Глава Четвертая

Эдипа еще раз встретилась с Майком Фаллопяном, попутно кое-что выяснила о тексте «Трагедии курьера», но полученные сведения встревожили ее не больше, чем прочие откровения, которые множились в геометрической прогрессии, словно чем больше информации она получала, тем больше ей предстояло узнать, пока все, что она видела и осязала, о чем грезила и что вспоминала, не будет так или иначе вплетено в Тристеро.

Для начала Эдипа еще раз внимательно прочла завещание Пирса. Если он действительно хотел, чтобы после его смерти осталось нечто организованное и упорядоченное, то ее долг состоял, видимо, в том, чтобы вдохнуть жизнь в то, что еще сохранилось, попытаться, подобно Дриблетту, стать темным проектором в центре планетария, способным превратить полученное наследство в звездородный Смысл, пульсирующий вокруг нее на искусственном небосводе? Если бы только перед ней не стояло столько препятствий: слабое знание законодательства, инвестиций, недвижимости и главное – самого покойного. Долги, с которыми предстояло рассчитаться в соответствии с решением суда по делам о наследствах, были как бы долларовым выражением того, что стояло у нее на пути. Под символом, который Эдипа срисовала себе в записную книжку со стены в туалете в «Пределе», она написала: «Должна ли я проецировать Вселенную?» Если не проецировать, то по крайней мере скользить светящейся стрелочкой по небесному своду, выискивая среди созвездий своего Дракона, Кита, свой Южный Крест. Все может пригодиться.

Примерно с таким чувством Эдипа проснулась однажды ранним утром и решила пойти на собрание акционеров компании «Йойодин». Делать там было в общем-то нечего, однако она чувствовала, что ей необходима небольшая встряска. У ворот ей выдали круглый гостевой значок, автомобиль она оставила на огромной стоянке возле длинного – не меньше ста ярдов – здания из гофрированного железа, выкрашенного розовой краской. Это была столовая «Йойодин», где и должно было проходить собрание. В течение двух часов Эдипа сидела на скамье между двумя старичками, похожими как близнецы, чьи руки поочередно то и дело падали на ее бедра (будто пока их владельцы спали, руки в старческих пятнышках и веснушках бродили по ландшафтам сна). Рядом сновали негры с громадными, как корабли, блюдами с картофельным пюре, шпинатом, креветками, цуккини, тушеным мясом и ставили их на длинные прилавки с подогревом, готовясь к полуденному вторжению сотрудников «Йойодина». Обсуждение рутинных вопросов заняло около часа, а еще один час акционеры, доверенные лица и чиновники компании посвятили празднику песни. На мелодию гимна Корнеллского университета они исполнили свой гимн:

ГИМН

Запевал сам президент компании мистер Клэйтон Чиклиц по прозвищу Кровавый. Затем на мотив «Ауры Ли» хор запел:

ХВАЛЕБНАЯ ПЕСНЯ

Далее спели еще дюжину добрых старых песен, слов которых Эдипа не запомнила. Затем певцы образовали небольшие группы, каждая размером примерно с пехотный взвод, и отправились в короткую экскурсию по заводу.

Эдипа умудрилась нечаянно заблудиться. Только что она стояла среди сонных старичков, разглядывая макет кабины космического корабля, а в следующее мгновение оказалась одна в огромном помещении, где под треск флуоресцентных ламп кипела бурная деятельность. В зале преобладал белый цвет и пастельные тона: мужские сорочки, бумага, чертежные Доски. Ослепленная Эдипа надела темные очки, надеясь, что кто-нибудь придет к ней на помощь. Однако никто не обращал на нее внимания. Она пошла по проходам между голубыми столами, время от времени сворачивая направо или налево. Инженеры поднимали головы на стук каблучков и провожали ее взглядом, но заговаривать с ней даже не пытались. Так она бродила минут десять, все больше отчаиваясь выбраться из этого зала. И наконец совершенно случайно (хотя доктор Хилэриус наверняка заявил бы, что она вышла на определенного человека, ориентируясь по намекам, воспринимаемым на подсознательном уровне) Эдипа натолкнулась на некоего Стэнли Котекса, юношу в бифокальных очках в тонкой металлической оправе, в сандалиях и в носках с аргайллским узором. На первый взгляд он казался совсем мальчишкой, и даже не верилось, что такой юнец может здесь работать. Впрочем, в данный момент он и не работал, а лишь задумчиво рисовал толстым фломастером вот этот символ:

– Здравствуйте, – сказала Эдипа, пораженная таким совпадением. И, повинуясь внезапному импульсу, добавила: – Меня прислал Кирби. – Это имя было написано на стене в туалете, и она надеялась, что оно прозвучит заговорщицки, но вышло довольно глупо.

– Привет, – отозвался Стэнли Котекс, быстро спрятав в стол большой конверт, на котором рисовал. Закрыл ящик и, заметив гостевой значок, спросил: – Вы заблудились?

Эдипа понимала, что ничего не добьется, если напрямую спросит про символ. И поэтому ответила:

– Вообще-то я тут на экскурсии. Участвовала в собрании акционеров.

– У вас есть акции? – Он окинул ее беглым взглядом, подцепил ногой вращающийся стул у соседнего стола и подкатил к ней. – Садитесь. Вы можете влиять на политику компании, вносить предложения, от которых нельзя будет так просто отмахнуться?

– Да, – солгала Эдипа на всякий случай, чтобы посмотреть, что будет дальше.

– А не могли бы вы, – сказал Котекс, – заставить их отменить положение о патентах? Лично меня оно больше всего беспокоит.

– О патентах? – удивилась Эдипа.

Котекс объяснил, что каждый инженер, подписывая контракт с «Йойодином», отказывается от патентных прав на любое изобретение, сделанное им во время работы в компании.

– Это душит творческое начало в каждом настоящем инженере, – с горечью произнес Котекс, – где бы он ни работал.

– А мне казалось, что сейчас уже нет изобретателей, – сказала Эдипа, чувствуя, что это подстегнет его на дальнейшие откровения. – Таких, как Томас Эдисон, например. Сейчас ведь все основано на коллективном труде, верно? – Утром Кровавый Чиклитц в своей приветственной речи особо подчеркнул значение коллективной работы.

– Коллективный труд, – проворчал Котекс, – так это теперь называется, да. На самом деле это способ избежать ответственности. Симптом вырождения современного общества.

– Боже мой, – воскликнула Эдипа, – вам, наверное, запрещено вести такие разговоры.

Оглядевшись по сторонам, Котекс придвинул свой стул ближе к Эдипе.

– Вы слышали о машине Нефастиса? – Эдипа округлила глаза. – Ее изобрел Джон Нефастис, он сейчас работает в Беркли. Джон – самый настоящий изобретатель. Вот. У меня есть ксерокопия патента. – Он вытащил из стола несколько листов: на одном из них был изображен ящичек с портретом бородатого викторианца на стенке, а внутри ящичка располагались два поршня, соединенные с коленчатым валом и маховым колесом.

– Кто этот бородач? – поинтересовалась Эдипа.

Джеймс Кларк Максвелл, пояснил Котекс, знаменитый шотландский ученый, который постулировал существование крошечного разумного существа, известного как демон Максвелла. Демон, сидящий в ящике среди молекул воздуха, которые движутся с различной скоростью, способен отделять быстрые молекулы от медленных. Быстрые молекулы обладают большей энергией, чем медленные. Сконцентрировав достаточное количество быстрых молекул водном месте, вы получите область с высокой температурой. И тогда перепад температур между этой горячей и холодной областью в ящике можно использовать, чтобы привести в движение тепловой двигатель. Поскольку демон ничего не делает, а только сортирует молекулы, то вы не производите никакой реальной работы в этой системе. Тем самым нарушаете Второе начало термодинамики, получая нечто из ничего, и создаете вечный двигатель.

– Разве сортировка не работа? – удивилась Эдипа. – Скажите это кому-нибудь на почте, и вас тут же сунут в посылочный ящик, отправят в Фэрбенкс, штат Аляска, и забудут прилепить этикетку «Не кантовать».

