3. Ночь на Вилла-Боргезе
По виадуку Тибуртинского вокзала двое ребят толкали перед собой тележку, груженную креслами. Было утро, и дребезжащие автобусы на мосту — первый на Монте-Сакро, второй на Тибуртино, третий на Сеттекамини и четыреста девятый, что сворачивает сразу под мостом на Казаль-Бертоне, Аква-Булликанте и Порта-Фурба, — еле-еле тащились меж трехколесных тележек старьевщиков, велосипедов и красных повозок деревенских торговцев, преспокойно кативших от рынка по направлению к окраине. Даже выщербленные тротуары по обеим сторонам моста были забиты народом: рабочими, лоботрясами всех мастей, домохозяйками, сошедшими с трамвая в Портоначчо с полными сумками артишоков и свиных обрезков, которые они тащили в свои лачуги на виа Тибуртина или к многоэтажке, недавно выросшей среди развалин, строек, складов древесины и металлолома, огромных предприятий вроде “Фьорентини” и “Романа Компенсати”. И тут же, на середине моста, в море машин и пешеходов, двое ребят рывками толкали тележку, не обращая внимания на то, как судорожно она подпрыгивает на булыжнике. Затем, неторопливо оттащив ее с дороги, уселись на бортик. Один выудил из кармана окурок и закурил. Другой, прислонившись к подлокотнику кресла, обитого тканью в красную и белую полоску, ожидал, когда приятель даст ему затянуться. Ему было жарко, и он выпустил из брюк черную майку. Первый все курил, не глядя на него.
— Ну ты, — возмутился второй, — может, все — таки дашь курнуть?
— Держи, только не ной, — откликнулся тот, передавая ему чинарик.
В сутолоке их голоса были едва слышны. Свою лепту в общий гул внес и поезд, проезжавший под мостом и казавшийся игрушечным среди хитросплетения путей, теряющихся в подернутой солнцем пыли на фоне сотен домов нового района Номентана. Докуривая бычок, парень в черной майке взгромоздился на кресло, широко расставил ноги и откинул кучерявую голову на спинку. В такой позе он блаженно втягивал дым из доставшихся ему двух сантиметров крепкой итальянской сигареты, бережно держа ее между пальцев. А вокруг кипело усиливающееся к полудню движение транспорта и пешеходов.
Первый тоже влез на тележку и устроился в другом кресле, прикрывая руками прореху в штанах.
— Черт, ща копыта откину, со вчерашнего утра не жрал! — пожаловался он.
Издали послышались два протяжных звонка. Развалившимся в креслах парням этот сигнал был хорошо знаком, и они поспешили оттащить свой транспорт с проезжей части. С площади Портоначчо среди машин и автобусов, рядами ползущих по мосту, лихо заворачивал трамвай, а за ним следом двое других пацанов тоже толкали перед собой тележку и при этом свистели и кричали что-то счастливым обладателям кресел. От их наполненной отбросами тележки воняло, как из сточной канавы. Да и сами парни были грязные, оборванные; потные физиономии на два пальца заросли пылью, зато волосы зализаны, будто сейчас от парикмахера. Один смуглый, стройный и красивый, несмотря на чумазую рожу. Угольно-черные глазища, нежный румянец на покрытых пушком щеках. Другой бледный, анемичный и весь в прыщах.
— Ну что, братишка, в говночисты нанялся? — спросил красавчика парень в черной майке, еще вальяжнее откинувшись на спинку кресла и не снимая прилипшего к губе окурка.
— Чтоб ты сдох, Кудрявый! — откликнулся тот.
Кудрявый (именно этот прохвост полулежал в кресле) хитровато прищурился и уткнул подбородок в ложбинку на шее. А Сырок (такое прозвище носил его спутник) подошел и сунул нос в тележку приятелей — нет ли чего интересного. Потом презрительно скривил губы и разразился неестественным смехом.
— Ах-ха-ха! — причитал он, держась за живот и усаживаясь на край тротуара.
Остальные молчали, ожидая, пока он отсмеется, но, по всему видно, тоже сдерживали смех.
— Спорим, за все это вы не выручите больше двадцати шести лир? — вынес наконец свой приговор Сырок.
Тот, кого Кудрявый назвал братишкой, поняв, что ребята над ним насмехаются, стиснул зубы, дал Сырку под зад и снова взялся за ручки тележки. А прыщавый по прозвищу Задира побрел следом, недобро косясь на Сырка, сидящего в ногах у прохожих.
— Двадцать шесть лир! — пробурчал он. — Еще поглядим, у кого к вечеру больше монет в кармане будет.
— Ишь ты, ишь ты! — издевался Сырок.
Тогда Задира остановился, тряхнул выгоревшими волосами и процедил, будто пробуя на вес каждое слово:
— Да мы еще тебе, голодранцу, выпить поднесем.
