозносили своего покровителя до небес, поют теперь хвалу этому своднику; те, что прежде приходили в восторг от его остроумия, теперь глумятся над его простотой. Он беден, и сам виноват в своей бедности, ибо у него нет ни стремления стать независимым, ни навыка к какому-нибудь полезному ремеслу.

Тайная причина побудила меня высказаться, быть может, с большей суровостью, чем следовало, и Софья тотчас мягко меня упрекнула.

- Как бы ни заблуждался он прежде, - сказала она, - нынешние его обстоятельства, мне кажется, должны были бы оградить его от нареканий. За былые свои безрассудства он и без того наказан тем, что так беден. И не вы ли сами, батюшка, учили нас, что не следует лишний раз бичевать того, на кого провидение и так обрушило карающую руку?

- Твоя правда, Софья! - воскликнул мой сын Мозес. - И у одного из древних писателей находим мы великолепный пример подобной жестокости в лице деревенского невежды, который пытается освежевать Марсия, после того как, согласно преданию, с него уже содрали кожу. К тому же я вовсе не уверен, что нашему бедняку так уж худо, как вы, батюшка, думаете. О чувствах других людей не следует судить по себе. Каким бы мрачным не представлялось нам жилище крота, сам зверек, в нем обитающий, находит свои хоромы достаточно светлыми. И сказать по чести, я не приметил, чтобы гость наш особенно тяготился своим положением, - право же, Софья, всякий раз, как я видел его беседующим с тобой, мне казалось, что я вижу самого счастливого человека на свете.

Слова эти, произнесенные без какой-либо задней мысли, тем не менее вызвали на щеках Софьи румянец, и для того, чтобы скрыть его, она стала смеяться, уверяя брата, что даже не расслышала толком, о чем говорил ей гость, но что он, должно быть, и в самом деле некогда был блестящим молодым человеком. Горячность, с какой она оправдывалась, и самый ее румянец не совсем пришлись мне по сердцу, однако я решил не давать воли своей мнительности.

Так как помещик обещал прийти на следующий день, жена отправилась готовить олений паштет; Мозес погрузился в книгу, а я занялся с малышами; дочери тоже не сидели сложа руки; я долго наблюдал, как они что-то такое варят на огне. Я полагал, что они решили помочь своей матушке. Но малютка Дик шепотом сообщил мне, что они готовят туалетную воду. Питая предубеждение против всех этих притираний и снадобий, ибо мне точно известно, что, нимало не улучшая цвет лица, они, напротив, для него губительны, я неприметно пододвинул свое кресло к камину, схватил кочергу и начал ворошить ею дрова якобы для того, чтобы поправить огонь, и вдруг, как бы невзначай, перевернул весь состав - приготовить его заново они бы уже не успели.

ГЛАВА VII

Столичный остряк. Самый последний тупица может показаться

занимательным в течение одного-двух вечеров

На другой день мы ждали к себе мистера Торнхилла, и можно вообразить, какие были произведены опустошения в кладовой: не хотелось ударить в грязь лицом! Жена и дочки, разумеется, пожелали предстать перед гостем в самом радужном своем оперении. Мистер Торнхилл прибыл в сопровождении двух приятелей, псаря и собственного капеллана. Своим многочисленным слугам, чтобы не обременять нас, он приказал отправиться в ближайший трактир. Но жена, обуреваемая гордыней, пожелала распространить свое гостеприимство также и на слуг - вследствие чего, замечу кстати, в течение последующих трех недель стол наш был весьма и весьма скромен. Правда, намек, брошенный накануне мистером Берчеллом, будто бы мистер Торнхилл сватается к мисс Уилмот, бывшей невесте сына моего, Джорджа, несколько умерил наше радушие; впрочем, случай помог ослабить натянутость, которую все невольно испытывали: ибо, когда, не помню кто, невзначай упомянул ее имя, мистер Торнхилл тотчас воскликнул, что просто понять не может, как такую дурнушку называют красавицей, - и даже при этом побожился.

