17. Джесс
Джесс все равно спала бы плохо, учитывая, что к прочим бедам добавилась потеря работы в «Перьях». Но большую часть ночи она ухаживала за мистером Николсом. Она никогда еще не видела, чтобы человек был так болен и при этом не кашлял, как чахоточный. К полуночи он превратился в пустую оболочку. В нем буквально ничего не осталось.
– Мне уже лучше, уже лучше, – уверял он.
А через полчаса хватал ведро, которое Джесс вытащила из-под раковины, и выкашливал тонкую струйку зеленой желчи.
Ночь стала странной, бессвязной, часы набегали друг на друга, текучие и бесконечные. Джесс больше не пыталась уснуть. Смотрела на чисто вымытые стены карамельного цвета, читала, дремала. Мистер Николс стонал рядом и время от времени вставал и тащился в туалет. Джесс закрыла дверь в комнату детей и ждала его в маленьком трейлере, иногда засыпала на дальнем конце углового дивана, протягивала мистеру Николсу воду и салфетки, когда он, пошатываясь, возвращался.
Вскоре после трех мистер Николс сказал, что хочет принять душ. Джесс взяла с него обещание не запираться в ванной, отнесла его одежду в прачечную (стиральная машина с сушилкой в сарае) и потратила три фунта двадцать пенсов на стирку при шестидесяти градусах. Мелочи на сушилку у нее не было.
Мистер Николс еще мылся в душе, когда Джесс вернулась в трейлер. Она развесила его вещи на вешалках над обогревателем, надеясь, что они хотя бы немного высохнут к утру, и тихонько постучала в дверь. Ответа не было, только шум бегущей воды и клубы пара. Она заглянула за дверь. Стекло было запотевшим, но она разглядела, что мистер Николс неподвижно лежит на полу. Мгновение она подождала, глядя на его широкую спину, прижатую к стеклянной панели, неожиданно красивую – бледный перевернутый треугольник; затем увидела, как он поднимает руку и устало проводит по лицу.
– Мистер Николс? – прошептала Джесс, вставая у него за спиной. Он не ответил, и она повторила: – Мистер Николс?
Он обернулся и увидел ее и, возможно из-за воды, показался ей самым разбитым человеком в мире. Его глаза покраснели, голова ушла в плечи.
– Вот дерьмо. Я даже встать не могу. А вода остывает, – сказал он.
– Вам помочь?
– Нет. Да. О господи!
– Подождите.
Джесс развернула полотенце, чтобы защитить не то мистера Николса, не то себя, забралась в душ и выключила воду, намочив руку по локоть. Затем присела, чтобы мистер Николс прикрылся, и наклонилась:
– Обхватите меня за шею.
– Вы такая крошечная. Я вас уроню.
– Я сильнее, чем выгляжу. – (Он не пошевелился.) – Вам придется мне помочь. На плечах я вас не унесу.
Мистер Николс закрепил полотенце на талии и обхватил Джесс мокрой рукой. Джесс оперлась о стенку душа, и наконец они встали, покачиваясь. К счастью, трейлер был таким маленьким, что по дороге к дивану мистер Николс мог прислониться к стене. Шатаясь, они дошли до так называемой гостиной, и он рухнул на диванные подушки.
– Вот до чего я докатился, – застонал он, разглядывая ведро, которое Джесс поставила рядом с кроватью.
– Ага. – Джесс изучала слоящиеся обои, краску с пятнами никотина. – В моей жизни тоже бывали субботние вечера получше.
Она приготовила себе чашку чая. Было чуть больше четырех. Ей словно насыпали песка в глаза, голова кружилась. Джесс села и на секунду закрыла веки.
– Спасибо, – слабо произнес мистер Николс.
– За что?
Он с трудом сел прямо:
– За то, что принесли мне рулон туалетной бумаги посреди ночи. За то, что постирали мою отвратительную одежду. За то, что помогли мне выбраться из душа. И за то, что ни разу не намекнули, что я сам виноват, купив сомнительную шаурму в заведении под названием «Кебаб у Кита».