— Уговор! — отозвался Кудрявый, молча наблюдавший за этой сценой с высоты своего трона.
Он ловко спрыгнул вниз и пристроился за тележкой двух старьевщиков, помогая Сырку толкать груз посреди оживленного движения. Красавчик и Задира стремительно спустились с другой стороны моста к Тибуртине, остановились перед остерией, обнесенной забором и примостившейся меж других развалюх под сенью недавно возведенной многоэтажки. Потом все четверо вошли и промочили горло литром белого вина; возня с тележками всех порядком утомила, к тому же Альдуччо (так звали красавчика) и Задира до этого еще пять часов рылись на свалке, что возле железнодорожного моста. С первых же глотков их развезло.
— Ну что, Кудрявый, айда толкнем кресла? — предложил Сырок, лежа на стойке и скрестив ноги; язык у него сильно заплетался. — Толкнем, а там хоть трава не расти.
— Где ж мы их будем толкать? — спросил Кудрявый.
— Да чтоб ты сдох! — сплюнул на пол Задира.
— На Порта-Портезе, где ж еще?
Кудрявый зевнул и посмотрел на Сырка осоловелыми глазами.
— Ну айда.
Сырок одним махом опрокинул стакан, поднялся и, шатаясь, пошел из остерии, гаркнув напоследок:
— Привет говночистам!
Кудрявый, допивая свое вино, закашлялся и всю майку облил, однако тут же последовал за Сырком.
От остерии до Порта-Портезе пешком километров пять, не меньше. Субботнее утро выдалось жарким: на августовском солнце их совсем разморило. Да еще пришлось сделать хороший крюк, чтобы обогнуть Сан-Лоренцо, а то не ровен час попадешься на глаза хозяину, который велел им доставить кресла в Казаль — Бертоне.
— А ну как не купит никто? — со свойственным ему пессимизмом предположил Сырок, от беспокойства прибавив шагу.
— Купят, купят! — заверил Кудрявый, доставая из кармана окурок.
— И сколько дадут, как думаешь? — небрежно спросил Сырок.
— Да уж никак не меньше тридцати кусков, — ответил Кудрявый и, сделав длинную затяжку, весело добавил: — Только б домой донести.
“Домой” — для него понятие относительное, ходить туда, не ходить — ему все одно. Пожрать так и так не дадут, а поспать можно и на скамейке в городском саду — даже удобнее, чем не дом? К тому же тетку свою ему лишний раз видеть поперек горла — даже Альдуччо, родной сын, ее на дух не переносит. А дядька с утра до вечера не просыхает, иной раз по пьяному делу такого шороху всем задаст — только держись. Да и потом, как жить на две семьи — в одной четверо детей, в другой шестеро? Как хочешь, так и ютись в двух комнатушках с удобствами во дворе! За год с лишним, когда после несчастья в школе он переехал жить к родственникам, Кудрявый нахлебался такой жизни по горло.
Они продали кресла старьевщику Антонио, тому самому, которому четыре года назад Кудрявый вместе с Марчелло и Херувимом загнали крышку от водопроводного люка. Теперь они выручили пятнадцать тысяч и решили на эти деньги приодеться. Робея и глядяв землю, пошли на Кампо-дей-Фьори, где за тыщу-полторы можно купить брюки-дудочки, а за две или даже меньше — очень приличный пуловер. Еще каждый справил себе мокасины, черно-белые, с узкими носами, а Сырок приобрел солнечные очки, о которых давно мечтал. Потом хромая, поскольку во время марш-броска от Портоначчо натерли ноги, они продолжили путь, решив для начала найти место, где можно было спрятать старые шмотки. Но легко сказать “найти место” — а как его найдешь в таком районе? Наконец они бросили узел в подсобке маленького бара на мосту Гарибальди, а затем, с напускным равнодушием проходя мимо стойки под подозрительным взглядом бармена, подумали про себя: уцелеет — хорошо, а сопрут — наплевать.
У “Сильвио”, на Корсо, они съели по бутерброду и пиццу на двоих. Время позднее, пора подумать о планах на вечер, черт его дери! С их деньжищами только выбирай: “Метрополитен” или “Европа”, “Барберини” или “Капраникетта”, “Адриано” или “Систина”. Ну что ж, кутить так кутить! Настроение было приподнятое, веселое, им и в голову не приходило, что радости жизни преходящи, а фортуна переменчива… Они купили себе “Паэзе сера”, чтобы посмотреть, что идет в кино и, повздорив меж собой, разодрали ее на части, потому что каждому хотелось читать первому. Наконец сошлись на “Систине”.
— Люблю развлечения! — весело приговаривал Сырок, выходя из кино четыре часа спустя, после того как они дважды посмотрели картину.