– Сортировка – это умственная работа, – возразил Котекс, – а я имею в виду работу в термодинамическом смысле. – И продолжил рассказ о машине Нефастиса. В ней используется самый что ни на есть настоящий демон Максвелла, и надо лишь, пристально глядя на фото Джеймса Максвелла, сконцентрировать мысль на одном из цилиндров – правом или левом, и тогда демон именно в этом цилиндре поднимет температуру. При нагревании воздух расширится и надавит на поршень. Судя по всему, лучше всего действует известная фотография Максвелла, на которой он изображен в профиль и которая часто встречается в изданиях Общества по распространению христианского учения.

Стараясь не поворачивать голову, Эдипа за темными очками осторожно повела взглядом по сторонам. Никто не обращал на них внимания: мерно гудели кондиционеры, стрекотали принтеры компании IBM, поскрипывали вращающиеся стулья, захлопывались толстые справочники, шуршали светокопии чертежей, а высоко под самым потолком ярко светили длинные флуоресцентные лампы – в «Йойодине» все было в норме. И только в том месте, где сейчас сидела Эдипа Маас, любой из тысячи сотрудников мог соприкоснуться с безумием.

– Разумеется, далеко не каждый способен заставить работать эту машину, – продолжал вещать Котекс, увлекшись любимой темой. – Только люди, обладающие даром. «Чувствительные», как их называет Джон.

Эдипа опустила очки на кончик носа и захлопала ресницами, надеясь кокетством замаскировать свое любопытство:

– Как по-вашему, я достаточно чувствительная?

– Хотите попробовать? Можете написать Джону. Он знает лишь пару человек, обладающих особым чутьем. И возможно, даст вам шанс испытать себя.

Эдипа вынула записную книжку и открыла ее на странице, где был скопирован символ и сделана приписка: «Должна ли я проецировать Вселенную?»

– Ящик номер пятьсот семьдесят три, – сказал Стэнли.

– В Беркли?

– Нет. – Голос прозвучал неожиданно резко, и Эдипа недоуменно взглянула на Котекса, который, словно по инерции, успел добавить: – В Сан-Франциско, там нет… – И только тут поняв, что совершил ошибку, пробормотал: – Он живет где-то возле Телеграф-стрит. Я перепутал адрес.

Эдипа решила воспользоваться его оплошностью:

– Значит, адрес ПОТЕРИ не действует. – Она произнесла ПОТЕРИ как слово «потери». Лицо Котекса застыло, словно маска недоверия.

– Надо говорить П. О. Т. Е. Р. И., – поправил он. – Это сокращение, а не «потери», и вообще лучше не будем об этом.

– Я видела это слово в женском туалете, – призналась Эдипа. Но Стэнли Котекс больше не желал откровенничать.

– Забудьте о нем, – посоветовал он и, открыв книгу, сделал вид, что не замечает Эдипу.

Однако Эдипа вовсе не собиралась ни о чем забывать. Она могла поспорить, что в конверте, на котором Котекс машинально рисовал рожок, постепенно становившийся для Эдипы символом ПОТЕРИ, было послание от Джона Нефастиса. Или от такого же таинственного корреспондента. Стать такой подозрительной ее заставил не кто-нибудь, а Майк Фаллопян, член Общества Жирного Питера.

– Этот Котекс наверняка член какой-то подпольной группировки, – сказал Фаллопян, когда они встретились несколько дней спустя, – группы людей, которые, судя по всему, имеют психические отклонения. Но, с другой стороны, стоит ли их обвинять в том, что они несколько ожесточились? Ведь как все происходит. В школе им, как и нам, пудрили мозги Мифом о Великом американском изобретателе: Морзе изобрел телеграф, Белл изобрел телефон, Эдисон изобрел электрическую лампочку, Том Свифт изобрел то да се. У каждого изобретения один автор. Ребята подрастают, находят работу, и тут им приходится письменно отказаться от всех своих прав в пользу такого монстра, как «Йойодин»; их подключают к какому-нибудь «проекту», включают в «группу по решению задачи» или в «команду» и тем самым низводят до уровня полной анонимности. Никто и не требует от них изобретений – только выполнения скромной роли в конструкторском ритуале, подробно расписанном в каком-нибудь руководстве проектировщика. Как, по-вашему, можно чувствовать себя в этом кошмаре? Разумеется, они стараются как-то общаться, поддерживать друг с другом связь. Себе подобных они узнают сразу, при первой же встрече. Может, такая встреча случается раз в пять лет, но они все равно мгновенно чувствуют друг друга.