– Несмотря на то, что вы сами виноваты.
– Ну вот. Вы все испортили. – Он снова лег на подушку, закрыв глаза рукой.
Джесс старалась не смотреть на широкие просторы его груди над стратегически расположенным полотенцем. Она и не помнила, когда в последний раз видела обнаженный мужской торс, не считая соревнования паба по пляжному волейболу в прошлом августе. Не надо было слушать Деса.
– Идите в спальню. Там удобнее.
Мистер Николс открыл один глаз:
– А мне дадут одеяло с Губкой Бобом?
– Вам дадут мое розовое полосатое одеяло. Но я обещаю, что это не уронит вашего мужского достоинства.
– А вы где будете спать?
– Здесь. Меня вполне устраивает. – А когда он начал возражать, она добавила: – В любом случае сомневаюсь, что крепко усну.
Он позволил отвести его в крошечную спальню. Со стоном рухнул на кровать, как будто даже это причиняло мучения, и Джесс бережно накрыла его одеялом. Под глазами мистера Николса лежали пепельные тени, язык заплетался.
– Я только пару часов отдохну, и в путь.
– Ну конечно, – заверила Джесс, изучая призрачную бледность его кожи. – Отдыхайте.
– Кстати, а куда нас занесло?
– На Дорогу из желтого кирпича.
– Это где Великий Лев всех спасает?
– Вы перепутали с Нарнией. Здесь лев трусливый и бесполезный.
– Ясно.
И наконец он уснул.
Джесс молча вышла из комнаты. Она лежала на узком диване под персиковым одеялом, пахнущим сыростью и выкуренными украдкой сигаретами, и старалась не поглядывать на часы. Они с Никки изучили карту, пока мистер Николс сидел в туалете, и постарались составить новый, лучший маршрут. Времени полно, сказала себе Джесс. И наконец тоже уснула.
Большую часть утра в комнате мистера Николса царила тишина. Джесс подумывала его разбудить, но всякий раз, направляясь к двери, вспоминала, как он лежал на полу душевой кабинки, и ее пальцы замирали на ручке. Она открыла дверь только тогда, когда Никки заметил, что мистер Николс вполне мог захлебнуться собственной рвотой. Похоже, Никки самую малость расстроился, когда оказалось, что мистер Николс всего лишь крепко спит. Дети прогулялись с Норманом по дороге (Танзи – в темных очках для достоверности), купили продукты в магазине и позавтракали, разбежавшись по углам. Джесс превратила оставшийся хлеб в бутерброды («Обожаю», – сказал Никки), прибралась в трейлере, чтобы чем-то заняться, вышла на улицу и оставила сообщение на автоответчике Деса, еще раз извинившись. Трубку он не взял.
В десять тридцать дверь комнатки со скрипом открылась, и на пороге появился мистер Николс в футболке и трусах-боксерах. Он поднял ладонь в знак приветствия. Он выглядел растерянным, как будто потерпел кораблекрушение и очнулся на острове. Его щеку рассекала длинная вмятина от подушки.
– Мы в…
– Эшби де-ла-Зуш. Или где-то неподалеку. Это не то что «Бичфрант».
– Уже поздно?
– Без четверти одиннадцать.
– Без четверти одиннадцать. Ясно.
На его подбородке пробивалась щетина, волосы топорщились. Джесс притворялась, будто читает книгу. От мистера Николса пахло теплым сонным мужчиной. Она совсем забыла, какой странной властью обладает этот запах.
– Без четверти одиннадцать. – Мистер Николс поскреб подбородок, неуверенно подошел к окну и выглянул на улицу. – А такое чувство, будто я проспал миллион лет. – Он плюхнулся на диванную подушку напротив Джесс и провел рукой по подбородку.