Он нацепил на нос темные очки и расхлябанной походкой шел по тротуару, нарочно задевая прохожих.
— Грымза! — кричал он какой-нибудь синьоре, которая, ввдя, что он и не думает уступать ей дорогу, смотрела на него с опаской и отвращением.
И не дай бог той синьоре обернуться: тут уж ей вслед неслось с кромки тротуара:
— Страхолюдина! Тупица! Сволочь старая!
Есть на свете люди, которых шпана просто не выносит, ну не терпит — и все.
— Полюбуйся на этих! — надрывался Сырок при виде высокой, красивой, пышнобедрой дамы под ручку с каким-нибудь недоноском.
Провожая взглядом эту парочку, Сырок и Кудрявый строили похабные рожи, начинали ходить на полусогнутых, плевались. Метр с кепкой грозно глядел на них вполоборота, но, если шпана разойдется, ее уже не остановишь.
— Вот это богатырь! — вопил Сырок.
Одна бесстрашная мадам решительно двинулась прямо на них, тогда сорванцы, гогоча, припустили к Вилла Боргезе, поскольку из всех парков со скамейками, где можно устроиться на ночлег, этот самый классный. Войдя туда со стороны Порта-Пинчана, они зашагали по аллее, огибающей площадку для верховой езды, где до поздней ночи полно людей и машин. В глубине, за Дроковой ротондой, начинается другая аллея, доходящая до парапетов Пинция и Казина-Валадье. Ее окаймляют два ряда тонких олеандров, отделяя от тротуара и создавая над скамейками у ограды густую тень, а дальше уступом поднимается открытый манеж. На скамейках расселись люди — отдыхают, воздухом дышат.
— Я бы тоже передохнул, — беззаботно заметил Кудрявый.
Они развалились на сухой траве за кустами и принялись распевать от полноты чувств. Немного погодя вернулись на аллею и увидели, что почти все скамейки уже опустели и народу в парке заметно поубавилось. Вот когда начинается настоящая жизнь. Старики разгуливают без пиджаков, парни щеголяют яркими американскими куртками. На скамейках сидят, по — женски сжав колени или закинув ногу на ногу, слегка подавшись вперед, и курят нервными отрывистыми затяжками, держа сигарету пятью скрюченными пальцами.
Под сенью олеандров почтенный синьор беседовал с молодым негром в голубом джемпере под горло (такой можно купить на Порта-Портезе за полтыщи). Меж деревьев под фонарями проносились какие-то тени.
— Вот и у моей подружки юбчонка — всю задницу видать, — похвастался Сырок, устремив пристальный взгляд на противоположную сторону аллеи, где под фонарем сидела женщина в юбке выше колен кроваво-красного цвета.
— А это еще кто? — насторожился Кудрявый.
— Эй, сукин сын! — в ту же секунду окликнул Сырка парень с черной, как чугунная сковорода, кожей и еще более черными завитками волос, падавших ему на лоб; широко расставив ноги, он сидел на скамье в компании двух приятелей.
— Помощь нужна? — с готовностью откликнулся Сырок, придвигаясь к ним поближе.
— Подотрись своей помощью! — насмешливо процедил Негр и всем корпусом повернулся вслед верзилам, которые успели где-то подцепить двух звездочек Вилла-Боргезе и теперь с благодушным видом шествовали мимо.
— Чтоб вы сдохли! — выругался в их адрес Кудрявый.
— Познакомьтесь — мой приятель, — церемонно представил его Сырок.
Кудрявый подошел, подал каждому руку. Тем временем верзилы с девицами, пройдя несколько метров, остановились и стали закуривать, громко переговариваясь. Негр, скосив глаза, неотрывно наблюдал за ними. Один из его дружков, Калабриец, что-то усердно шептал другому, головастому крепышу со шкодливым огоньком в глазах.
— Ну что, Башка, деньжатами-то разжился нынче вечером? — спросил Сырок, прощупывая почву.
— А ты думал? — Башка разинул в ухмылке здоровенную пасть и сполз по скамейке до полулежачего положения, так что дотянулся ногами до клумбы.
Калабриец, погруженный в свои мысли, не обращал внимания на двоих новеньких.
— А ну, покажь, — просипел Негр простуженным от вечного спанья на скамейках голосом.
Ему уже исполнилось двадцать, но черная прыщавая физиономия делала его похожим на пятнадцатилетнего подростка. Выбросив вперед руку, он похлопал по туго набитому карману приятеля.
— А пошел бы ты! — неожиданно остервенел Башка. — Вот это видел? — И выхватил из штанов пистолет.
— Псих! — сказал Негр.
Башка засмеялся, польщенный, и спрятал оружие.
— Надо же! — восхитился Сырок.