Метцгер, который в тот вечер тоже пришел в «Предел», был не прочь поспорить.

– Вы все настолько правые, что ничем не лучше левых, – возразил он. – Как вы можете выступать против корпорации, которая вынуждает сотрудника отказаться от патентных прав? На мой взгляд, приятель, это сильно смахивает на теорию прибавочной стоимости, да и говорите вы как марксист.

Чем пьянее они становились, тем бессвязнее делался их типично южнокалифорнийский треп. Эдипа пребывала в мрачном расположении духа и в спор не ввязывалась. В «Предел» она пришла не столько из-за встречи со Стэнли Котексом, сколько из-за прочих откровений: ей чудилось, будто уже начинает прорисовываться некая структура, связанная с доставкой почты.

На дальнем берегу озера в районе Лагун Фангосо была установлена бронзовая мемориальная табличка, надпись на которой гласила: «5 этом месте в 1853 году десяток служащих компании «Уэллс, Фарго» отважно сражались с бандой мародеров в масках и в таинственной черной форме. Об этом стало известно со слов почтового курьера, который был единственным свидетелем бойни и умер вскоре после этого события. Подтверждением его слов был лишь крест, начертанный на земле одним из погибших. И по сей день личности жестоких убийц окутаны тайной».

Крест? Или заглавная буква «Т»? Что-то в этом Роде пробормотал Никколо в «Трагедии курьера».

Эдипа задумалась. Потом из телефона-автомата позвонила Рэндолфу Дриблетту, чтобы выяснить, известно ли ему об этом сражении служащих «Уэллс, Фарго» и не потому ли он решил одеть своих головорезов во все черное. Никто не подходил, гудки падали в пустоту. Эдипа повесила трубку и направилась в книжную лавку Цапфа. Цапф лично вышел из тусклого конуса света от 15-ваттовой лампочки, чтобы помочь Эдипе найти упомянутый Дриблеттом сборник в бумажной обложке «Якобитские пьесы о мести».

– Последнее время эта книга пользуется большим спросом, – сообщил Цапф. В тусклом свете с обложки зловеще скалился череп.

Цапф имел в виду только Дриблетта? Эдипа уже было открыла рот, чтобы задать этот вопрос, но промолчала. Это был первый, но отнюдь не последний момент нерешительности.

Метцгер на день уехал в Лос-Анджелес по делам, и Эдипа, вернувшись в мотель «Эхо», первым делом отыскала в пьесе единственное упоминание слова Тристеро. На полях напротив этой строки была карандашная пометка: «Ср. вариант в изд. 1687 г.». Наверное, какой-нибудь студент сделал. Эдипа воодушевилась. Возможно, другой вариант прольет свет на темный смысл этого слова. В кратком предисловии сообщалось, что текст перепечатан с недатированного издания ин-фолио. Автор предисловия, как ни странно, указан не был. Эдипа посмотрела на титульную страницу и обнаружила, что первоначально эта книга как учебное пособие под заглавием «Пьесы Форда, Уэбстера, Торнера и Уорфингера» была выпущена в 1957 году в твердом переплете издательством «Аналой» в Беркли, Калифорния. Она налила себе полстакана «Джека Дэниэлса» («Параноики» накануне оставили очередную бутылку) и позвонила в центральную библиотеку Лос-Анджелеса. Издания в твердом переплете там не оказалось, и ей предложили заказать книгу по межбиблиотечному абонементу. «Погодите, – вдруг сообразила Эдипа, – издательство находится в Беркли, так что я, пожалуй, попробую обратиться прямо туда». Заодно можно будет познакомиться с Джоном Нефастисом.