- Да я бы скорее остановил свой выбор на одном из страшилищ, что украшают церковь святого Дунстана, - прибавил он. - Разрази меня молния, если это не так!

Он рассмеялся, а вслед за ним засмеялись и мы: шутки богача всегда остроумны. Оливия же притом еще не удержалась и шепотом, достаточно, однако, громким, заметила, что мистер Торнхилл обладает неиссякаемым запасом остроумия.

После обеда я предложил свой обычный тост - за церковь. Капеллан поблагодарил меня, сказав, что церковь является его единственной возлюбленной.

- А что, Франк, признайся, - начал помещик со своей обычной лукавой усмешкой, - что, если бы церковь, твою возлюбленную, как ты ее величаешь, разодетую в батист, поставить по одну сторону, а мисс Софию, без всякого батиста, по другую, - кого бы ты выбрал?

- Обеих, конечно! - воскликнул капеллан.

- Молодчина, Франк! - вскричал помещик. - И пусть я захлебнусь этим вином, если хорошенькая девушка не стоит всех попов на свете! Ведь все эти церковные десятины и прочее - дьявольский обман, и ничего больше! Я берусь доказать, что это так.

- Сделайте милость, докажите! - воскликнул сын мой Мозес. - Я же со своей стороны постараюсь опровергнуть вас.

- Отлично, сударь! - вскричал помещик, сразу смекнув, с кем имеет дело, и подмигнул, как бы приглашая всех принять участие в предстоящей забаве. Если вы хотите начать диспут, я принимаю ваш вызов. Но прежде всего нам нужно установить, как вы намерены вести его - аналогическим или диалогическим методом?

- Я желал бы вести его на разумных началах, - отвечал Мозес, в восторге от того, что ему представилась возможность выступить в словесном поединке.

- Вот и отлично! - воскликнул помещик. - Итак, я полагаю, вы не станете отрицать, что все сущее существует? Если вы не примете этого постулата, мне придется уклониться от дальнейшего обсуждения.

- Что ж, - ответствовал Мозес, - это я, пожалуй, могу допустить. Будь по-вашему.

- Я полагаю также, - продолжал его оппонент, - что вы согласитесь с тем, что часть меньше целого?

- Допускаю! - вскричал Мозес. - Ибо это не только справедливо, но и разумно.

- Полагаю, - воскликнул помещик, - что вы не станете отрицать, что сумма трех углов треугольника равна сумме двух прямых углов?

- Это не подлежит никакому сомнению, - отвечал тот и важным своим взором окинул всех нас.

- Превосходно! - вскричал помещик и продолжал скороговоркой: - Итак, на основании обусловленных мною предпосылок, позвольте мне заметить, что взаимосвязанность самостоятельных существовании, имеющая место при обратимом двойном взаимоотношении, само собой разумеется, вызывает возможный диалогизм, который в известной мере доказывает, что сущность духовного субстрата следует отнести к категории вторичных предиктов.

- Погодите, сударь! - вскричал тут Мозес. - Я отрицаю это положение. Или вы полагаете, что я так, без боя, приму столь еретическую доктрину?

- Как? - воскликнул помещик в притворном исступлении. - Не примете? Извольте же ответить мне на следующий вопрос: согласны ли вы с Аристотелем, когда он утверждает, что родственное родственно?

- Безусловно, - отвечал Мозес.

- В таком случае, - вскричал помещик, - отвечайте без обиняков на следующий мой вопрос: чего, по вашему мнению, недостает в первой части моего силлогизма: secundum quoad или quoad minus? Да приведите ваши доводы тут же, без обиняков, слышите?

- Прошу прощения, сударь, - отвечал Мозес, - я еще не могу оценить всю силу вашей аргументации; впрочем, если бы вы представили ее в виде одной-единственной посылки, то я думаю, что без труда мог бы ответить вам.

- Нет уж, сударь! - вскричал помещик. - Увольте! Вы, оказывается, хотите, чтобы я снабдил вас не только аргументами, но и мозгами. Прошу прощения, сударь, но вы слишком многого захотели!