— Это что, “беретта”? — спросил, придвигаясь, Кудрявый, но ответа не удостоился.
Калабриец, видимо, решил всерьез прощупать почву:
— А перо?
— Откуда у меня перо, дубина?
— Зато у Дятла есть, — сообщил Негр.
— Ты видал, как он набрался, поди сучки его уже обчистили, — предположил Калабриец.
— А ты проверь, — посоветовал Башка.
— Пошли вместе! — подзадорил его Калабриец.
Башка со смехом поднялся со скамьи и вразвалочку двинулся по аллее вслед за Калабрийцем; кудрявый и Сырок унявшись за ними. А Негр вызывающе разлегся на скамье кверху брюхом и вытянул сперва одну ногу, потом вторую.
Хрен с ними, мне и тут хорошо.
На аллее, ведущей к Порта-Пинчана, еще было полно женщин, парней в свободных блузах, иностранцев, которые гуляли под неумолчный грохот джаза. У выхода из парка, за площадкой для верховой езды, аллея спускалась до погруженного в тишину Муро-Торто. Из мрака вынырнули трое пьяных солдат, потом какой — то парень на мотоцикле, и снова исчезли под низко нависшими ветвями деревьев. Справа тянулась ограда, а чуть ниже, в кромешной тьме пустыря, подсвеченного лунным лучом, виднелся еще один забор; им была обнесена посыпанная песком аллейка, где днем ребятишки играли в мяч, а служанки выгуливали хозяйских детей. По ночам же возле провонявшего конской мочой забора собирались боевые отряды шпаны. Они возникали из тени сгрудившихся на краю пустыря платанов или из густого кустарника вокруг манежа. Сюда захаживали матросы из Таранто и Салерно и черные, сухопарые шоферюги из Чиспады со свисающей до колен мотней, но в основном это было пристанище голодных оборванцев из Прати и Фламинио.
Едва Кудрявый и Сырок с двумя завсегдатаями Вилла-Боргезе достигли намеченной цели, тишина, царившая меж спуском и подъемом, как будто сгустилась.
— Дятел! — шепотом объявил Калабриец.
— Где? — завертелся Башка.
— Ты что, оглох?
— А ну тебя, дурак! — Башка уселся на ограду, решив ждать до победного.
На песчаной дорожке и впрямь слышался скандальный голос, долетавший из густой кроны каштанов, а может, из темных, затянутых металлической сеткой углов манежа. По мере приближения он становился все громче.
— Суки! Суки! — Голос умолк на мгновение, потом опять: — Суки!
Кричавший все больше распалялся. Насколько можно было судить, не видя его, он то и дело останавливался, круто поворачивался к манежу и в такой позе вопил. Или же шел медленно, спотыкаясь и свернув голову назад. А возможно, приложил ко рту ладони и орал так громко, что можно было услышать хрипы в легких.
— Суки! Су-уки!
Вот он снова затих — не иначе, чтобы перевести дух или сплюнуть. Сторонний слушатель по тому, как он растягивал “у” в слове, наверняка подумал бы: парень просто дурачится. Но голос постепенно садился — стало быть, кричавший не просто глотку дерет, а не на шутку взбешен и брызжет слюной. Крики, должно быть, достигали и манежа, и даже аллеи, доходящей до “Казина-делле-Розе”. Помолчав, этот неведомый голос опять выводил одно и то же слово: видно, другие от ярости на ум не шли.
— Суки!
Вскоре у ограды замаячила раскачивающаяся, как под сильным ураганом, тень. Руки ни на секунду не оставались в покое: то вытаскивали рубаху из штанов, то снова заправляли, то хватались за ограду, то выковыривали жвачку из зубов, то поправляли падавшие на лоб волосы.
— Су-уки! — завопил он еще громче, обращаясь к кому-то, кто предосторожности ради либо от страха прятался в тени.
Внезапно крикун рухнул на землю, но тут же поднялся и зашагал своей дорогой. Сделав несколько шагов, остановился, пошарил за пазухой и выдал еще одну витиеватую очередь “сук”, жуя слова вместе с резинкой и выплевывая сгустки слюны.
— Эй, Дятел! — окликнул его Башка с высоты ограды. — У тебя никак белая горячка началась — сам с собой базаришь!
Дятел вскинул голову кверху, потом опять оглянулся в сторону пустыря, где притаились его безмолвные, как сфинкс, противники, и в очередной раз выкрикнул:
— Суки!
Потом пошел вдоль ограды к дорожке и наконец достиг аллеи, где его поджидала наша четверка. Растолкав ребят, Дятел уселся на планки частокола. Он жевал, некрасиво разевая рот, скрипя челюстями и пуская слюни.
