Глава 29
Первое сообщение, которое якобы я послала Джеймсу, ушло в 16.52. Я была на пробежке. Телефон валялся в комнате, доступный всем желающим. Кто мог его взять?
Клэр еще не было в доме, это я знаю точно – когда я возвращалась с пробежки, она только подъезжала. Значит, кто-то из остальных.
Но зачем? Зачем кому-то из них понадобилось вот так уничтожить меня – и Джеймса, и Клэр?!
Я начинаю перебирать варианты.
Кандидатуру Мелани я склонна отбросить сразу. Да, пусть даже она единственная не спала, когда я ушла на вторую пробежку, я просто не могу представить, что она стала бы такое затевать. Меня она в пятницу впервые увидела, Джеймс ей тоже наверняка безразличен. Нет у нее мотива идти на такой риск. К тому же она уехала, и ее попросту не было в доме, когда… когда… Я зажмуриваюсь, гоня от себя воспоминания. Тоненький голосок внутри начинает шептать: «Она вполне могла подменить патрон. Она могла сделать это в любое время. И это объяснило бы, почему она уехала в такой спешке…» Ладно, патрон она подменить действительно могла. Но дальше-то была непредсказуемая цепь событий, на которые у нее не было никакого влияния: открывшаяся дверь, снятое со стены ружье…
Том? Возможность у него была – он находился в доме во время моих пробежек и вместе со всеми ездил на стрельбище. К тому же именно он отправил Клэр везти Джеймса в одиночку. Мало ли, что он ей там сказал? Мы об их разговоре знаем только с его слов. Клэр ни с того ни с сего рванула в ночь, оставив Нину – врача, надежду Джеймса на спасение… Том мог наврать ей, что Нина не поедет или что поедет следом на своей машине… да что угодно!
А мотив? Я пытаюсь припомнить детали нашего пьяного трепа о театральном закулисье и конфликте Джеймса с Брюсом. Если бы я только обратила на это внимание! Мне было скучно слушать про подковерную борьбу незнакомых мне людей, так что все в одно ухо влетело, из другого вылетело. Мог ли Том затеять это ради своего мужа?
Нет, все-таки маловероятно. И даже если предположить, что он намеренно отправил Клэр одну, чего бы он этим достиг? Он не мог предугадать, что я побегу следом и случится то, что случилось.
А самое главное – он не знал о моих отношениях с Джеймсом. Если только… если только ему не рассказали.
Клэр могла, будем честны. Однако убийство было спланировано так, чтобы уничтожить троих: меня, Джеймса и Клэр. Не похоже, чтобы кто-то тут был главной целью, а кто-то проходил в графе «сопутствующие потери».
Я пробую взглянуть на все это с точки зрения писателя. В своем сюжете я бы придумала для Тома повод убить Джеймса. Мотив отомстить за что-нибудь Клэр – пожалуй, тоже. Но я бы не придумала, зачем ему подставлять незнакомого человека. Нет, это сделал тот, кто знал всех троих. Тот, кто все время держал руку на пульсе. И это…
Нина.
От этой мысли я прихожу в ужас. Нет, я даже не могу обдумывать ее всерьез. Нина странная, резкая, язвительная, нередко бестактная. Но на такое она неспособна. Неспособна ведь? Я видела ее скорбное лицо, когда она вспоминала свою работу в Колумбии. Она спасала там людей с огнестрельными ранениями. Она вообще живет, чтобы помогать людям. Разве могла она такое сотворить?
Но тоненький голос опять нашептывает: «Ты же знаешь, какой она бывает черствой. Ты помнишь, как она спьяну говорила: «Хирургам на людей плевать. В нашей работе не до сантиментов. Мы как механики – вскрываем и смотрим, как что тикает. Среднестатистический хирург – как пацан, который разобрал папкины часы и никак не может собрать обратно. Чем круче становишься, тем проще тебе собрать часы, но прежними они все равно не будут».
А еще я вспоминаю ее вспышки ненависти к Клэр. С какой яростью она говорила о желании Клэр расковырять человека и полюбоваться реакцией, как она до сих пор зла на то, что Клэр выдала в школе ее ориентацию. А может, она зла еще сильнее, чем я думаю?