– Эй, приятель, – окликнул его Никки, сидевший рядом с матерью. – Побег из тюрьмы!
– Что?
Никки помахал шариковой ручкой:
– Верните заключенных на место.
Мистер Николс уставился на него и повернулся к Джесс, как бы говоря: «Ваш сын сошел с ума».
– О боже!
– Что – о боже? – нахмурился мистер Николс.
Джесс проследила за взглядом Никки, опустила глаза и тут же отвела.
– Могли бы, по крайней мере, угостить меня ужином. – Она встала и убрала оставшуюся после завтрака посуду.
– О! – Мистер Николс посмотрел вниз и поправил одежду. – Прошу прощения. Извините. Ладно. – Он направился к ванной. – Я… Э… Я… Можно мне еще раз принять душ?
– Мы оставили вам немного горячей воды. – Танзи корпела в углу над экзаменационным заданием. – Вообще-то, всю воду. Вчера от вас ужасно пахло.
Он вышел через двадцать минут. Его волосы были влажными и благоухали шампунем, подбородок был чисто выбрит. Джесс деловито взбалтывала сахар и соль в стакане воды, стараясь не думать о том, что только что видела. Она протянула стакан мистеру Николсу.
– Что это? – скривился он.
– Раствор от обезвоживания. Надо возместить часть того, что вы потеряли прошлой ночью.
– Я должен выпить стакан соленой воды? После того как меня тошнило всю ночь?
– Просто выпейте. – Джесс слишком устала, чтобы с ним спорить.
Пока он морщился и давился, она поджарила простой тост и заварила черный кофе. Мистер Николс сел за маленький пластиковый стол, пригубил кофе, робко откусил тост и через десять минут не без удивления признал, что ему действительно немного лучше.
– Лучше – это в смысле «могу водить машину без эксцессов»?
– Что вы имеете в виду под эксцессами?
– Не сворачивая на придорожные площадки.
– Спасибо, что уточнили. – Он еще раз откусил тост, более уверенно. – Да. Но дайте мне еще минут двадцать. Я хочу убедиться, что мне…
– …ничего не грозит.
– Ха! – усмехнулся он, и видеть его улыбку оказалось неожиданно приятно. – Да. Вполне. О боже, мне и правда лучше.
Он провел рукой по пластиковой столешнице и сделал большой глоток кофе, вздыхая с явным удовольствием. Доел первый тост, осведомился о добавке и посмотрел вокруг стола.
– Но, знаете, мне будет еще лучше, если вы все перестанете таращиться на меня, пока я ем. А то такое чувство, будто у меня еще что-то где-то торчит.
– Вы бы поняли, – заявил Никки. – Мы бы убежали с криками ужаса.
– Мама сказала, что вы чуть кишки не выплюнули, – сообщила Танзи. – Интересно, на что это похоже.
Мистер Николс посмотрел на Джесс и помешал свой кофе. Он не сводил с нее глаз, пока она не покраснела.
– Честно? В последнее время у меня большинство субботних вечеров такие. – Он допил кофе и поставил чашку. – Ладно. Я в порядке. Негодяйский кебаб побежден. В путь!
Пейзаж менялся с каждой милей, холмы теперь были более крутыми и менее пасторальными, живые изгороди сменились прочным серым камнем. Небо прояснилось, вокруг становилось все светлее, вдали мелькали символы индустриального пейзажа: фабрики из красного кирпича, огромные электростанции, выпускавшие клубы горчичного пара. Джесс украдкой поглядывала на мистера Николса, сперва опасаясь, что он схватится за живот, затем со смутным удовлетворением при виде того, как краски возвращаются на его лицо.
– Вряд ли мы доберемся до Абердина сегодня, – виновато сказал мистер Николс.
– Тогда давайте проедем как можно больше, а последний отрезок – завтра рано утром.
– Именно это я и хотел предложить.
– Времени еще полно.
– Полно.