— Ты чего это, а, Дятел? — спросил Калабриец; глаза его смеялись при виде этого жвачного животного.
— Да чтоб они сдохли! — взвился Дятел. (От крика и напряженной работы челюстей его мордочка вся пошла морщинами.) — Трахаться не хотят!
— Да ладно лапшу-то вешать! — усомнился Башка, а Калабриец чуть не лопнул со смеху.
Дятел поднялся, встряхнулся, и, оборотясь к пустырю, приложил ко рту ладони.
— Су-уки!
— Перо! — приступил к делу Калабриец.
Дятел глянул на него невидящим глазом.
— У меня что, серьга в носу? — опять воззвал он к невидимым проституткам. — Или я вам пять сотен не могу отмуслить? Су-уки! — Он выбросил обвиняющую длань по направлению к пустырю. — Ну, завтра вечером я вам покажу, вы меня еще узнаете!
— А чего ты им покажешь? — поинтересовался Башка.
— Чего покажу-у? — переспросил Дятел, не переставая жевать и шмыгать носом. — Хрен им покажу, вот чего! На, держи. — Внезапно смягчившись, он сунул что-то в ладонь Калабрийцу.
Калабриец взял перо и стал рассматривать его на свет.
— У кого стибрил? — спросил Кудрявый.
— Да там у одного, на окружной, — пожевал губами Дятел.
— То есть как? — удивился Башка. — Ты же говорил, у американца.
Дятел и ухом не повел.
— А на кой оно тебе? — не унимался Кудрявый.
— Ты что? — вскинулся Дятел. — Да его за полтыщи загнать можно!
— Ну прям! — не поверил Кудрявый.
— А ты бы сколько дал? — с вызовом приступил к нему Калабриец.
— Да нисколько. Смех один!
— Айда по стакану! — вдруг предложил Дятел и, словно проснувшись, вихрем слетел с ограды.
— У него денег полно, — заметил Калабриец.
— Скажешь тоже — полно! — потянул носом Дятел. — У меня всего три сотни.
Кудрявый и Сырок сидели на заборе и ждали развития событий.
— Пошли! — Дятел, пошатываясь, направился к Порта-Пинчана.
— А что, пошли, — повторил Башка и потащился следом.
Кудрявый и Сырок не тронулись с места.
— Идете, чумазые? — вполоборота спросил Башка.
Уже под арками Порта-Пинчана они встретили Негра в компании коротышки с одутловатой бандитской рожей и стеклянными глазами. Этот тип из Аква-Булликанте по прозвищу Плут был известен всей римской шпане.
— Так, — подытожил Башка, — двое из Тибуртино, один из Булликанте, двое из Примавалле, один без роду без племени и Дятел из Валле Д’Инферно… Объявляется бандитский сбор всех римских окраин!
Они отправились в пиццерию против вокзала Термини и на деньги Дятла взяли бутыль вина. Потом, окосев, по виа Венето вернулись на Вилла-Боргезе, по дороге не упуская случая прицепиться к расфранченным богачам. Парк почти опустел. Из “Казина-делле-Розе” еще доносились звуки скрипок.
Возле манежа Дятел, словно очнувшись, вдруг начал вопить во всю мощь натруженных легких:
— Су-уки!
Потом перелез через ограду, шмякнулся мордой в пыль и мгновенно заснул.
— Черт возьми, — изрек Кудрявый, — какие бабочки на виа Венето!
— Пошли, может, каких свистушек тут подцепим, — встрепенулся Сырок.
— Быстрый какой! — возразил Калабриец, — На них башли нужны.
— А у нас что, башлей нету?
При таком заявлении все сразу навострили уши.
— Тогда пошли, — подытожил Негр, отбрасывая со лба кудри и плотоядно ухмыляясь. — Чего ж мы ждем?
Под луной они пересекли поляну, дошли до манежа и огляделись, но проституток уже и след простыл.
— Небось замели всех, — с видом знатока предположил Калабриец.
— Ну и ладно. — Сырок выбросил вверх два пальца. — Без них обойдемся.
Плут из Аква-Булликанте шутливо шлепнул его по ягодицам.
— Как не обойтись, вон какая у тебя жопка!
— Кому жопка, а кому хренопка! — уточнил Сырок.
— Иль твоя хренопка до задницы достает?
— А то! — гордо приосанился Сырок. — Еще и до твоей достанет.
— Один — ноль, — изрек Негр тоном, каким произносят “аминь”.
Они поднялись по склону с другой стороны поляны и вышли на аллею, где встретились прежде. Но там было еще слишком людно, чтобы устраиваться на ночлег. Блуждая меж деревьев парка, добрели до Казина-Валадье, каждый облюбовал себе скамейку и разлегся на ней.