Мемориальную табличку она заметила только потому, что однажды специально вернулась на озеро Инверэрити, повинуясь, если можно так выразиться, зову или растущему желанию «посвятить часть себя» – пусть даже эта часть была лишь ее присутствием – разнообразным делам, оставшимся после Инверэрити. Ей хотелось привести их в порядок, создать созвездия смыслов. И поэтому на следующий день Эдипа поехала в «Вечернюю звезду», дом престарелых, который Инверэрити основал примерно в то же время, когда «Йойодин» перебазировался в Сан-Нарцисо. Она вошла в комнату отдыха, освещенную ярким солнечным светом, который лился, казалось, из каждого окна; перед мутным экраном телевизора, по которому шел мультфильм Леона Шлезингера, клевал носом старик; по его розоватому перхотному пробору, похожему на высохшее русло реки, ползала черная муха. В комнату вбежала толстая медсестра с баллончиком мушиного яда и заорала, требуя, чтобы муха слетела, дабы ее можно было убить. Хитрое насекомое осталось на месте. «Ты мешаешь мистеру Тоту», – рявкнула на муху медсестра. Мистер Тот, просыпаясь, дернулся и стряхнул муху, которая отчаянно метнулась к двери. Медсестра бросилась за ней, пшикая ядом.

– Здравствуйте, – сказала Эдипа.

– Мне приснился мой дед, – поведал ей мистер Тот. – Я запомнил его глубоким стариком, таким же, как я теперь. А мне уже девяносто один. В детстве мне казалось, что ему всю жизнь был девяносто один год. А теперь, – он засмеялся, – мне кажется, будто я сам всю жизнь был девяностолетним стариком. А какие истории он рассказывал, вспоминая, как служил почтальоном «Пони Экспресс» во времена золотой лихорадки. Помнится, его лошадку звали Адольф.

Эдипа, сразу вспомнившая о бронзовой табличке, навострила уши, изобразила на лице самую что ни на есть ласковую улыбку любящей внучки и спросила:

– А ему доводилось сражаться с бандитами?

– Старик был суровым малым, – сказал мистер Тот, – грозой индейцев. Бог ты мой, да у него слюнки текли, когда он рассказывал о том, как убивал индейцев. Видно, ему очень нравилось это занятие.

– И каким вы видели его в вашем сне?

– А, вот вы о чем, – как-то смущенно произнес старик. – Сон был вперемежку с мультиком о Хрюше. – И махнул в сторону телевизора. – Так и лезет в каждый сон. Поганый ящик. А вы видели серию о Хрюше и анархисте?

– Нет, – сказала Эдипа, хотя на самом деле видела.

– Анархист одет во все черное. В темноте видны только его глаза. Дело происходит в тридцатые годы. Хрюша был еще совсем маленьким. А теперь, как мне сказали детки, у него есть племянник Цицерон. Помните, как во время войны Хрюша работал на оборонном заводе? Вместе с Кроликом Багсом? Славный был мультик.

– Одет во все черное, – подсказала Эдипа.

– Там еще были индейцы, – с трудом вспомнил старик, – в этом самом сне. Индейцы с черными перьями, но не настоящие индейцы. Дед мне рассказывал. Перья были черными, потому что эти лжеиндейцы жгли кости и потом этим углем красили перья в черный цвет. Белые перья были бы заметны в темноте. Они нападали по ночам. Поэтому-то мой дед – благослови его Бог – и догадался, что они не были настоящими индейцами. Индейцы никогда не нападали в темноте – они верили, что душа человека, погибшего ночью, будет вечно бродить во мраке. Язычники.

– Но если те люди не были индейцами, – спросила Эдипа, – тогда кем они были?

– Какое-то испанское название, – сказал мистер Тот, морща лоб, – или мексиканское. Не помню. Может, оно написано на кольце? – Он наклонился к мешочку с вязальными принадлежностями, стоявшему возле стула, извлек оттуда моток синей пряжи, иголки, узоры и наконец тускловатое золотое кольцо-печатку. – Дед отрезал палец с этим кольцом у одного из убитых. Представляете, каким жестоким был этот девяностолетний старик?