Мили проносились мимо. Джесс дремала, снова просыпалась и старалась не беспокоиться обо всем, о чем следовало беспокоиться. Она украдкой повернула зеркало, чтобы следить за Никки. Его синяки уже побледнели. Казалось, он немного разговорился. Но все равно был закрыт для нее. Иногда Джесс опасалась, что Никки навсегда останется замкнутым, сколько ни говори, что она любит его, что они его семья. «Слишком поздно, – сказала ее мать, когда Джесс сообщила, что Никки будет жить с ними. – В его возрасте уже ничего не исправить. Я-то знаю».
Ее мать, школьная учительница, могла погрузить три десятка восьмилетних детей в нарколептический транс, провести их через тесты, как пастух загоняет овец в загон. Но на памяти Джесс мать ни разу не улыбнулась ей, как улыбаются матери, глядя на своих детей.
Во многом мать была права. Когда Джесс пошла в среднюю школу, мать сказала ей: «Выбор, который ты сделаешь сейчас, определит всю твою жизнь». Но тогда Джесс понимала одно: мать хочет, чтобы она засушила себя, словно листик в гербарии. Проблема в том, что, когда тебя все время пытаются засушить, в конце концов перестаешь верить даже самым разумным советам.
Когда юная и глупая Джесс стала матерью, ей хватило мудрости признаваться дочери в любви каждый день. Обнимать ее, вытирать ей слезы, переплетаться с ней ногами и вместе плюхаться на диван. Окутать ее любовью. Когда Танзи была совсем маленькой, Джесс спала с ней в обнимку в супружеской постели. Марти плелся в гостевую комнату, ворча, что ему не хватает места. Джесс пропускала его нытье мимо ушей.
А когда через два года появился Никки и все сказали Джесс, что она с ума сошла – брать чужого ребенка, которому уже восемь лет, ребенка со сложным прошлым (ты же знаешь, какими вырастают подобные мальчишки), – она ни на кого не обращала внимания. Потому что сразу увидела: настороженная маленькая тень, которая сторонится даже собственного отца, испытала то же самое, что и она. Джесс хорошо знала, что случается, если мать не прижимает тебя к груди, не твердит все время, что ты лучший ребенок на свете, или просто не замечает, дома ты или нет. Ты замыкаешься в себе. Тебе не нужна мать. Тебе никто не нужен. И ты ждешь, сам того не понимая. Ждешь, что всякий, кто приблизится, разглядит в тебе что-то нехорошее, чего не замечал вначале, охладеет и исчезнет, как морской туман. Потому что с тобой непременно что-то неладно, если даже собственная мать тебя не любит.
Вот почему Джесс не страдала, когда Марти ушел. С чего вдруг? Он не мог причинить ей боль. Ее волновали только дети. Они должны видеть, что мать их любит. Пусть весь мир кидает в тебя камни – если за твоей спиной стоит мать или отец, все будет хорошо. Глубоко внутри ты будешь знать, что любим и заслуживаешь любви. У Джесс было не так уж много поводов для гордости, но она по-настоящему гордилась, что Танзи это знает. Джесс была уверена, что странная маленькая горошинка знает: мать ее любит.
Над Никки Джесс продолжала трудиться.
– Вы не проголодались? – Голос мистера Николса пробудил ее от неглубокого сна.
Она рывком села прямо. У нее затекла шея, изогнутая и жесткая, как проволочная вешалка для одежды.
– Умираю от голода. – Джесс с трудом повернулась к мистеру Николсу. – Заедем куда-нибудь пообедать?
Показалось солнце. Оно струило лучи на широкое открытое зеленое поле слева от машины. Танзи называла такие лучи «пальцами Бога». Джесс полезла в бардачок за картой, чтобы поискать ближайшие кафе.
Мистер Николс взглянул на нее.
– Вообще-то… – немного смущенно начал он, – может, угостите меня сэндвичем?
