Глава 6
Самая высокая архитектурная доминанта города
В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
Где смерть как тень тащилась по пятам,
Такими мы счастливыми бывали,
Такой свободой бурною дышали,
Что внуки позавидовали б нам.
О. Берггольц
И тридцать лет, и сорок лет пройдет,
А нам от той зимы не отогреться.
Нас от нее ничто не оторвет,
Мы с нею слиты памятью и сердцем…
Ю. Воронов
Вот мы и добрались до шпиля Петропавловского собора. К этой встрече с ним мы готовились долго и серьезно. Уже приобрели кое-какой опыт и навыки – появились уверенность и профессионализм.
В соборе мы с Алоизом сняли все пять люстр. Они сделаны в конце XVIII века из хрусталя, позолоченной бронзы и цветного стекла. Закрыли мешковиной иконостас, поражающий своим великолепием. Это уникальный памятник резьбы по дереву. Иконостас выполнен как триумфальная арка, как памятник победы России в Северной войне. Он сделан по рисунку архитектора Ивана Зарудного. Над ним трудились более сорока резчиков, столяров, позолотчиков, художников в течение пяти лет.
ИЗ ДНЕВНИКА: 14 ноября 1941 года
«Хоронили отца Люси Августина Павловича. Горько было смотреть на Люсю и его маму, Розалию Мартыновну. Она плакала навзрыд, прижавшись к сыну. А он обнял мать огромной рукой».
ИЗ ДНЕВНИКА: 20 ноября 1941 года
«Сегодня в пятый раз сокращаются продовольственные нормы. Военный совет фронта принял решение рабочим выдавать 250 граммов хлеба в день, а служащим, иждивенцам и детям – 125 граммов. Это уже точно голод, чувствуем на себе.
Пошла неделя, как мы работаем на шпиле. Тянем наверх лебедку и тросы, готовим блоки для подвески. Подвозим шаровую (корабельного цвета) краску. Морозы начинают крепчать, а силы сдавать. Все труднее и труднее подниматься по колокольне к фонарику: ноги дрожат, сердце из груди выскакивает. А главный штурм и выход наружу по трапу к ангелу еще впереди. Сторож Максимыч старается для нас: ловит голубей и ворон. Мясо голубей нежное и вкусное, вороны пожестче. Два сына Максимыча погибли на фронте. Жалко старика, но с его помощью ноги пока носят.
Оборудовали себе жилище под лестничными маршами, ведущими на колокольню. Здесь никакие бомбы и снаряды не достанут. Расположились на могилах, прямо на надгробных плитах сына Петра Первого царевича Алексея, его жены принцессы Шарлотты и родной сестры Петра Марии. Обили вход в закуток досками и войлоком, хорошо утеплились, сделали внизу лаз, как в собачьей будке, чтобы меньше тепло уходило. Поставили печурку-буржуйку, а трубу от печи вывели на улицу через главный вход. Надгробные плиты застелили досками. Из разрушенного рядом жилого дома принесли широкий матрац, а из своего дома – спальные мешки. Теперь не будем попусту тратить силы на переходы домой и обратно – ночуем в крепости».
1 декабря я, Алоиз Земба и 60-летний инженер Леонид Александрович Жуковский, руководивший нашими работами, впервые вместе поднимаемся к выходному окошку-лазу с целью разведки и планирования дальнейших работ.
Особенно тяжело Жуковскому. За весь долгий подъем он не проронил ни единого слова, стараясь дышать равномерно, не сбивать дыхания. Внутри колокольни висят на тросах тяжелые противовесы-гири часового механизма курантов. Оконные стекла выбиты, на ступенях лежит снег, принесенный ветром. Он похрустывает под ногами, пугая голубей, перелетающих с балки на балку все выше и выше.
Алоизу тоже тяжело, у него цинга, щеки запали, в глазах нездоровый блеск. На первой открытой колокольне от сильного порыва ветра он надолго закашлялся. Мороз под сорок градусов. Ветер обжигает лица, затрудняет дыхание. Большой колокол и еще несколько колоколов поменьше – клавиатура курантов – издают странные гудящие звуки.
Жуковский выбился из сил. На правах старшего он командует: «Отдых. Так можно вознестись к самому ангелу. А нам еще предстоит спуск на землю».
Где-то рядом оглушительно рвутся снаряды. Миновав открытую колокольню, мы по железному трапу поднимаемся к часовому механизму. Здесь темно. Алоиз зажигает «летучую мышь». Словно открыли крышку гигантского сказочного брегета – барабаны, шестеренки, маховики. Но все это в запустении: не смазано, не отлажено и часы не отсчитывают время. Кажется, что оно остановилось навечно.
Усевшись на длинную скамью напротив металлической рамы курантов, на которой выбита надпись «1858 год, братья Бутеноп», мы отдыхаем. Выдохлись прилично, а самый сложный участок подъема еще впереди. Надо определить, где установить грузовую лебедку, продумать страховку, подвеску блоков.
Алоиз усиленно массирует раненое колено. Жуковский восстанавливает дыхание. «Эти часики мне хорошо знакомы, – сообщает он. – До войны мне не раз приходилось бывать здесь. Я настраивал эти колокола».
Вот что рассказал Л.А. Жуковский.
В 1715 году правительство Петра I заказало у амстердамских часовщиков куранты. Стоили они 23 тысячи рублей золотом. Но проработали недолго. В течение длительного времени не могли найти искусного механика. Потом наконец пригласили полковника голландской службы Эрдмана. Он соединил колокольный бой с часовым механизмом, и органные часы были пущены в ход.
Но в ночь на 30 апреля 1750 года разразилась гроза. От удара молнии сгорели шпиль, вершина колокольни, стропила крыши, купол. Погибли часы, прослужившие тридцать шесть лет. Только в 1776 году при императрице Екатерине II были изготовлены в Голландии мастером Оортом Крассом и установлены новые часы-куранты, которые отбивали четверть часа, полчаса и час, а в полдень играли мелодию Генделя, столетие со дня рождения которого тогда отмечалось. В 1825 году композитор Бортнянский написал музыку на псалом «Коль славен наш Господь в Сионе». Куранты исполняли ее четвертным перезвоном. Но императору Николаю I показалось недостаточно, что главные часы империи исполняют лишь религиозную мелодию. В 1833 году он дал задание придворному композитору А.Ф. Львову сочинить государственный гимн, что было исполнено. Через год поэт В.А. Жуковский написал к нему текст «Боже, царя храни». Куранты играли эти мелодии вплоть до Октябрьской революции.