Ночь минула быстро: еще дозорные не начали ходить под Муро-Торто и весь Рим нежился в предутреннем сне, а солнце уже поливало деревья и лужайки, ограды, клумбы и статуи Вилла-Боргезе лучами слепящей белизны.
Кудрявый проснулся от странного холода в ногах. Малость поворочался на скамейке, готовый снова провалиться в дрему, но вдруг поднял голову поглядеть, что же там у него с копытами. Солнечный луч, косо падавший сквозь густую листву, освещал его дырявые носки.
— Я что, башмаки давеча снял? — вскочил Кудрявый. И тут же сам себе ответил: — Да нет, вроде не снимал. — Он тупо уставился на траву меж расставленных ступней. — Сырок, эй, Сырок, у меня обувь свистнули! — отчаянно вопил Кудрявый, тряся за плечо приятеля.
— Кто? — не открывая глаз, осведомился Сырок.
— Ботинки, говорю, сперли! И деньги тоже!
— Кудрявый лихорадочно шарил по карманам.
Полусонный Сырок тоже обследовал карманы — ни шиша!
— Да чтоб они сдохли все! — буйствовал Кудрявый.
Остальные проснулись и смотрели на них издали.
— У меня ни лиры не было, — сказал Плут, усаживаясь на скамье.
А Калабриец повернул к пострадавшим одутловатое со сна лицо и качал головой, словно хотел сказать: знаем, но молчок!
Кудрявый и Сырок удалились, даже не попрощавшись с новыми знакомыми, а те невозмутимо проводили их взглядами, придав заспанным лицам недоуменное и озабоченное выражение — попробуй-ка, обвини их в чем! На всей Вилла-Боргезе, залитой теплым утренним солнцем, не было ни души. Друзья спустились на заросший травой манеж, пересекли его. В глубине площадки еще лежал ничком Дятел в бело-голубых башмаках из кожзаменителя, разлезшихся по швам и с одной дырявой подметкой.
Кудрявый потихоньку стащил их с Дятла и напялил на свои ножищи. Ботинки оказались тесноваты, но не до жиру. Таким образом, наполовину решив обувную проблему, они направились к Порта-Пинчана.
В тот день Кудрявый и Сырок пошли столоваться к монахам. А что делать, когда в брюхе подвело и за все утро, проведенное на пьяцца Витторио им не удалось ни лиры срубить?
Скрипя зубами от голода, они забрались под железнодорожный мост, где на двери строеньица под номером двести десять красовалась надпись: “Трапезная” — то ли монастыря Святого Сердца, то ли Приснодевы — одно из двух. Сперва они робко сунулись туда, не решаясь войти в столь непрезентабельном виде — один Кудрявый обут, и тот почти что в опорки. Коридорчик за дверью вел в утрамбованный внутренний дворик, где такие же кающиеся грешники играли в баскетбол, и было видно, что делают они это лишь в угоду монахам. Кудрявый и Сырок переглянулись, проверяя, достаточно ли благочестивые у них лица, и едва не прослезились при виде такого смирения. Но вместо этого хмыкнули в унисон и с довольными, отнюдь не покаянными улыбками вошли.
Навстречу им вышел толстый, потный, неряшливо одетый монах; парни оробели, подумав про себя: ну и харя! Но монах громко вопросил:
— Кушать хотите, ребятки?
Кудрявый отвернулся, чтобы не прыснуть, а Сырок, который наведывался сюда не впервые, жалобным голоском ответил:
— Хотим, святой отец.
На словах “святой отец” Кудрявый не утерпел и горлом издал странный клекот; пришлось притвориться, будто он завязывает шнурок на ворованных башмаках.
— Ну проходите. — Монах повел их во дворик к столу, где лежал журнал регистрации и блок купонов.
Поводя огромным животом под сутаной, монах спросил их анкетные данные.
— Чего? — не понял Кудрявый, однако глазами выразил готовность исполнить все, что от него потребуют.
Когда они выяснили, что за хреновина “анкетные данные”, то, разумеется, назвали вымышленные и взамен получили от “святого отца” по купону.
Кудрявый, видя, как гладко все сошло, даже растрогался против обыкновения.
— А когда хавать дадут? — с горящими глазами спросил он.
— Скоро, — неопределенно отозвался Сырок.
Тем временем другие бедолаги продолжали играть в этот чертов баскетбол, хотя явно уже подустали.
— Ну что, айда и мы? — предложил Кудрявый, одержимый теплыми чувствами к монахам.
Они вышли в центр дворика, слегка повздорили с остальными, обутыми не в пример лучше их, и стали играть, совершенно не зная правил баскетбола, поскольку про такую игру слышали в первый раз. За полчаса на площадке Кудрявый только и осаживал себя, чтоб не послать всех куда подальше.