Все стали смеяться над беднягой Мозесом, который один хранил унылый вид среди веселых лиц, его окружавших; в течение всего вечера он не проронил более ни слова. Мне вся эта сцена не доставила ни малейшего удовольствия. Зато Оливия принимала все ходячие, истасканные остроты нашего гостя за чистую монету, вследствие чего он и сам показался ей в высшей степени блистательным молодым джентльменом; и если вспомнить, что в понятие это входят стройный стан, изысканный наряд и хорошее состояние, то нам не трудно будет простить ее заблуждение. Несмотря на то, что на самом деле мистер Торнхилл был сущим невеждой, он умел непринужденно болтать, с величайшей легкостью разглагольствуя обо всем, что составляло обычный предмет разговоров в гостиных. Удивительно ли, что, обладая такими талантами, он завоевал расположение девушки, привыкшей ценить в себе, а следовательно и в других, один лишь внешний лоск?

Когда наш гость ушел, мы снова принялись обсуждать его достоинства. Так как все взоры и речи свои он обращал к Оливии, никто уже не сомневался, что она и была причиной его посещения. Да и сама она как будто без досады принимала добродушное подтрунивание сестры и брата. Моя Дебора тоже вся сияла, торжествуя победу дочери, словно то была ее собственная победа.

- Теперь, мой друг, - обратилась она ко мне, - я тебе, так и быть уж, признаюсь, что это я разрешила девочкам принимать ухаживания нашего помещика. Я ведь никогда не падала духом, и вот теперь ты видишь, что я права! Ибо кто знает, чем все это кончится?

- Кто знает! - повторил я со вздохом. - По правде сказать, мне это совсем не нравится: человек бедный да честный, признаться, мне больше был бы по душе, нежели блистательный этот джентльмен со всем его богатством и безбожием. И если он на самом деле таков, каким он мне кажется, знай: не видать вольнодумцу моего дитяти!

- Однако, отец, - воскликнул Мозес, - не чересчур ли вы суровы? Ведь небо карает не за помыслы, а за поступки. У всякого человека могут оказаться греховные мысли, коих он не в силах в себе побороть. Быть может, и в данном случае вольные мысли о религии забрели в голову этому джентльмену нечаянно. А раз так, то как бы порочны ни были его мысли, сам он, являясь лишь пассивным их вместилищем, не более виноват в своих заблуждениях, чем правитель города, не защищенного крепостной стеной, в том, что в него вторглись неприятельские полчища.

- Верно, сын мой, - возразил я, - но правитель, который зазывает к себе неприятельскую армию сам, никакого снисхождения не заслуживает. Точно так же обстоит дело с теми, кто намеренно идет навстречу заблуждению. И не в том беда, что они не в силах устоять против некоторых доводов, которые кажутся им убедительными, а в том, что на другие доказательства, которые предлагаются их вниманию, они и взглянуть не желают. И пусть мы не вольны в своих мыслях в ту минуту, когда они у нас возникают, все же они получают доступ к нам либо вследствие закоренелой развращенности нашей, и тогда мы заслуживаем наказания, либо по причине крайнего легкомыслия, и тогда мы достойны презрения.

Тут жена вступила в разговор, уведя его, впрочем, несколько в сторону. Она заметила, что среди наших знакомых, к тому же вполне почтенных, можно насчитать немало вольнодумцев и что они тем не менее все оказались превосходными мужьями, не говоря о том, что она знавала девиц, которые, выйдя замуж за вольнодумцев, так искусно повели дело, что мужья их вскоре превратились в самых добрых христиан.

- И кто знает, друг мой, - заключила она, - чего только не удастся добиться нашей Оливии! Девочка за словом в карман не полезет, о чем ни заговори, да и спор вести она как будто мастерица.

- Вести спор, душа моя? Разве она читала какие-нибудь полемические сочинения? Не помнится мне, чтобы я давал ей подобные книги. Ты, право, преувеличиваешь ее достоинства.