После Октября потребовалось заменить ее новой. Вся сложность тут не в механике курантов, а в настройке колоколов. Старинные мастера знали секрет, но унесли его с собой. Нашлись умельцы, которым удалось сделать новый бой, тоже состоявший из двух мелодий. Теперь с колокольни слышались мелодии «Интернационала» и «Вы жертвою пали в борьбе роковой». В 1952 году с колокольни стал звучать гимн Советского Союза…
Вскоре мы добрались до верхней открытой колокольни и вошли в металлический шпиль. Он промерз и был покрыт изнутри инеем. Я со свечой в руке шел впереди, за мною, прихрамывая, поднимался Алоиз. Л.А. Жуковский остался в помещении курантов. От многочисленных поворотов винтовой лестницы голова у меня начала кружиться.
Вот наконец и вертикальная лестница-стремянка, ведущая к последней площадке у лаза, выводящего наружу.
«Миша, осторожно! – предупреждает Алоиз. – Ступени здесь далеко одна от другой. Ногу задирай повыше. Если оступишься, то костей на этой лесенке наломаешь больше, чем сорвавшись со шпиля».
Поднявшись к лазу, я помог Алоизу выбраться на последнюю площадку. Обнявшись, мы почувствовали, как под напором ветра уходит в сторону шпиль.
«А что же на шарике делается! – воскликнул Алоиз. – Наверное, как на качелях!»
Выбравшись наружу через форточку лаза, выходящего в сторону Петроградской стороны, я огляделся. На бастионах крепости и на стрелке Васильевского острова расположились зенитные орудия. На замерзшей Неве стояли корабли. У Зимнего дворца – эсминцы «Страшный», «Сильный», «Свирепый». За Дворцовым мостом – лидер «Ленинград», за мостом Лейтенанта Шмидта, у Горного института, – крейсер «Киров». У Балтийского завода – линкор «Октябрьская революция».
А дальше на линии фронта виднелись всполохи огня.
Сейчас мы находились на отметке 103 метра – выше креста Исаакиевского собора на 1,5 метра. Но высота здесь чувствовалась гораздо острее, чем на шпилях Адмиралтейства и Инженерного замка. Голова слегка кружилась, почему-то подташнивало. Завтра предстоял подъем к ангелу – еще 19,5 метра хода по вертикали снаружи на ледяном ветру. Алоиз, глядя на город сверху, тяжело вздохнул: «Ну что ж, Миша, полюбовались, и будет. А теперь займемся делом».
Внутри шпиля, над входным лазом, в пяти метрах ниже шарика просверлили дрелью дыру. Через нее пропустили наружу трехмиллиметровый стальной трос для страховки идущего первым.
И вот на следующий день – первая попытка подъема. На мне штормовой костюм, надетый поверх ватной куртки и ватных брюк. На груди – обвязка. Алоиз страховал с внутренней площадки.
Дул пронизывающий ледяной ветер. В последний раз Алоиз проверяет мою обвязку, крепление троса. Поправив на моем плече бухту репшнура и сумку с инструментом, под напутствие напарника «Вознесись, Мишуня, до ангела!», я протиснулся через узкий лаз наружу и, ухватившись за наружные скобы, начал подтягиваться вверх. Выход и вход в это маленькое окошко – очень неприятная процедура. Стоя на нижней скобе, я глянул вниз и вдруг почувствовал себя парящим в воздухе. Голова закружилась. Ноги стали слабеть. Почувствовав недоброе, Алоиз моментально обхватил мои ноги левой рукой, не выпуская из правой страховочный трос. Твердым голосом дважды повторил: «Миша, спокойно! Не смотри вниз! Не смотри вниз! Гляди вперед, на тот берег Невы!»
Успокоившись, почувствовав, что слабость прошла и появилась уверенность, твердость в руках, я размеренно, соблюдая правила техники скалолазания, двинулся вверх, в сумрачное ленинградское небо.
Поднимался не спеша, сберегая силы для выхода на шарик. Там отрицательный уклон. Чем выше поднимался, тем явственнее ощущал ось раскачивания шпиля. Ощущение было такое, словно взбирался на высокую мачту яхты, дрейфующей на штормовых волнах. Мне было известно, что конструкция шпиля замечательного инженера Д.И. Журавского рассчитана на скорость ураганного ветра до 47 метров в секунду. Таких ветров за всю историю города не наблюдалось. Запас прочности конструкции, таким образом, был велик. Но сведения эти мало утешали, когда надо было преодолевать раскачивающуюся поверхность шара; единственная связь с Алоизом – через страховочный трос.
Я знал: что бы ни случилось – моя жизнь в руках верного товарища. С каждым шагом чувствовал себя уверенней. Поглядывая вниз, я видел сосредоточенное лицо Алоиза, внимательно наблюдавшего из окошка за каждым моим движением. Страховал Алоиз виртуозно, не мешая тросом при движении, не тянул вверх, не позволял тросу провисать, а легко, ненавязчиво и технично вел напарника к шарику. И все-таки одолеть его в тот день мне не удалось. Не удалось и в последующие пять дней. Не было чувства страха. Было чувство бессилия: не подтянуться к следующей скобе, не подтащить себя под отрицательный угол к шарику. Всему виной был голод. Алоиз помогал как мог: подбадривал, наставлял. И это шло на пользу. Он все чувствовал так, как будто лез сам: «Если не уверен, спустись отдохни, попробуй еще раз».
Спустившись до лаза, я отогревал руки, восстанавливал дыхание и силы. Шпиль содрогался от рвущихся рядом снарядов. И снова попытка. Стрельба идет вовсю. На шпиле я как на ладони, открыт для всех ветров и снарядов. Но мысли заняты другим – одолеть слабость.
Я уже привык к шпилю, к высоте. Как на тренировке, появились уверенность и выносливость. Уже знаю, что не кистью руки надо браться за скобу, а пропускать ее под локоть. Так легче висеть на руках. Не стоять ногой на скобе, а пропускать скобу под колено. Теперь, выбившись из сил, я могу отдыхать, сцепив две руки, обняв скобу. Теперь никакая сила не разлучит меня со шпилем. Можно решаться на штурм нависающего шарика. Но мудрый, осторожный Алоиз, как старший брат, наставлял: «Не торопись, ты уже молодец. Сегодня поднялся на двадцать сантиметров выше, чем вчера. Все будет хорошо. Отложим штурм до завтра».
И вот решающий день штурма, седьмой по счету. Мороз за тридцать пять. Вот он, такой близкий и такой далекий шарик. Остановился, почти упираясь в него головой. Руки, уставшие от напряжения, слегка дрожат. Пальцы в армейских снайперских рукавицах с отдельным указательным пальцем закоченели. Их надо согреть. Продев ноги между шпилем и скобой, я заклинился, отдыхая, держась за скобу то правой, то левой рукой. Вращаю освободившейся рукой в плечевом суставе и чувствую, как кровь начинает приливать к онемевшим пальцам. Все идет нормально. Алоиз машет рукой из окна и что-то кричит. Из-за сильного ветра трудно разобрать слова. Но два слова все-таки уловил: «Молодец! Отдохни!» Счастье иметь такого напарника.