Затем хлопками в ладоши монахи созвали их к себе, проверили купоны, завели в большую комнату, где стояли столы со скамьями метров по десять длиной, и выдали каждому по две черствые булочки и по две миски — одна с макаронами, другая с фасолью. Потом заставили продекламировать: “Во имя Отца и Сына и Святого Духа”, - и дозволили приступить к трапезе.
Кудрявый и Сырок столовались у монахов дней десять кряду. Правда, только в обед: к вечеру монахи прикрывали свою лавочку, и друзьям приходилось довольствоваться одноразовой кормежкой. Но вечером они с грехом пополам устраивались: то перехватят лиру-другую на вокзале или на рынке пьяцца Витторио, то стянут что-нибудь с прилавка. Наконец удача им все-таки улыбнулась, и они послали монахов к монахам. Однажды в сумерках на окружной они заметили синьору с большой сумкой. А перед этим видели сквозь витрину колбасной лавки, как она доставала туго набитый кошелек и как на выходе сунула его обратно в сумку, полную всякой снеди и потому плохо закрывающуюся. Как по заказу, у Кудрявого и Сырка нашлось на двоих тридцать лир. Они разделили их пополам и вскоре уже ехали на автобусе по окружной. Оба пристроились за синьорой. Та крепко держалась за поручень и злобно поглядывала на них. Кудрявый подошел к ней вплотную, так как именно он по плану должен был ее обчистить, а Сырок встал у него за спиной, прикрывая тылы. Правой рукой Кудрявый потихоньку выудил из сумки кошелек, за спиной просунул под левую руку и спрятал под мышкой. Затем, хоронясь за Сырком, стал протискиваться вперед в толпе. Они сошли на первой же остановке, углубились в парк на пьяцца Витторио и поминай как звали! После недолгого обсуждения решили наведаться в Тибуртино, поглядеть, как там идут дела после их бегства с креслами обойщика.
В воздухе разливалась приятная вечерняя прохлада. В этот час рабочие возвращаются домой, в трамваях народу как сельдей в бочке, так что приходится долго ждать на остановке, пока сумеешь зацепиться на подножке. В Сан-Лoренцо, Верано и до самого Портоначчо стоит адский шум-гам.
Окончательно примирившись с жизнью, Кудрявый распевал во все горло:
…О как прекрасен Рим вечернею порою!
В голове у него теснились планы на будущее, а рука невольно ощупывала в кармане богатую добычу, источник всех наслаждений, всех радостей в этом поганом мире. Сырок, тоже счастливый до поросячьего визга, не отставал от него ни на шаг. Они прибыли в Портоначчо, а там, засунув руки в карманы и весело насвистывая, стали ожидать под мостом автобус на Тибуртино. Один только что отошел, а когдаподъехал следующий, на остановке собралось столько народу, что хоть на крыше езжай. Подождали третьего — та же картина. Подгоняемые свежим, но теплым ветерком, они дошли до Святого Петра. По небу плыли тучки, вдалеке громыхало, стал накрапывать дождь. Тем не менее Кудрявый и Сырок наплевали на автобус и пристроились к маршировавшей колонне берсальеров. Миновали вокзал, склады, депо, стройку, успевшие промокнуть лужайки — излюбленное место проституток, и вернулись на конечную остановку под мостом. На улицах зажигались качающиеся фонари. Автобус не заставил себя ждать, но толпа страждущих не убавилась.
— Как думаешь, сколько времени? — спросил Кудрявый.
— Часов восемь — начало девятого, — ответил Сырок.
Хотя, если прикинуть хорошенько, то и все десять.
— Поздно уже, — не унывая, заключил Кудрявый. — Надо ехать.
Они едва не сбросили на землю трех старух, поскандалили с почтальоном и, расталкивая народ локтями, наступая на мозоли, отвоевали себе место за кабиной водителя. Прислонились к ней и стали с интересом наблюдать за разыгрывающимися в автобусе сценками. Потом неожиданно встретили приятелей, и те очень им обрадовались.
— Ну, — сказал Сырок, снисходительно потирая руки, — как делишки?
— Сам не видишь? — огрызнулся один в промасленной спецовке. — Горбатимся с утра до ночи.
— Оно и видно, — усмехнулся Сырок.
— Вот-вот, — невесело подхватил второй. — Придем домой, пожрем, завалимся дрыхнуть, а с утра опять на каторгу.
— Ясное дело, — понимающе кивал Сырок.
— А ты как? — спросил белобрысый Эрнестино, заметив оживленный блеск в глазах Сырка.
Сырок задумчиво поглядел на него, потом замедленным жестом опустил руку в карман и вновь с плохо скрытой ухмылкой уставился на Эрнестино и на других разинь.