- Ах нет, батюшка, - возразила тут Оливия, - ничуть. Я перечитала ужас сколько рассуждений. Я читала диспут между Твакумом и Сквэром, спор Робинзона Крузо с дикарем Пятницей, и сейчас как раз читаю о словесном состязании в "Благочестивых влюбленных".

- Отлично, - вскричал я, - умница! Теперь я вижу, что ты просто создана для того, чтобы обращать вольнодумцев на путь истинный, - так поди же помоги матушке испечь пирог с крыжовенной начинкой!

ГЛАВА VIII

Любовь, которая поначалу сулит мало хорошего, в конце концов

может оказаться источником, большого счастья

На следующее утро нас вновь посетил мистер Берчелл, а между тем я, имея на то особые причины, начинал уже находить его визиты чересчур частыми. Но что делать? Не отказывать же бедняге от дома! Труд его, правда, более чем окупал гостеприимство, которое мы ому оказывали, ибо он работал вместе с нами, не жалея сил, и чем бы мы ни были заняты - воротили ли сено, или складывали его в скирды, - старался за двоих. Под его забавный разговор всем нам работалось веселей, да и сам он был так умен, до такой степени ни на кого не похож, что невольно возбуждал и любовь, и смех, и сердечное участие. Не нравилась мне в нем только явная его привязанность к моей Софье. Он шутливо величал ее своей маленькой госпожой, а когда дарил моим дочерям ленты, то самые красивые доставались младшей. Каким-то непостижимым для меня образом с каждым днем он все больше чаровал нас своим обхождением, замечания его казались нам все остроумнее, и даже в самом простодушии его мы теперь видели особую мудрость.

Обедали мы тут же, на лугу, и сидели, вернее сказать возлежали, за своей скромной трапезой, постлав скатерть прямо поверх сена, причем душой пиршества был мистер Берчелл. Перекликавшиеся друг с другом два дрозда да дерзкие малиновки, которые прилетали клевать крошки прямо с наших ладоней, довершали идиллию, а звуки, которые доносились до наших ушей, казались лишь эхом, лишь отзвуком безмятежности, нас охватившей.

- Всякий раз, как я сижу вот так, - говорила Софья, - я невольно вспоминаю столь прелестно описанных мистером Геем влюбленных, которых смерть сразила в объятиях друг друга. Описание это так трогательно, что я сто раз, наверное, перечитывала его, всякий раз заново им восхищаясь!

- А по мне, - возразил мой сын, - самые сильные места в этой картине уступают тем, что мы встречаем в "Акиде и Галатее" Овидия. У римского поэта сильнее развито чувство контраста, а ведь искусство трогать сердца зиждется как раз на умелом использовании этого приема.

- Замечательно, - сказал мистер Берчелл, - что оба названных вами поэта в одинаковой степени способствовали развитию дурного вкуса у себя на родине, ибо у обоих можно видеть чрезмерное увлечение эпитетом. Поэты же посредственного дарования обнаружили, что легче всего подражать им в их недостатках; и вот английская поэзия, точно так же, как и поэзия Римской империи, представляет собой лишь набор пышных образов, без всякой связи и содержания; цепь эпитетов, ласкающих слух, но не прибавляющих ничего к смыслу. Впрочем, сударыня, я смело критикую других, и вы вправе требовать, чтобы я сам предстал перед судом людским. Согласен с вами, и, признаться, затем только и сделал свое замечание, чтобы иметь предлог прочитать собравшемуся обществу балладу; каковы бы ни были ее недостатки, она, во всяком случае, лишена тех, о которых я сейчас говорил.

БАЛЛАДА

- Веди меня, пустыни житель,

Святой анахорет;

Близка желанная обитель;

Приветный вижу свет.

Устал я: тьма кругом густая;

Запал в глуши мой след;

Безбрежней, мнится, степь пустая,

Чем дальше я вперед.