Самое трудное – преодолеть нависание. Страховочный трос, который до сих пор уходил вверх, теперь остался под ногами. Теперь уже Алоиз будет не выбирать, а выдавать мне трос, и в случае срыва придется пролететь солидный кусок, прежде чем напарник успеет выбрать трос и самортизировать мое падение. Я не сомневаюсь в надежности друга, в его интуиции. И это сильно помогает.
Вновь завыли сирены, оповещая воздушную тревогу, и вскоре с южной части Финского залива показались немецкие бомбардировщики. Они несли Ленинграду очередную порцию смерти. Плотный зенитный огонь преградил им путь к городу. В помощь зенитчикам включилась корабельная артиллерия. И все же отдельные бомбардировщики, прорвавшись сквозь заслон, начали беспорядочную бомбежку, пытаясь побыстрей уйти от огня. И тут с северного побережья залива вынырнули советские истребители. Фашисты, не принимая боя, стали разворачиваться и уходить на юг. Затаив дыхание, мы наблюдали за воздушным боем с высоты. Но вот Алоиз постучал по шпилю, подавая сигнал к штурму шара.
Верхушка шпиля ходила ходуном от ветра. Парусность создавал не только шар, но и ангел с распростертыми крыльями (его площадь около 17 квадратных метров) и крест. Освободив ногу, я подал сигнал Алоизу, двумя руками взялся за скобы повыше, начал подтягиваться вверх-назад, уже нависая спиной к земле, чувствуя, что отклоняюсь, ухожу от шпиля все больше. Еще несколько усилий… и мое тело вновь принимает вертикальное положение. Дальше уже нормально продвигаюсь вверх по ступеням шара. Экватор остался позади.
В самый трудный момент мне казалось, что Алоиз, как тень, поднимается рядом – настолько умело он вел меня к вершине шара. Теперь вверх уходил только крест, на котором вращался ангел. И тут я услышал: «Ура!» Это Алоиз праздновал мою победу.
Я организовал надежную самостраховку у основания креста и отстегнулся от троса. Достав инструмент, закрепил на крестовинах четыре петли для подвески блоков и спустил вниз конец репшнура, к которому Алоиз привязал блоки. Вытянув их наверх, закрепил: два малых блока – для подъема ведер с краской и два основных – для нас с Алоизом.
На следующий день мы продели через блоки тросы и протянули их на лебедку, установленную выше курантов. Теперь можно было приступать к покраске шпиля, работая вдвоем одновременно, независимо друг от друга. Ведра с шаровой корабельной краской подавали наверх два бойца, специально выделенные нам в помощь.
Довольные и счастливые, в эту ночь мы ушли с Алоизом ночевать ко мне домой на Малую Пушкарскую улицу. Однако начало малярных работ снова сорвалось. Ночью, ближе к рассвету, сторожа собора Сергея Максимовича Ярошевича разбудил странный гул. Содрогаясь, гудел шпиль. Глянув наверх, старик догадался, в чем дело: флюгер заклинило наброшенными тросами, и он перестал вращаться. Дело могло кончиться бедой. В морозную ночь встревоженный сторож прибежал на Малую Пушкарскую и поднял нас с постелей. Еще издали услышали мы зловещий лязг и гул. При свете выглянувшей из-за туч луны с ужасом увидели, что ангел на шпиле, как нам показалось, кренится под порывами ветра, словно кто-то пытается сбросить его вниз. Поднявшись наверх, мы обнаружили, что ангел своими крыльями закрутил тросы и лебедку подняло к потолку звонницы. Пришлось обрубить тросы. Мы с Алоизом после этого решили закрепить петли для подвески блоков не на крестовине, как это мы делали, а у основания креста. Теперь они легли на экватор шара, и блоки уже не мешали вращению ангела, вновь обретшего свободу.
Невозможно представить облик города на Неве без золоченого шпиля Петропавловского собора. Заячий остров, небольшой клочок земли, – место, откуда «город пошел». Нам часто приходится слышать о несомненной прозорливости царя Петра при основании новой столицы государства Российского, но им двигал еще и практический расчет. Он прорубил, по выражению Пушкина, «окно в Европу» и место для «окна» выбрал на удивление точное.
Уже во времена возведения земляной крепости, 29 июня 1703 года, на месте ныне существующего собора была заложена маленькая деревянная церковь во имя апостолов Петра и Павла. В 1712 году Петербург стал столицей России. На месте деревянной церкви по проекту Доменико Трезини началось сооружение главного кафедрального собора – Петропавловского, который строился 21 год (1712–1733). По замыслу Трезини и Петра I колокольня со шпилем должна была стать одним из главных символов новой России. Страна провозглашена империей, а Петр – ее первым императором. В честь этого решили увенчать шпиль шаром-яблоком и фигурой ангела (архангела) с крестом. Архангел Михаил – давний покровитель князей, царей, императоров.
В 1724 году ангел с крестом был установлен на 112-метровом золоченом шпиле. Первый ангел был выполнен по эскизу Трезини, взявшего за образец ангела на башне ратуши в голландском городе Маастрихт. Крепился ангел так, что казалось, будто он летит параллельно земле, неся в вытянутых руках крест. Ангел символизировал сошествие на землю Святого Духа – не следует забывать, что город основан в Духов день. Однако деревянный каркас шпиля не имел громоотвода, он дважды горел от ударов молнии, но пожар успевали сразу же гасить. Последовавший после ужасной грозы 30 апреля 1756 года пожар уничтожил все, что могло гореть, погиб и ангел с крестом. Внутреннее убранство собора восстановили за два месяца, а на воссоздание колокольни и шпиля ушло 20 лет. Екатерина II повелевала: «Делать оную точно так, какова прежняя была, понеже прочие планы не так красивы».
Второй ангел, к радости жителей города созданный по образцу первого, увы, простоял недолго – обрушившимся на город ураганом 10 сентября 1777 года был сломан, когда еще не были завершены работы по воссозданию шпиля.
Чтобы уберечь третьего ангела от шалостей ветра, решили уменьшить его рост, убавить вес и отцентрировать по штевню креста. Проект нового ангела дополнил А. Ринальди. Осенью 1778 года позолоченный флюгер вновь засиял на выправленном и починенном шпиле. Это уже был ангел эпохи екатерининского классицизма – более рациональный и приземленный. Второй и третий ангелы «взлетали» на вновь восстановленные колокольни на пять метров выше, чем первый. Сорок лет безмятежно парил ангел над городом, пока буря, разразившаяся в 1829 году, не накренила крест и не повредила фигуру.