А как она повела себя в первый вечер! Устроила злобную выходку в игре «я никогда не». С какой мстительной жестокостью она промурлыкала: «Я никогда не спала с Джеймсом Купером».
В жаркой, как сауна, палате меня бросает в холод. Да, это была именно мстительная жестокость – не любопытство, не простая бестактность. Это было намеренное желание ранить меня и Клэр. И кто тут кому расковыривает больные места?
Но я гоню от себя эту мысль. Я не стану так думать о Нине. Просто не стану. Иначе с ума сойду.
Остается Фло. На самом деле она первой пришла мне на ум. Все-таки она была в доме с самого начала, она приглашала гостей, она держала ружье, она уверяла всех, что патроны холостые.
Фло с ее одержимой любовью к Клэр, с ее странным невротичным поведением… О нас с Джеймсом она могла узнать когда угодно, все-таки Клэр ее лучшая подруга с начала университета.
И не поэтому ли она решила покончить с собой, осознав, что натворила?
Я невидящим взглядом смотрю перед собой, погрузившись в раздумья, и вдруг мои глаза фокусируются на стеклянном окошке двери. Снаружи я улавливаю какое-то движение.
Там полицейский.
К палате снова приставили охрану.
И на этот раз у меня нет никаких сомнений – меня не оберегают, меня стерегут. Никто не отпустит меня домой после выписки, меня отправят прямиком в участок. Арестуют, допросят и, скорее всего, предъявят обвинение, если доказательств уже достаточно.
Я отвожу взгляд. Холодно и бесстрастно начинаю прикидывать, как выглядит последний подозреваемый – я сама.
Я была в доме. Имела возможность и отправить сообщения, и заменить холостой патрон на боевой. В момент выстрела моя рука была на ружье. Мне было легко навести дуло на Джеймса.
А самое главное – я присутствовала при аварии, ставшей причиной его смерти.
Что могло произойти в машине? Почему я не помню?
Я вспоминаю слова доктора Миллера: «Иногда мозг подавляет то, с чем психика в данный момент не в состоянии справиться. Если угодно, своего рода… защитный механизм».
С чем моя психика не в состоянии справиться?
Я дрожу, как от холода, хотя в палате жарко и душно. Я закутываюсь в Нинин кардиган, вдыхаю запах сигарет и духов, пытаюсь успокоиться.
Не мысль об аресте пугает меня – я до сих пор не представляю, что это произойдет. Конечно же, мне поверят, если я все объясню, конечно же!
Из равновесия меня выводит другое: кто-то меня ненавидит. Очень сильно ненавидит. Но кто?
И есть еще один вариант. Слишком жуткий, чтобы допустить его вероятность, но то и дело возникающий у меня в голове – тихим шепотком, когда я думаю о других вещах.
Вот и теперь, когда я прячусь под тонким больничным одеялом и Нининым кардиганом, шепот спрашивает: «А что, если это и правда сделала я?»
День тянется медленно, как сквозь патоку. Это похоже на кошмар, когда надо бежать, а ноги ватные. Палата превратилась в тюремную камеру – с маленьким окошком в двери и охраной снаружи.
Когда меня выпишут, я не уеду домой. Меня заберут в полицейский участок и, вероятно, предъявят обвинение. Наверняка телефонной переписки для этого будет достаточно.
Много лет назад, когда я писала свою первую книгу, я расспрашивала знакомого полицейского о технике допроса. «Надо слушать, – объяснил он мне. – Слушать, пока не услышишь ложь».
Ламарр и Робертс свою ложь нашли: я утверждала, что телефоном не пользовалась. И вот у них целый список моих сообщений.
Я пытаюсь поесть, но не чувствую вкуса еды и оставляю почти все на подносе. Пытаюсь разгадывать кроссворд, но слова ускользают, превращаются в набор букв, который для меня ничего не значит: разум мой занят другими картинами.
Я сижу на скамье подсудимых, а потом – в тюремной камере.
Фло, подключенная к аппарату жизнеобеспечения, – где-то в этой же больнице.
Клэр лежит навзничь на больничной койке, ее глаза медленно двигаются под закрытыми веками.
Джеймс в растекающейся луже крови.