- Мой сын, - в ответ пустыни житель,

Ты призраком прельщен:

Опасен твой путеводитель

Над бездной светит он.

Здесь чадам нищеты бездомным

Отверзта дверь моя,

И скудных благ уделом скромным

Делюсь от сердца я.

Войди в гостеприимну келью;

Мой сын, перед тобой

И брашно с жесткою постелью,

И сладкий мой покой.

Есть стадо, - но безвинных кровью

Руки я не багрил:

Меня творец своей любовью

Щадить их научил.

Обед снимаю непорочный

С пригорков и полей,

Деревья плод дают мне сочный,

Питье дает ручей.

Войди ж в мой дом - забот там чужды;

Нет блага в суете:

Нам малые даны здесь нужды,

На малый миг и те.

Как свежая роса денницы

Был сладок сей привет;

И робкий гость, склоня зеницы,

Идет за старцем вслед.

В дичи глухой, непроходимой

Его таился кров

Приют для сироты гонимой,

Для странника - покров.

Непышны в хижине уборы,

Там бедность и покой;

И скрыпнули дверей растворы

Пред мирною четой.

И старец зрит гостеприимный,

Что гость его уныл,

И светлый огонек он в дымной

Печурке разложил.

Плоды и зелень предлагает,

С приправой добрых слов;

Беседой скуку озлащает

Медлительных часов.

Кружится резвый кот пред ними;

В углу кричит сверчок:

Трещит меж листьями сухими

Блестящий огонек.

Но молчалив пришлец угрюмый;

Печаль в его чертах;

Душа полна прискорбной думы

И слезы на глазах.

Ему пустынник отвечает

Сердечною тоской:

- О юный странник, что смущает

Так рано твой покой?

Иль быть убогим и бездомным

Творец тебе судил?

Иль предан другом вероломным?

Или вотще любил?

Увы! спокой себя; презренны

Утехи благ земных;

А тот, кто плачет, их лишенный,

Еще презренней их.

Приманчив дружбы взор лукавый,

Но ах! как тень вослед

Она за счастием, за славой,

И прочь от хилых бед.

Любовь... любовь, Прелест игрою;

Отрава сладких слов:

Незрима в мире: лишь порою

Живет у голубков.

Но, друг, ты робостью стыдливой

Свой нежный пол открыл...

- И очи странник торопливо,

Краснея, опустил.

Краса сквозь легкий проникает

Стыдливости покров;

Так утро тихое сияет

Сквозь завес облаков.

Трепещут перси; взор склоненный;

Как роза, цвет ланит...

И деву-прелесть изумленный

Отшельник в госте зрит.

- Простишь ли, старец, дерзновенье,

Что робкою стопой

Вошла в твое уединенье,

Где бог один с тобой?

Любовь надежд моих губитель,

Моих виновник бед;

Ищу покоя, но мучитель

Тоска за мною вслед.

Отец мой знатностию, славой

И пышностью гремел;

Я дней его была забавой;

Он все во мне имел.

И рыцари стеклись толпою:

Мне предлагали в дар

Те - чистый, сходный с их душою,

А те - притворный жар.

И каждый лестью вероломной

Привлечь меня мечтал...

Но в их толпе Эдвин был скромный;

Эдвин, любя, молчал.

Ему с смиренной нищетою

Судьба одно дала:

Пленять высокою душою;

И та - моей была!

Роса на розе, цвет душистый

Фиалки полевой

Едва сравниться могут с чистой

Эдвиновой душой.

Но цвет с небесною росою

Живут один лишь миг:

Он одарен был их красою,

Я - легкостию их.

Я гордой, хладною казалась;

Но мил он втайне был;

Увы! Любя, я восхищалась,

Когда он слезы лил.

Несчастный!.. Он не снес презренья;

В пустыню он помчал

Свою любовь, свои мученья

И там в слезах увял.

Но я виновна; мне страданье;

Мне увядать в слезах,

Мне будь пустыня та изгнанье,

Где скрыт Эдвинов прах.

Над тихою его могилой