Чтобы спасти флюгер, нужно было возвести на шпиле дорогостоящие леса. Выход нашел 24-летний кровельный мастер, крестьянин Ярославской губернии Петр Телушкин. Октябрьским днем 1830 года Телушкин сумел с помощью веревок, обвивая шпиль, добраться до вершины и завершить ремонт креста и ангела. За свой подвиг Телушкин получил медаль на аннинской ленте, вознаграждение в 5000 рублей и право бесплатно пить во всех казенках.
В 1834 году крест вновь накренился – стал подгнивать деревянный каркас шпиля. Вершина креста отклонилась по вертикали на 71 сантиметр. Вопрос о новом ремонте шпиля рассматривался в 1852 году Николаем I. Был назначен конкурс, в котором победил инженер-подполковник Дмитрий Журавский. Оригинальная металлическая конструкция, предложенная им, отличалась легкостью, простотой изготовления и сборки, дешевизной и имела четырехкратный запас прочности. Кроме того, талантливый инженер несколько увеличил высоту сооружения (122,5 метра), что прибавило общему профилю колокольни стройности и изящества.
Таким образом, второй деревянный шпиль Петропавловского собора простоял 83 года, а третий ангел – 79 лет.
Сборку и отделку третьего шпиля Журавский завершил летом 1858 года и увенчал его четвертым по счету ангелом, вдохновенно устремленным в небеса, словно призывая все земное последовать за ним.
Татьяна Николаевна Ознобишина – архитектор-реставратор, руководитель группы института «Ленпроектреставрация» – в статье «К вопросу о сооружении шпиля» в «Краеведческих записках» 1994 года пишет: «К сожалению, в изученных нами документах нет сведений о том, кому поручили разработку эскизов и исполнение модели самой фигуры ангела. Не удалось обнаружить и подтверждений предполагавшегося ранее авторства скульптора академика Р.К. Залемана. В анкете Академии художеств, заполненной самим скульптором 1 июля 1868 года, в перечне созданных им произведений эскизы или модель фигуры ангела не упоминаются».
В шпиле поражает все: совершенство и долговечность, рациональность применения металлических кованых полос, которые собраны по принципу детского конструктора и соединены между собой горизонтальными и наклонными связками на болтах. Удивительно просто и прочно шпиль принайтовлен своим основанием к каменной кладке колокольни посредством мощных металлических анкеров. Наружная поверхность шпиля облицована медными трехмиллиметровыми листами длиной 3 метра. Внутри шпиля винтовая железная лестница ведет к выходному люку на высоте 103 метра от земли. Выше люка на наружной поверхности шпиля установлены латунные скобы для доступа к яблоку и кресту с фигурой ангела. Последний вращается на трех поворотных подшипниках, расположенных внутри. Облицовка ангела выколочена из листовой трехмиллиметровой меди. Шпиль, как спиннинг, податлив напору ветра. Его максимальная амплитуда отклонения при сильных ветрах до 1,8 метра. Он возвращается в исходное положение, как только ангел-флюгер провернется, изменив свое положение по ветру. 140 лет без ремонта – это не шутка!
В архиве Государственного музея истории Санкт-Петербурга я ознакомился с документами, переданными 22 ноября 1983 года в дар музею дочерью инженера Леонида Александровича Жуковского гражданкой Финляндии Татьяной Жуковской-Сикконен.
Среди этих документов оказалась техническая смета на защитно-маскировочные работы колокольни и шпиля Петропавловского собора, составленная 27 октября 1941 года инженером В. Егоровым и утвержденная Л. Жуковским (ГМИЛКП 319938).
Согласно этой смете для подготовки под окраску и окраски всей поверхности шпиля и куполов под ним (800 квадратных метров) необходима работа в течение 70 дней бригады из шести человек (два маляра-верхолаза 6-го и 7-го разрядов, два такелажника-верхолаза 4-го разряда, сигнальщик-верхолаз 4-го разряда и телефонист 4-го разряда). На деле же работали всего два маляра-верхолаза – М. Бобров и А. Земба, – которым помогали на лебедке два больных солдата. Если учесть, что окраска шпиля производилась в морозы за тридцать градусов, в условиях артобстрелов и воздушных налетов, то становится ясно, насколько проектные условия работы отличались от реальных.
Однако вернемся к маскировочным работам. Наконец-то на шпиле установили полевой телефон. Теперь мы могли переговариваться с подсобниками, доставляющими краску наверх, и инженером Жуковским, находящимся внизу.
Вооружившись кистями и ведрами с краской, подвешенные в парашютных лямках, мы принялись закрашивать золотой шпиль с крестом и ангела в цвет мглистого неба. В сильные морозы краска ложилась плохо, отваливалась слоями. Пытались прогревать поверхность шпиля паяльной лампой. Не помогало. Вновь и вновь приходилось наносить краску на одно и то же место. Работа наша казалась бесполезной.
Самое большое впечатление осталось от работы на ангеле. Сидя на крыле ангела, окрашивая крест и самого ангела, мы легко проворачивали его в штиль вокруг креста. Ощущение незабываемое – паришь вместе с ангелом над городом. Он податлив и послушен. Высота креста 6,5 метра, ангела – 3,6 метра, размах крыльев – 3,8 метра, диаметр яблока – 1,7 метра, вес ангела – 0,5 тонны. Благодаря вращению Земли, как и все высотные сооружения, верхняя часть шпиля с фигурой ангела получает некоторую раскачку и даже в безветрие колеблется с амплитудой до 75 сантиметров.
В статье «К вопросу о сооружении шпиля» архитектор-реставратор Н. Ознобишина отмечает: «Рапорт Журавского интересен тем, что у него впервые упоминается об установке на кресте образов. При визуальном обследовании демонтированного в 1991 году креста в центре с обеих сторон было обнаружено по четыре отверстия, служивших, видимо, для закрепления икон. Нами был предпринят поиск дополнительных сведений по этому вопросу. Известно, что на вершине шпиля неоднократно проводились профилактические ремонтные работы. Выяснилось также, что начальник ГИОПа (1930–1950) Н.Н. Белехов знал о наличии ранее образов на кресте, о чем он рассказывал в годы Великой Отечественной войны М.М. Боброву, альпинисту, выполнявшему маскировку шпиля. Однако в документах архива ГИОП (акты и переписка 1918–1944 гг.) каких-либо сведений о местонахождении образов и обстоятельствах их утраты обнаружить не удалось».