Эдипа обомлела: на кольце был изображен символ ПОТЕРИ.

Внезапно испугавшись солнечного света, лившегося во все окна, она огляделась по сторонам, ощущая себя как бы в центре многогранного кристалла, и произнесла:

– Боже мой.

– В определенные дни, при определенной температуре и атмосферном давлении я ощущаю его присутствие, – сказал мистер Тот. – Понимаете? Чувствую, что он рядом.

– Ваш дедушка?

– Нет, мой Бог.

И Эдипа отправилась к Фаллопяну, который наверняка мог многое рассказать о «Пони Экспресс» и «Уэллс, Фарго и K°», раз уж пишет о них книгу. Об этих компаниях он, разумеется, знал, но ничего не слышал об их таинственных противниках.

– Конечно, – сказал он, – до меня дошли кое-какие намеки. Я послал запрос в Сакраменто об этой мемориальной табличке, и они уже несколько месяцев мурыжат его в своем бюрократическом болоте. Может, однажды пришлют ответ с указанием источника, в котором можно об этом прочитать. А там, как всегда, будет написано: «Старожилы помнят рассказы об этом событии» – и весь сказ. Старожилы. Подлинные свидетели истории Калифорнии.

Правда, автор, скорее всего, давно умер. Невозможно проследить истинный ход событий, разве что попробовать сопоставить случайные сведения – вроде тех, что вы выудили из старика.

– Думаете, здесь действительно есть какая-то связь? – Эдипа подумала о том, насколько тонка и непрочна эта связь, словно длинный седой волос между столетиями. Два дряхлых старика. И на пути к истине – изношенные клетки мозга.

– Бандиты, ни имен, ни лиц, одеты в черное. Вероятно, их наняло федеральное правительство. Любые попытки противодействия жестоко подавлялись.

– А не могла это быть конкурирующая почтовая компания?

Фаллопян пожал плечами. Эдипа показала ему символ ПОТЕРИ, но он снова пожал плечами.

– Майк, это было нарисовано в женском туалете в «Пределе».

– Женщины, – изрек он. – Кто разберет, что у них на уме.

Если бы Эдипа догадалась сверить пару строк в пьесе Уорфишера, то могла бы сама сделать следующий вывод. А так ей пришлось прибегнуть к помощи некоего Чингиза Коэна, самого известного филателиста Лос-Анджелеса и всей округи. За процент от причитающейся ему суммы Метцгер, действуя в соответствии с завещанием, нанял этого добродушного и немного гнусавого эксперта для составления описи и оценки коллекции марок Инверэрити.

Как-то дождливым утром, когда над бассейном висела дымка, Метцгер опять уехал по делам, а «Параноики» записывали свой альбом, Эдипе позвонил Чингиз Коэн, который был явно чем-то обеспокоен, что чувствовалось даже по телефону.

– Возникли некоторые сложности, миссис Маас, – сказал он. – Не могли бы вы ко мне заехать?

Ведя машину по скользкому шоссе, Эдипа почему-то нисколько не сомневалась, что эти «сложности» так или иначе связаны со словом Тристеро. Неделю назад Метцгер забрал альбомы с марками из банковской ячейки и отвез их Коэну на Эдипиной «импале», и тогда Эдипа даже не подумала, что было бы интересно в них заглянуть. Но теперь ей вдруг пришло в голову – словно дождь нашептал, – что Коэн мог знать о частных почтовых компаниях то, чего не знал Фаллопян.

Войдя в квартиру – офис Коэна, она увидела его в обрамлении череды дверных проемов, уходящих в глубь анфилады комнат, направленной приблизительно в сторону Санта-Моники и освещенной лишь тусклым светом дождливого дня. У Чингиза Коэна, одетого в свитер в стиле Барри Голдуотера, был легкий летний грипп, а ширинка наполовину расстегнута. Эдипа тут же прониклась к нему материнским чувством. Приблизительно в третьей по счету комнате анфилады он усадил ее в кресло-качалку и принес в изящных рюмочках настоящее домашнее вино из одуванчиков.