Наконец, потомив хорошенько приятелей, он вытащил кошелек и с нежностью извлек из одного отделения несколько сотенных бумажек. И вдруг — хрясь-хрясь! — хлестнул Эрнестино этой пачкой по щекам. После чего с сознанием выполненного долга убрал свои сокровища в карман.
Эрнестино ничуть не обиделся, напротив, почел за честь исполнить роль статиста в представлении Сырка.
— Подумаешь! — ухмыльнулся он. — Всего — то четыре сотни!
— Ага, а сколько мы еще припрятали! — сообщил Сырок, мечтательно складывая губы.
Кудрявый помалкивал и глядел по сторонам со светским высокомерием: он эту компанию Сырка, который родился и вырос в Тибуртино, знал плохо.
С Эрнестино и неким Франко по прозвищу Макаронина Сырок дружил с младенчества, когда Тибуртино и Пьетралата еще стояли среди полей, а новые участки и Форте только застраивались. Время от времени (им тогда еще восьми не было) они убегали вместе из дому и пропадали неделями, голодая или питаясь украденными у сельских торговцев луковицами, подгнившими персиками, шкварками, вытащенными из сумки какой-нибудь домохозяйки. Убегали просто так, за ради развлечения. В казармах берсальеров выпрашивали курево, ночевали прямо у подножия горы под навесом, где хранились арбузы.
Хорошее настроение и благодарность судьбе за лежавшие в кармане деньги настроили Сырка на романтический лад.
— Слушай, Эрнесто, — вкрадчиво проговорил он, — а помнишь тот раз на бахче?..
— Ну как же! — без особого энтузиазма отозвался Эрнестино: отсутствие денег не располагало к воспоминаниям.
— Эй, Кудрявый, слышь-ка, — Сырок потянул друга за рукав. — Ты помнишь, Эрнести, какой колотун был тогда ночью в Баньи-де — Тиволи, когда мы спали на арбузах заместо подушек?
Эрнестино засмеялся.
— Тот хозяин бахчи, — объяснил Сырок Кудрявому, — держал свинью в Баньи-де-Тиволи, в сарае, прямо средь поля… А раз мы хорошо его бахчу охраняли, так он, черт его дери, и к свинье нас решил приставить. А там у него еще и кролик был. Вот однажды вечером приходит к нам мать того бахчевода: “Ступайте, — говорит, — в Баньи-де-Тиволи, купите хлеба полкило”. Два километра туда и обратно — шутка ли! А уж темно было… Так вот, покуда мы ходили, эта бабка зарезала кролика и сожрала. А косточки в ямку закопала да насрала сверху, паразитка! Возвращаемся, значит, мы, идем кролика проведать, а кролика-то и нету! После приходит арбузник, самый главный. “Где, — спрашивает, — кролик?” Ну мы с Эрнестино и отвечаем: дескать, за хлебом ходили, а как вернулись, кролик-то и сгинул. “Ах вы, такие-сякие, надо было кому-нибудь одному пойти!” “Боялись, — говорим, — в темноте ходить, вот и пошли двое”. Тогда он вынимает из кармана полсотни и говорит: “Вы уволены, чтоб духу вашего тут больше не было, не то в тюрьму упрячу!” А нам хоть бы хны, — захлебываясь, продолжал Сырок. — Вернулись в Пьетралату и побились на кулаках с другими ребятами, чтоб взяли нас работать в цирк… Помнишь, Эрнесто?.. С тиграми, со львами! Но в тот раз Ласточка сбежала — это лошадь из Мареммы. Мы ее всю ночь искали, все поля обегали и нашли-таки! Купалась, сволочь, в Аньене!
Кудрявый слушал затаив дыхание, ему очень нравились байки Сырка и его старых друзей. Другие тоже кивали, поддакивали, смеялись. Инстинкты закоренелой шпаны расцветали у них в душах. Один парень — не из Тибуртино, а из Пьетралаты — черномазый, с чернущей шевелюрой и такой верзила, что остальные едва доходили ему до подмышек, стоял, опершись на поручень, и слушал отстраненно, сосредоточенно, с мечтательным выражением лица. Его звали Америго. Кудрявый знал его только с виду.
Автобус, подпрыгивал на булыжнике, перетряхивая плотно сбитую массу добрых христиан; в салоне иголке негде упасть. А компания из Тибуртино веселилась вовсю.
— Глянь, какой лохмач к нам заявился, — заметил Эрнестино, переводя разговор в другое русло и поглядывая на шевелюру Кудрявого.
— А ты что, не знаешь? — Сырок расплылся.
— Ведь он, чтоб эти кудри завить, негром заделался.
Пока остальные смеялись, Америго, не двигаясь с места, ткнул Сырка в бок и сказал тихим глуховатым голосом:
— Эй, ты, как уж звать-то тебя? Слышь, чего скажу!..