Даже сейчас чувствую ее запах – жуткий запах лавки мясника, пропитавший мои руки, мою пижаму, доски пола…
Я сбрасываю одеяло и встаю. Иду в ванную, умываюсь, пытаясь избавиться от навязчивого запаха крови и неотступных воспоминаний. Почему они так и лезут мне в голову, а то, что надо, я вспомнить не могу?! Возможно ли… возможно ли, что я и правда отправила эти сообщения, но вытеснила это из памяти так же, как и аварию?
Кому мне верить, если нельзя верить даже себе?
Я закрываю лицо руками. Затем выпрямляюсь, рассматриваю себя в зеркале под немилосердным светом люминесцентных ламп. Фингалы, конечно, еще не прошли, но заметно посветлели, стали похожи на мешки под глазами. Они придают мне изможденный, желтушный вид. По крайней мере, я уже не выгляжу фриком. Немного консилера – и вообще была бы похожа на человека. Увы, кон-силера у меня нет, не догадалась попросить у Нины.
На одной щеке отпечатались складки жесткой больничной наволочки. Я выгляжу тощей и старой.
Меж тем в моем внутреннем восприятии мне шестнадцать. Вот уже десять лет мне шестнадцать, и у меня длинные волосы. До сих пор я иногда, задумавшись или нервничая, пытаюсь запустить в них пятерню и откинуть с лица.
У меня в голове Джеймс жив. Я не в состоянии осознать, что его больше нет.
Почему мне не дают на него посмотреть?
Я содрогаюсь, приглаживаю мокрой ладонью короткие вихры, вытираю руки о серые треники.
Затем поворачиваюсь и выхожу из ванной.
В палате что-то изменилось. Я не сразу понимаю, что именно. Вроде все на своих местах: книга на кровати, сланцы под кроватью, полупустая бутылка воды на тумбочке.
Потом я замечаю.
Нет охранника в окошке.
Я подхожу к двери, осторожно выглядываю. Стул на месте. Рядом кружка с чаем, над ней поднимается пар. Охранника нет.
Я чувствую прилив адреналина, от которого встают дыбом волосы на затылке. Тело уже понимает, что я собираюсь сделать, хотя мозг еще не успел осознать. Ноги сами влезают в сланцы, руки застегивают пуговицы кардигана, прячут в карман две десятифунтовые банкноты, до сих пор лежавшие на тумбочке.
С колотящимся сердцем я толкаю дверь и выхожу в коридор, в любой момент ожидая услышать крик «Стоять!» или ласковый вопрос медсестры: «Все в порядке, лапочка?»
Никаких криков. На меня никто не реагирует.
Я иду по коридору мимо других палат, и сланцы пощелкивают по линолеуму. Шлеп, шлеп, шлеп, шлеп…
Мимо сестринского поста – там никого, медсестра в маленьком кабинете рядом, стоит к двери спиной.
Шлеп, шлеп, шлеп, шлеп… Через двойные двери в главный коридор, где запах дезинфицирующего раствора вытесняется запахами еды из кухни. Я прибавляю шаг. В конце коридора виднеется табличка «Выход» со стрелкой, указывающей за угол.
Повернув туда, я обмираю. Возле мужского туалета стоит полицейский и говорит что-то в рацию. На секунду я теряю присутствие духа и чуть было не бросаюсь бежать обратно в палату, пока меня никто не хватился.
Но не бегу. Сжимаю зубы и шагаю вперед. Шлеп, шлеп, шлеп, шлеп… Он на меня даже не смотрит. «Так точно, – говорит он, когда я прохожу мимо. – Понял вас».
Я скрываюсь за углом. Стараюсь идти не слишком быстро и не слишком медленно. Наверняка ведь меня кто-то остановит? Не дадут же мне так просто взять и уйти из больницы?
Вот он, знак «Выход» в конце коридора, вдоль которого выстроились кровати, закрытые шторками. Я почти у цели.
Добравшись до последней двери, ведущей к лифтам, я вижу знакомое лицо за маленьким стеклянным окошком палаты.
Ламарр.
У меня перехватывает дыхание, и, почти не задумываясь, я прячусь за шторку, надеясь, что лежащий на кровати спит. И замираю, прислушиваясь.
Наконец я слышу стук ее каблуков по линолеуму – клик, клак, клик, клак. У сестринского поста, почти напротив отсека, в котором я прячусь, шаги останавливаются. Я стою не дыша, с трясущимися руками, готовая к тому, что сейчас Ламарр отдернет штору и обнаружит меня.