– Я собирал одуванчики на кладбище два года назад. Теперь этого кладбища нет. Его сровняли с землей и построили Восточную автостраду Сан-Нарцисо.

На данном этапе развития ситуации Эдипа улавливала сигналы вроде тех, которые, как говорят, ощущает эпилептик – какой-то запах, оттенок цвета, – пронзительно ясное, милостивое предупреждение о том, что сейчас с ним случится припадок. И после удара он помнит только этот сигнал, сухой знак мирского провозвестия, а все, что было явлено во время падучей, стирается из памяти. Возможно, подумала Эдипа, после всего этого (если это вообще когда-нибудь закончится) у нее останутся лишь скудные воспоминания о намеках, смутные указания, нашептывания, но не сама истина, которая, видимо, всякий раз оказывается слишком яркой, чтобы сохраниться в памяти, всегда сияет столь ослепительно, что уничтожает безвозвратно свое собственное послание, и по возвращении к обыденному существованию от нее остается сплошная чернота, как на засвеченном негативе. Эдипа сделала глоток вина, и в этот момент поняла, что никогда не узнает, сколько раз с ней уже случалось нечто вроде апоплексического удара, и не сможет удержать его в памяти, если он случится вновь. Может, он был секунду назад – как знать? Эдипа бросила взгляд на сумрачную анфиладу коэновских комнат и впервые осознала, как легко можно в них затеряться.

– Я взял на себя смелость, – говорил Чингиз Коэн, – и предварительно связался с Экспертной комиссией. Я еще не отправил им эти марки, поскольку сначала хотел бы получить разрешение от вас и, конечно, от мистера Метцгера. Гонорары экспертов, я уверен, можно будет выплатить после получения наследства.

– Боюсь, я не совсем понимаю, о чем идет речь, – сказала Эдипа.

– Позвольте… – Он подкатил маленький столик и аккуратно, с помощью пинцета, извлек из пластикового кармашка памятную марку США, выпущенную «Пони Экспресс» в 1940 году, стоимостью три цента, коричневатого цвета. Погашенную. – Взгляните, – предложил Коэн, включив яркую лампу, и протянул Эдипе продолговатую лупу.

– Это обратная сторона, – заметила она, когда он, слегка промокнув марку тампоном, смоченным бензином, положил ее на черный поднос.

– Водяной знак.

Эдипа всмотрелась в марку. И вновь увидела просвечивающий на черном фоне символ ПОТЕРИ, чуть смещенный вправо от центра.

– Что это? – наконец спросила она. Ей показалось, что прошло уже много времени.

– Не могу ничего утверждать с уверенностью, – сказал Коэн. – Поэтому я и обратился в комиссию с запросом относительно этой и других марок. Я показывал их нескольким друзьям, но все они высказываются очень осторожно. А что вы думаете вот об этом экземпляре? – Из того же пластикового кармашка он выудил пинцетом еще одну старинную марку – судя по всему немецкую – с цифрами 1/4 в центре, словом Freimarke сверху и надписью «Thurn und Taxis» вдоль правого края.

– Это что-то вроде частной курьерской компании. – Эдипа вспомнила содержание пьесы Уорфингера. – Верно?

– Приблизительно с 1300 года и вплоть до 1867-го, когда Бисмарк выкупил эту компанию, миссис Маас, она обеспечивала почтовую связь в Европе. Это одна из немногих выпущенных ею клеящихся марок. Но взгляните на уголки. – Всмотревшись, Эдипа увидела в каждом из четырех углов марки рожок с одной петлей, почти такой же, как символ ПОТЕРИ. – Почтовый рожок, – сказал Коэн, – символ «Торн и Таксис». Он был изображен на их гербе.

«И рог безмолвный общего секрета», – вспомнила Эдипа. Точно. – А водяной знак, который вы обнаружили, изображает такой же рожок, только с какой-то затычкой на раструбе.