Действительно, перед моим подъемом на шпиль Петропавловского собора в 1941 году Николай Николаевич Белехов давал мне такую информацию и задание постараться по возможности обнаружить эти образа. Он даже сам пришел в собор в день моего первого восхождения, чтобы лично получить сведения об иконах.
Но при внимательном осмотре креста образов ни я в тот день, ни Алоиз в последующих работах, к большому сожалению, не обнаружили.
Морозы замучили нас. Они не только проморозили шпиль, и он заиндевел изнутри, но и мы были с Алоизом проморожены насквозь. Постоянное промерзание и голод усугубляли друг друга.
Отогревались мы в своем закутке. Буржуйка служила надежно. С ее помощью не только отогревались, но и сушили одежду, кипятили воду, готовили пищу. За этим следил сторож Максимыч. Миниатюрное жилище оказалось очень уютным и теплым. На стенах висели тросы, веревки, репшнуры, обвязки, карабины, куртки, ватники. На полках, сооруженных Алоизом, расставили его книги – Джека Лондона, Вальтера Скотта, книги по альпинизму. Алоиз увлекался приключенческой литературой и вообще был романтиком. Поначалу мы питались по карточкам в столовой военного трибунала, размещавшейся в Петропавловской крепости, куда нас прикрепили. Алоизу там очень нравилась одна девочка-официантка: очень красивая была. Она тоже симпатизировала ему. Приходят обедать военные, а она кричит: «В первую очередь обслуживаем верхолазов!» Быстренько берет наши талончики, несет еду. Вместе с нами питался и Жуковский. Но однажды в столовую попала бомба. Когда разгребали развалины, вытаскивая погибших, нашли руку этой официантки. Алоиз прижал эту руку к груди, обхватив ее двумя руками, как грудного младенца, и долго ходил с ней. Потом подошел к телам погибших и бережно положил там ее руку. «Больше я сюда никогда не приду», – сказал Алоиз.
С тех пор мы стали готовить сами, на буржуйке. Отоваривали карточки в булочной на улице Куйбышева. Кастрюли и котелки имелись. Алоиз готовил отлично. На стене подвесили гильзу от 45-миллиметрового противотанкового снаряда, из которой соорудили коптилку с фитилем. Она вполне оправдывала свое название: коптила нещадно, но света хватало, потому что горела еще и свеча. Свечи выдавали в ГИОПе. Без свечей нам пришлось бы плохо: в каморке было темно круглые сутки.
Работать приходилось в основном по ночам. Фашисты не хотели лишаться последнего крупного ориентира. Когда красили шпиль днем, немцы били по маскировщикам шрапнельными снарядами, пытались обстреливать с самолетов на бреющем полете – они старались убрать нас. В темноте мы чувствовали себя наверху спокойней, хотя обстрелы продолжались и ночью, а отсветы пожаров отражались позолотой шпиля. Поэтому мы с Алоизом решили днем отсыпаться в своей келье, а на ночь выползали на шпиль работать.
Я стал замечать, что мой надежный старший друг (большой, спокойный, уверенный в себе и очень сильный парень) начал заметно сдавать, таять на глазах. Я не был так силен, как Алоиз. Меня поражала его сила. В начале ноября, когда мы только начали работу на объекте и снимали большие люстры, висевшие в соборе, вдруг соскочил трос с блока. Алоиз поднял трос с тяжелым грузом и спокойно поставил на блок. А ведь на тросе висела тяжеленная люстра. Вот это была силища!
А сейчас он начал сдавать. Чувствовалось, что Алоизу приходится заставлять себя. Раньше расправлялся с тяжестями небрежно, а тут ведро с краской поднять не может: «Мишенька, помоги». И все-таки Земба не терял чувства юмора, пытался шутить. Правда, шутки были уже не слишком веселые. Однажды ночью, когда мы висели рядышком, закрашивая шпиль, и находились над маленьким кладбищем комендантов крепости, глянув вниз, Алоиз сказал: «Мишуня, а ведь правда, неплохое местечко? Давай поклянемся друг другу, что если кого-то из нас убьют, то другой похоронит его здесь, с комендантами. Представляешь, когда-нибудь начнут научные работники разбираться с этим кладбищем, а тут еще какой-то комендант – неучтенный». Мы расхохотались, но поклялись так и поступить.
Как отец ухаживал за верхолазами смотритель собора Сергей Максимович, старый солдат, участник трех войн: Русско-японской, Первой мировой и Гражданской. Он рассказывал о царях, захороненных в соборе. К возвращению маскировщиков со шпиля Максимыч растапливал буржуйку, кипятил воду. Часто, расставив силки, он ловил голубей, подкармливал нас.
ИЗ ДНЕВНИКА: 12 декабря 1941 года
«Сегодня днем произошла интересная встреча. В 12 часов, когда мы вылезли наверх проверить подвеску блоков, к собору подъехал грузовик с красноармейцами. Они подняли в ящиках и установили на верхней колокольне приборы дальнего видения. Еще через час к собору подъехали четыре легковые машины. Из них вышли военные и штатские люди. Через какое-то время раздались шаги и голоса на верхней колокольне. Один из военных стал докладывать о расположении фашистских позиций, хорошо просматриваемых в оптические приборы. Присутствующие пожелали познакомиться с верхолазами. О нашей работе коротко рассказывал военный, которого мы иногда встречали в ГИОПе у Н.Н. Белехова. Другой – высокий, худощавый и подтянутый мужчина в серой каракулевой шапке и теплом военном пальто цвета хаки – с доброй улыбкой спросил нас:
– Ну и как, меньше снарядов падает?
– В районе Исаакия, Адмиралтейства, Инженерного замка действительно меньше прицельной стрельбы, – ответили мы и добавили: – Скоро будет меньше и в районе Петропавловской крепости.
– По нашим сведениям, тоже, – кивнул высокий и подошел к окулярам. Он что-то внимательно рассматривал на горизонте, откуда били орудия фашистов. Потом оторвался от окуляров и спросил: – Это правда, что вы карточки служащих получаете?
– Правда.
Он поглядел на стоящего рядом товарища. Тот поспешно достал из планшетки блокнот и что-то записал. Только после того, как нежданные гости покинули крепость, мы узнали, что приезжали секретарь горкома КПСС А.А. Кузнецов, председатель горисполкома П.С. Попков, еще какие-то люди. Разговаривал с нами, как оказалось, Кузнецов. Сегодня для нас счастливый день – мы все четверо получили рабочие карточки. Ура!»
Морозы становятся невыносимыми. Холод заставляет думать о еде, особенно о горячей. Чем больше думаем, тем больше есть хочется. Двигаемся как сонные мухи. Быстро устаем. Особенно быстро сдает Алоиз.