Но она лишь говорит какую-то любезность дежурной медсестре, и каблуки стучат дальше – клик, клак, клик, клак, – в сторону туалетов и крыла, где находится моя палата.
Слава богу, слава богу, слава богу!
Ноги подкашиваются, тянет присесть. Однако отдыхать нельзя. Надо выбираться, пока Ламарр не обнаружила мое отсутствие. Я понимаю, что стоило положить подушки под одеяло или хоть задернуть маленькую шторку на окошке в двери.
Я глубоко дышу, пытаясь успокоиться, и поворачиваюсь к кровати за своей спиной, чтобы извиниться перед пациентом, который на ней лежит.
И сердце у меня чуть не останавливается.
На кровати Клэр.
Глаза закрыты, золотые волосы разметались по подушке.
Очень бледная. Лицо иссечено еще сильнее, чем у меня. К пальцу прикреплен монитор сердечного ритма, и еще куча проводов тянется под одеяло.
Господи, бедная Клэр…
Осознавая собственную неосмотрительность, я все же не могу сразу побежать дальше. Я протягиваю руку к ее лицу, снимаю прядь волос, прилипшую к губам. Замечаю движение глаз под веками и обмираю в испуге. Но движение мимолетно, Клэр снова погружается – во что? В сон? В кому?
– Клэр, – шепчу я еле слышно в надежде, что она все же как-то ощутит и поймет. – Клэр, это я, Нора. Клянусь тебе, я докопаюсь до правды. Я выясню, что случилось. Обещаю.
Она не отвечает, только глаза двигаются под веками – как тогда, на спиритическом сеансе.
Сердце буквально разрывается, но медлить больше нельзя. Меня вот-вот начнут искать.
Осторожно выглядываю из-за шторки. На сестринском посту никого – видимо, все разошлись к пациентам. Я выскальзываю из отсека в проход и почти бегу к дверям, ведущим на площадку перед лифтами.
Оказавшись там, я лихорадочно жму на все кнопки, как будто этим можно ускорить движение кабины к этажу. Наконец раздается звуковой сигнал, и дальние от меня створки распахиваются. С колотящимся сердцем я влетаю в кабину. Чуть не сталкиваюсь с медбратом, который сопровождает женщину в кресле на колесиках. В ушах у него плеер, он подпевает Леди Гаге себе под нос.
Лифт останавливается. Я пропускаю медбрата с женщиной вперед, затем иду по стрелкам к главному выходу. За стойкой приемной скучающая дама листает журнал со светскими сплетнями. Когда я прохожу мимо, у нее начинает звонить телефон. Против своей воли я ускоряю шаг. «Не берите трубку. Только не берите трубку».
Но, конечно, она отвечает на звонок.
– Алло, приемная.
Я понимаю, что иду подозрительно быстро, но уже ничего не могу поделать от страха. Очевидно же, что я пациентка, не чья-то родственница, которая отнесла передачу и возвращается к своим делам. На мне сланцы – в ноябре! В комплекте с серыми трениками и синей вязаной кофтой на пуговицах.
Сейчас меня остановят. Окрикнут, спросят, все ли в порядке. Две десятки, которые я машинально зажимаю в кулаке, промокли от пота.
– Да вы что! – восклицает дама за стойкой, наматывая телефонный шнур на палец. – Да-да, конечно, я буду следить.
Сердце у меня колотится где-то в горле. Она знает. Мне конец.
Но она даже глаз не поднимает от журнала. Может, речь шла не обо мне?
Я почти у двери. На ней плакат, настоятельно рекомендующий перед выходом протереть руки дезинфицирующим гелем. Остановиться перед краником? Что с большей вероятностью привлечет внимание – если остановлюсь или если нет?
Я быстро шагаю мимо.
Женщина за стойкой все еще говорит по теле-фону.
Передо мной вращающаяся дверь. В голову приходит дикая фантазия: сейчас я застряну внутри, в треугольном пространстве за прозрачным пластиком – может, сумею высунуть наружу руку, однако сбежать не смогу.
Но ничего подобного не происходит. Дверь без помех совершает свой круг, и я вылетаю на холодный, свежий воздух.
Я свободна.
Я вышла из больницы.
Я сбежала.