– Может, это смешно, – сказал Коэн, – но мне кажется, что это сурдинка.

Эдипа кивнула. Черные одеяния, молчание, таинственность. Кто бы ни были те злодеи, они хотели заглушить почтовый рожок «Торн и Таксис».

– Как правило, этот выпуск, да и остальные тоже, не имеют водяных знаков, – заметил Коэн, – а если посмотреть на другие детали – гравировку, количество зубчиков, старение бумаги, – то становится очевидным, что перед нами подделка. А не просто ошибка.

– Значит, эта марка ничего не стоит? Коэн улыбнулся и прочистил нос.

– Вы удивитесь, узнав, как дорого можно продать хорошую подделку. Некоторые коллекционеры специализируются на фальшивках. Вопрос в другом: кто подделал марки? Да еще с такими грубыми ошибками. – Он перевернул марку и, подцепив пинцетом, показал Эдипе. На марке был изображен всадник «Пони Экспресс», выезжающий из форта. Из кустов с правой стороны, в сторону которых, по всей видимости, и направлялся всадник, торчало тщательно выгравированное черное перо. – Зачем делать такой явный ляп? – спросил Коэн, не обращая внимания на выражение Эдипиного лица, если он вообще его заметил. – Я обнаружил уже восемь таких марок. В каждой та же самая ошибка, старательно вставленная в рисунок, словно насмешка. Да еще ко всему прочему опечатка – «Путча США».

– Какого она года? – выпалила Эдипа взволнованнее и громче, чем следовало.

– Что-то не так, миссис Маас?

Она рассказала ему о письме Мачо и о штемпеле с просьбой сообщать «путчмейстеру» обо всех непристойных посланиях.

– Действительно, странно, – согласился Коэн. – Такая перестановка букв, – он заглянул в записную книжку, – встречается только на четырехцентовом Линкольне. Очередной выпуск 1954 года. Остальные подделки датируются 1893 годом.

– Больше семидесяти лет, – сказала Эдипа. – Фальсификатор должен быть очень старым.

– Если это та же самая подделка, – возразил Коэн. – А что если эта традиция возникла вместе с «Торн и Таксис»? Изгнанный из Милана Омедио Тассис организовал первую курьерскую службу в окрестностях Бергамо примерно в 1290 году.

Пораженные внезапно открывшейся возможностью, они умолкли, слушая, как дождь стучит в окна и барабанит по стеклянной крыше.

– Вы знаете подобные случаи? – на всякий случай спросила Эдипа.

– Случаи восьмисотлетней традиции подделки почтовых марок? Никогда не слышал.

Эдипа рассказала о кольце с печаткой мистера Тота, о рожке с сурдинкой, который машинально рисовал Стэнли Котекс, и о таком же рисунке в женском туалете в «Пределе».

– Кто бы за этим ни стоял, – констатировал очевидное Коэн, – они, судя по всему, весьма активны.

– Стоит сообщить о них властям или нет?

– Уверен, власти знают больше, чем мы. – Голос Коэна нервно дрогнул, будто филателиста что-то вдруг смутило. – Нет, я бы не стал этого делать. Да и не наша это забота, верно?

Эдипа спросила его о сокращении П. О. Т. Е. Р. И., но было уже слишком поздно. Она упустила момент. Коэн сказал, что ничего не знает, но как-то слишком поспешно, словно упреждая дальнейшие расспросы, – вполне возможно, солгал. И подлил ей вина из одуванчиков.

– Сейчас вино стало прозрачнее, – произнес он довольно холодным тоном. – Несколько месяцев назад он помутнело. Дело в том, что весной, когда зацветают одуванчики, вино вновь начинает бродить. Будто цветы, из которых оно сделано, вспоминают былое.

Нет, печально подумала Эдипа. Им кажется, будто кладбище, где они выросли, все еще существует и по нему можно бродить, и нет нужды в Восточной автостраде, и кости умерших покоятся в мире, питая призраки одуванчиков, которым ничто не угрожает. Будто мертвые действительно продолжают существовать хотя бы в бутылке вина.