31 декабря мы работали на шпиле днем, так как собирались встречать Новый год всей бригадой на квартире у Леонида Александровича Жуковского. Он жил в начале Кировского проспекта, неподалеку от мечети. Оля Фирсова с Алей Пригожевой должны были подойти к нам после работы на шпиле Инженерного замка. Договорились встретиться у собора, и поэтому мы то и дело поглядывали вниз: не появились ли девушки. За месяц мы покрасили крест, ангела, шар, шпиль и малый купол над верхней звонницей.
Неожиданно начался воздушный налет. Заговорили зенитки с бастионов крепости, с площади Революции, стрелки Васильевского острова, Марсова поля, площади Декабристов. Зенитчиков поддержали артиллеристы кораблей, стоявших на Неве. Фашистским самолетам удалось прорваться в небо над городом. Начали рваться бомбы, рушиться здания, возникли пожары.
Мы видели, как загорелись и потянули за собой дымный шлейф подбитые самолеты. Резко усилился огонь зенитных батарей с бастионов Петропавловки. Бомбы начали падать в Кронверкскую протоку. Слышался нарастающий свист с неба. Мы чувствовали себя беззащитными на восьмидесятиметровой высоте. Выходной лаз на двадцать метров выше. До него быстро не доберешься.
Три бомбы разорвались за моей спиной неподалеку от собора. Обдало жаром, во рту появилась горечь. И вслед за тем оглушило мощным взрывом. Это взорвалась бомба рядом с усыпальницей под шпилем. Горячая воздушная волна потащила меня вверх-назад от шпиля. Ослепленный пламенем взрыва, я ощутил себя в свободном полете. Взрывной волной меня болтануло маятником метров на шесть. Волна ослабла, и я стал падать вниз-вперед, рывок, как при раскрытии парашюта, трос натянулся, и я стремительно начал приближаться к шпилю. По ту сторону шпиля я увидел встревоженные глаза Алоиза. Но он ничем не мог помочь в это мгновение. Удар был неизбежен. Пытаясь самортизировать, я инстинктивно выставил вперед руки и ноги. Тем не менее встречный удар был сильным. В глазах потемнело, и, теряя сознание, я стал проваливаться в бездонный темный колодец.
Когда пришел в себя, ощутил руки Алоиза, вытиравшего кровь с моего лба. Нас медленно спускали на тросах к верхней колокольне. У лебедки приняли двое солдат-помощников. Голова гудела, в ушах стоял звон, тело отяжелело. Хотелось тишины, покоя. Хотелось вечно висеть без движения в парашютных лямках. Алоиз сделал мне перевязку…
Новый год неожиданно встретили на крейсере «Киров». Нас пригласили в гости моряки, подвозившие снаряды зенитчикам Нарышкиного бастиона. Жуковский представил командиру корабля всю нашу бригаду, рассказал о высотных маскировочных работах, об архитектурных памятниках города.
Больше всего нам, голодным и промерзшим, запомнился торжественный ужин: серые макароны по-флотски, квашеная капуста, репчатый лук. Из НЗ выделили гостям по 100 граммов водки, а девушкам – по плитке шоколада. Помню, как Жуковский разговаривал с командиром корабля, а тот расспрашивал его о нашей работе. Помню доброе братское отношение и внимание к нам старшин и офицеров. Должно быть, что-то еще происходило вокруг, но все остальное вытеснила из моей памяти каша – обыкновенная пшенная, рассыпчатая, крупинка к крупинке, мягкая. Такую можно приготовить только в русской печи. С маслом! Это было счастье! Большая глубокая миска счастья! Все вокруг для меня перестало существовать – я ел кашу. Никогда до этого и никогда после я не испытывал ничего подобного. Можно ли было запомнить что-либо еще, кроме такой еды?
Командир крейсера провозгласил тост: «За героических защитников Ленинграда, за нашу Победу! За то, чтобы сорок второй год стал годом разгрома фашистов у стен Ленинграда!»
С нашими нагрузками нам, конечно, не хватало еды. Одолевала цинга: я видел, как доходит Алоиз, ему становилось все хуже и хуже. Не знаю, почему один слабеет раньше, другой – позже, видимо, сыграла роль рана, полученная Алоизом на финской войне. Я понимал, что он уже не вытянет.
3 января в собор приезжал представитель митрополита Ленинградского и Ладожского Алексия. Он спросил нас, можем ли мы принять митрополита, когда ему удобно приехать, чтобы не отрывать нас от работы. Все это выглядело неправдоподобно, но он успокоил нас и заверил, что митрополит интересуется нашей работой и хочет с нами встретиться. Такой честью, оказанной нам, мы были, признаюсь, удивлены. Договорились на 5 января.
Наш сторож Сергей Максимович Ярошевич накануне встречи с митрополитом весь день провел на галерее под куполом собора, где поставил силки на голубей. В городе давно переловили всех птиц. В Петропавловке же они еще попадались в силки сторожа. В такие дни мы просыпались от аромата голубиной похлебки. Если бы не этот приварок Максимыча, вряд ли у нас хватило бы сил подниматься на шпиль. Максимыч, человек глубоко верующий, собирался достойно встретить владыку.
Мы ожидали Алексия в указанное время на паперти. Из подошедшей к входу в собор автомобиля эмочки вышел высокий стройный человек с монаршей осанкой. Это был митрополит. Мы поздоровались с гостем за руку и, не зная о чем говорить, неловко замялись. Максимыч быстро припал к руке владыки, встал за его спиной и замер, поедая его глазами.
– Пойдемте к нам, – предложил Алоиз, – чего тут на ветру мерзнуть.
Максимыч всплеснул руками и бросился вперед открывать дверку в нашу каморку. Протиснувшись в нее, все сели на топчан. Митрополит оглядел наше сумрачное жилище.
– Тепло тут у вас, хорошо. – Заметил спальные мешки в углу. – И спите здесь? – Он огладил волнистую бороду, посмотрел на наши развешанные по стенам веревки, тросы, обвязки и инструменты. – Благое дело творите, благое – Божию красоту и память нашу от погибели спасаете.
Он вновь провел ладонью по бороде, а когда убрал руку, то из-под открывшегося мехом подбитого борта шубы ярко блеснул массивный крест. И рядом с ним, точно слабый отблеск, – орден Трудового Красного Знамени.
Мы с Алоизом, должно быть, рты открыли, так ошеломил нас вид ордена на груди митрополита.
– Из Смольного еду, – сказал Алексий, перехватив наши взгляды. – Удостоен чести высокой награды. Не мне одному, но в моем лице всей епархии орден сей. За посильную помощь Красной армии в ее тяжелой борьбе с врагом.
Он помолчал и, видимо удостоверившись в нашей полной обескураженности, пояснил:
– Ленинградские священнослужители во всех проповедях, во всех беседах с паствой укрепляют в людях молитвой и божиим словом веру в победу. Укрепляют стойкость духа, помогают пережить лихолетье. Ну и, кроме того, мы внесли свою скромную лепту – собрали деньги на строительство танковой колонны.
Максимыч, извиняясь, предложил владыке откушать вареной голубятины, пока она горячая.
– Голубь – божия тварь, святая и мирная птица, ее трогать не положено, – ответил митрополит. – Позвольте, я лучше угощу вас вкусной селедочкой, – и преподнес нам небольшой сверток.
– Может быть, хотите взглянуть на город сверху? – спросил Алоиз совсем иным, чем прежде, преисполненным уважения голосом.
– Непременно. Да, я готов, – ответил митрополит и распахнул шубу. Ниже креста на кожаном ремешке висел большой морской бинокль.
Подобрав свисавшую из-под шубы до пят мантию, Алексий стал подниматься на колокольню. Он часто останавливался, восстанавливая дыхание. Поднялись к главной звоннице. Огромные, в несколько обхватов, колокола давно онемели. Массивные молотки, отбивавшие на их литых боках басовые партии, занесло снегом. Мы сделали остановку. Возле арочных проемов стояли ручные корабельные лебедки. Митрополит вопросительно посмотрел на нас.
– Это лебедки, – стали пояснять мы, – ночью на них работаем. Они поднимают нас на шпиль, а утром спускают. – Алоиз показал на тросы, тянувшиеся от лебедок через проемы наверх.
– Как же тросы попали на шпиль? – спросил митрополит.
Алоиз кивнул на меня. И я стал пространно рассказывать. Алексий интересовался всем, он задавал много вопросов; загорался, как юноша, в глазах был мальчишеский задор.
Узнав, что в фонарик наверх недавно поднимались руководители города, он неожиданно спросил:
– А мне в фонарик можно?
– Вам будет трудно. – Алоиз выразительно посмотрел на длинную мантию. – Выше очень узкие и крутые ступени железной лестницы.
– Это ничего, – поспешно сказал митрополит, – это мы подберем повыше. – И шагнул на круто идущую лестницу в часовой механизм.
Мы зажгли свечи. Он долго с восторгом осматривал куранты, приговаривая:
– Ну и молодцы, ай да молодцы, как здорово делали!
В фонарик вела почти отвесная винтовая лестница. Митрополит одолел ее всю.
В небольшом восьмигранном помещении, расположенном на уровне кораблика Адмиралтейства, стоял отчаянный холод. Под нами в морозной дымке лежал Ленинград. Ни единого звука не доносилось с обезлюдевших улиц. Замерли впаянные в невский лед корабли. На давно не разводившихся мостах – сугробы снега. Внимание привлек Кировский мост, который митрополит долго разглядывал в бинокль, и как бы про себя произнес:
– Удивительно, как Чкалов мог на самолете пролететь под этим пролетом?
– Вон там – Пулковские высоты, – показывал Алоиз, – там – Красное Село. – Он перешел к другому окну. – А здесь – Кронштадт.
Митрополит ходил за ним, не отнимая от глаз бинокля. В Нарвском районе и на территории Балтийского завода разорвалось несколько снарядов. Взметнулись белые столбы дыма и пыли. Митрополит медленно опустил бинокль.
На обратном пути разговаривали мало. На крутых спусках мы помогали владыке, а он каждый раз нас благодарил. Уже прощаясь возле машины, Алексий спросил:
– Когда же к Никольскому собору приступите? Наши купола уж так блестят. Постоянные обстрелы не позволяют прихожанам безопасно посещать церковь… Знаете что, приходите завтра, перед обедней… – Он осекся. – В это же время. Обсудим неспешно. Придете? Вот и хорошо. – Он поднял руку в крестном знамении и перекрестил нас.
Но, к сожалению, в последующие дни мы встретиться с владыкой Алексием не смогли. У нас пошла полоса неудач. Здоровье Люси резко ухуцшилocь. Передвигался он с трудом. Мама его, такая хрупкая на вид, держалась бодрее. А он стал хуже старика. Если стоит, то не может сесть, а если уж сел – не может встать. Такому огромному парню, конечно, не хватало блокадного пайка. После ежедневной маскировки шпиля голодный, промерзший на верхотуре до костей под пронизывающим ветром, качаясь, поддерживаемый мною, он спускался вниз, ложился на топчан бездыханным и просил кипятку. Его руки и ноги пошли цинготными пятнами. Он говорил: «Миша, все! Я больше не могу. Не встану. Пойми меня правильно. У меня к тебе большая просьба – найди Зою Васильевну Никитину, пусть она мне поможет выхлопотать через “Ленфильм” документы на эвакуацию».
Нашел Зою Васильевну. Она встречалась с Люсей несколько раз. Доставала ему различные документы. На «Ленфильме» взяла на него расчет и трудовую книжку, оформляла справку о болезни. Несколько раз Никитина ходила в Смольный с его документами и заявлением. Сама дистрофик, кожа да кости, Зоя Васильевна сделала для Люси все, что смогла. Алоиз крепился, собирая всю свою волю в кулак, и мы с ним продолжали работать на шпиле. Он понимал: если перестанет работать и двигаться – умрет.
ИЗ ДНЕВНИКА: 25 января 1942 года
«На Алоиза страшно смотреть: глаза ввалились, ужасно похудел. Ослаб он совсем. Очень боюсь, если так все будет продолжаться, до лета Люся не дотянет. Работать на маскировке шпиля все труднее. Шпиль покрасили, остался купол над звонницей, где куранты. А сил уже мало. Голод косит всех подряд, умирают дома, на работе, на улице. В один из дней середины января, страшно замерзнув и в надежде быстрей обогреться, мы с Алоизом спустились вниз. Максимыча нигде не было. Печь не топлена. Возможно, он пошел ловить голубей. Алоиз остался растапливать буржуйку. Я пошел искать сторожа. Поднялся на чердак, его след на запорошенном снегу уходил в сторону галереи под куполом. Окликнул тихо: «Максимыч». И на галерее пусто. Глянул вниз, в гулкий кратер собора, и обмер: на каменном полу лицом вниз, в крови, недвижно лежал наш добрый старший друг Максимыч. В его неестественно скрюченной руке виднелся веревочный силок. Похоронили Сергея Максимовича Ярошевича на Серафимовском кладбище в братской могиле, вместе с зенитчиками Государева бастиона.
Часто стал болеть Леонид Александрович Жуковский, на работе его давно не видно, заходили к нему домой, очень плохо себя чувствует, лежит. Дома у него адский холод, топить печь нечем. Оторвали несколько досок от шахты колокольни, где висят на тросах в бездействии грузы курантов, напилили их и отвезли ему домой. Растопили печь, убрали квартиру, принесли с Невы воды, отоварили его продовольственные карточки. Старик стал оживать.
Появляется в крепости архитектор Давыдов Сергей Николаевич, видимо, будет замещать Л.А. Жуковского».
ИЗ ДНЕВНИКА: 12 февраля 1942 года
«Умерла моя мама Александра Яковлевна Боброва. Зенитчики с крепости помогли с машиной и выкопали могилу на Серафимовском кладбище, работа с мерзлым грунтом была очень трудной. Из досок, валявшихся на чердаке собора и от грузовой шахты колокольни, сколотили гроб. Когда мы опускали гроб, какая-то женщина упала перед нами на колени и умоляла подхоронить ее десятилетнего сына в маминой могиле.
На кладбище стоял грохот, поначалу я думал, рвутся снаряды. Оказалось, что подрывники рвали мерзлую землю под братские могилы и штабелями укладывали трупы во рвы. Грузовые машины беспрестанно подвозили умерших. И цепочкой, друг за другом, сгорбившись, еле переставляя ноги, люди тащили на саночках завернутые в одеяла и простыни трупы своих родных и близких. Казалось, этому потоку мертвецов не будет конца. Вечная память моей дорогой маме и погибшим ленинградцам!»
Наша бригада альпинистов-верхолазов начала разваливаться. Алоиз и Аля тяжело больны. Мы с Олей тоже с трудом таскаем ноги. Руководство ГИОПа решило маскировочные работы отложить до теплых времен: на весну и лето.
Вот что рассказала Зоя Васильевна Никитина (Сумбатова):
«Когда я принесла разрешение Люсе на выезд, он был просто счастлив. Ожил. 28 марта 1942 года я проводила Люсю и его маму на Финляндский вокзал. Он говорил, что чувствует себя отлично, полон сил, только не может сгибаться и разгибаться. На Финляндском вокзале я получила им паек на несколько дней. Для голодающих ленинградцев это было настоящее богатство. Люся протянул мне буханку хлеба. Я отказалась ее взять. Но он настаивал, говорил, что через день они будут на Большой земле: «Вам с мамой и дочкой эта буханка нужней». Уговорил меня. Взяла ту буханку черного хлеба. И до сих пор упрекаю себя в этом. Из «Ленфильма» много уезжало сотрудников. Я была вся в хлопотах: как бы и Люсю, и маму его устроить получше. Дождалась эшелона, усадила их. Было уже поздно. Я и так задержалась. Дома волнуются мама с дочерью.
Была ночь, светила луна, когда я в последний раз, поцеловав Люсю и Розалию Мартыновну, зашагала по льду через Неву домой на улицу Чайковского, неся драгоценную ношу на груди под шубкой. Я очень боялась, что у меня могут отнять этот дар. Только тот, кто пережил Ленинградскую блокаду, может представить цену этого подарка.
На следующий день на «Ленфильме» я узнала, что эшелон еще почему-то не отправили. 29 марта он все еще стоял на Финляндском вокзале, но к ночи его обещали отправить. В тот день я не смогла пойти, чтобы еще раз повидать Люсю. Больше я ничего не знаю о нем. Он написал бы мне, если бы остался жив. Он не мог не написать. Они как в воду канули…»
З.В. Никитина-Сумбатова умерла в 1995 году.
Уже значительно позднее, несколько лет спустя, ленфильмовские ребята, которые эвакуировались с Люсей, сообщили мне подробности о его смерти: Люся не выдержал и на Большой земле переел, как только выдали продукты. Тут же свалился с коликами. Мама его, Розалия Мартыновна, еще была жива. Но, увидев, что Люся умирает, легла рядом, обняла его и уже не встала. Такая маленькая, хотела как-то защитить своего ребенка, закрыть собой.
Нельзя было наедаться досыта. Никто за дистрофиками не смотрел. И многие так умирали в Кабонах, что на восточном берегу Ладожского озера. Алоиз умер 30 марта 1942 года. На мемориальной доске киностудии «Ленфильм» среди погибших в Великой Отечественной войне значится фамилия Алоизия Августиновича Зембы.
Оля вся покрылась цинготными нарывами, сильно страдала. Их промывали в поликлинике, а когда не было сил ходить туда, промывала и бинтовала нарывы сама. Шла уже вторая половина марта. Оля заходила к Але домой на Васильевский остров. Стучалась в двери, но никто не открывал. Але стало плохо с того самого дня, когда их долго продержали подвешенными на шпиле Инженерного замка и она очень сильно простудилась.
Так уходили из жизни наши верные друзья, патриоты Великого города: Люся – Алоиз – Алоизий Августинович Земба, – 30 марта 1942 года. Аля – Александра Ивановна Пригожева, – 1 мая 1942 года…
Меня вновь отозвали на военное оптическое производство на завод «Прогресс», где я снова попал в родную заводскую семью. Многие рабочие и сотрудники погибли. Часть завода эвакуировалась в Омск и Красногорск под Москвой. Вскоре завод командировал меня в Москву, где я случайно встретил своего первого тренера и наставника по альпинизму Евгения Андриановича Белецкого. Его вызвали в столицу из Челябинска, куда он был эвакуирован с Кировским заводом.
Немцы подходили к Кавказу. Закавказскому фронту срочно требовались альпинисты. Приказ Главнокомандующего Вооруженными силами Советского Союза И.В. Сталина требовал срочного отзыва со всех фронтов альпинистов для защиты Кавказа. Такие группы инструкторов собирали в 1-й отдельной мотострелковой бригаде особого назначения НКВД СССР под Москвой, на станции Лосиноостровская (командир бригады полковник Гриднев). Там, кстати, формировали особые подразделения разведчиков и диверсантов из лучших спортсменов страны для заброски их в тыл противника. В этой бригаде был создан из спортсменов известный диверсионно-разведывательный отряд Героя Советского Союза Медведева, особо отличившийся в боях с фашистами на Украине.
С первой группой известных альпинистов я выехал в Тбилиси, в штаб Закавказского фронта, где был назначен старшим инструктором военного альпинизма 105-го отдельного горнострелкового отряда. Нам предстояло принять участие в боях с немецко-фашистскими захватчиками на Главном Кавказском хребте в высокогорной Сванетии. Рассказ о горных стрелках – советских военных альпинистах, смелых и отчаянных людях, сражавшихся с отборными горными егерями, преградивших им путь в Закавказье, – предмет второй части настоящей книги. Однако считаю нужным закончить историю маскировки ленинградских шпилей, в которой я уже не принимал участия.
