День второй. Семь соседей и бесхозный синий дождевик

5 апреля 1968 года, в пятницу, я встал необычно рано. В половине седьмого уже сидел за столом и вел оживленную дискуссию со своим отражением в зеркале поверх кофейника. Я сразу же решил, что не отдам дело более опытным детективам. Мои старшие товарищи – настоящие мастера сбрасывать мне всю скучищу, а сами ведут интересные, сложные дела и купаются в лучах заслуженной славы. К счастью, мой начальник обычно приходил на работу раньше остальных. А я в тот день опередил даже его. Без четверти восемь, когда он подошел к своему кабинету, я уже ждал его в коридоре.

Моему начальнику уже за шестьдесят, но он – человек широких взглядов и понимает, что нужно поощрять усердных молодых детективов, обладающих здоровым честолюбием. Несколько раз в хорошем настроении он даже намекал на то, что до пятидесяти лет и сам был таким же пылким юнцом. Поэтому неудивительно, что мой энтузиазм и интерес к делу удостоились его поощрения. Да, согласился он, совсем неплохо, что я первый оказался на месте преступления. В восемь утра он пожал мне руку, разрешил вести следствие и предупредил о расширении сферы моих полномочий. Конечно, обрадовался я, если понадобится, всегда буду спрашивать совета у него и у старших товарищей. И в самом радужном настроении поехал расследовать свое первое серьезное дело, упиваясь будущими почестями и славой.

В пятничных газетах почти ничего не сообщалось об убийстве в доме номер 25 по Кребс-Гате. В двух поместили маленькие заметки о происшествии; в одной намекали, не называя имен, что покойный был «хорошо известным и почтенным гражданином, в прошлом участником Сопротивления». Утром, ненадолго заскочив на работу, я узнал в дежурной части, что интерес журналистов к делу стремительно растет. Поэтому, прежде чем отправиться на Кребс-Гате, набросал краткий пресс-релиз. В нем, во-первых, утверждалось, что я беру на себя полную ответственность за расследование убийства. Кроме того, я подтверждал известие о том, что вечером 4 апреля у себя дома на Кребс-Гате был убит бывший член кабинета министров и борец Сопротивления Харальд Олесен, но в интересах следствия воздержался от более подробной информации.

Приехав на место преступления, я начал с самого очевидного: с чисто убранного столика сторожа у входа в подъезд. Сторожиха, Ранди Хансен, низкорослая толстушка шестидесяти с небольшим лет, жила в однокомнатной квартирке в подвале. Мужа, по ее словам, «всю неделю не будет». Их дети выросли и много лет назад разъехались. Как правило, фру Хансен в одиночку сидела на своем посту у входа, несколькими ступенями ниже площадки первого этажа. Она присматривала за домами номер 25 и 27 по Кребс-Гате, переходя из одного в другой, а также соединяла жильцов обоих домов с теми, кто звонил по телефону. По счастливому стечению обстоятельств, 4 апреля фру Хансен дежурила как раз в двадцать пятом доме. Она обещала оставаться на своем посту до окончания следствия.

Ранди Хансен оказалась на редкость добросовестной особой; в тот день и вечер записывала всех входивших в дом и выходивших из него в свой журнал. Подобно многим сторожам, она хорошо знала «своих» жильцов и их повседневный распорядок.

Фру Хансен сразу же напомнила, что она дежурит в двадцать пятом доме через день, а иногда болеет или бывает вынуждена на несколько часов оставлять свой пост. Однако она считала, что ее впечатления о жильцах и их деятельности довольно точные. Хотя я не видел причин сомневаться в ее словах, все же заметил: в таком случае вероятность того, что она кого-то или что-то не заметит, составляет пятьдесят на пятьдесят. Более того, с ее поста у входа не видно квартир и коридоров даже первого этажа. Покойный Харальд Олесен поселился в доме еще до войны. Он, министр, считался одним из известнейших жителей квартала; соседи гордились им. В последние годы он вел тихую жизнь пенсионера. Его посещали многие известные политики и бывшие борцы Сопротивления, правда, по словам фру Хансен, в последнее время у него было мало гостей. Пять лет назад умерла его жена; родственники навещали его довольно редко. По мнению жены сторожа, ему трудно было смириться со своим положением вдовца, хотя виду он не показывал. Из дому Харальд Олесен выходил редко – разве что за продуктами в магазин за углом. Он всегда держался приветливо и вежливо, проходя мимо нее, кивал в знак приветствия. Очень вежливо просил постирать белье или прибрать в квартире и щедро платил за такие дополнительные услуги. Жена сторожа никогда не замечала трений между ним и другими жильцами. По ее словам, невозможно представить, кому понадобилось убивать такого добропорядочного человека – настоящего столпа общества.

Ближайшим соседом Олесена из квартиры 3Б оказался американец по имени Даррел Уильямс; по мнению жены сторожа, ему было сорок с небольшим. В доме он поселился месяцев восемь назад; его квартиру оплачивало американское посольство. Фру Хансен не знала, чем конкретно занимается Даррел Уильямс, но, по ее мнению, пост его был солидным – Уильямс всегда «хорошо одевался и держался с достоинством». Кроме того, он вскоре после своего приезда очень прилично заговорил по-норвежски. Даррел Уильямс уходил на работу рано утром, а возвращался поздно вечером, но гостей домой никогда не приводил.

Этажом ниже, под Олесеном, жила фрекен Сара Сундквист, студентка из Швеции. Она поселилась в доме с августа, с начала учебного года. Сразу после того, как сюда приехала, она удивила фру Хансен тем, что подарила ей цветы и конфеты. Сара Сундквист хорошо одевалась, выглядела элегантно. Иногда она казалась немного рассеянной, но всегда улыбалась и здоровалась. Сара Сундквист добросовестно относилась к учебе и жила довольно упорядоченно. Уходила из дому обычно от восьми до девяти утра, а возвращалась от трех до пяти часов вечера. Первые несколько месяцев к ней иногда заглядывали однокурсники. Они всегда вели себя безупречно и уходили задолго до одиннадцати.

Судя по всему, Сара Сундквист очаровала жену сторожа, и тем не менее выражение ее лица подсказало мне, что она чего-то недоговаривает. Такое же выражение лица у моей собеседницы сделалось, когда она перешла к жильцам квартиры слева на втором этаже – молодым супругам Кристиану и Карен Лунд. Фру Хансен считала их приветливыми, услужливыми; по ее мнению, они по-прежнему были влюблены друг в друга даже после рождения первенца. Лунды переехали сюда два года назад, после свадьбы; здесь у них родился сын, которому недавно исполнился год. Двадцатипятилетняя фру Лунд была дочерью фабриканта из престижного района Осло. Ее муж, на пару лет старше, служил управляющим спортивным магазином в Хаммерсборге.

В квартире слева на первом этаже жил водитель такси Конрад Енсен. Он разменял шестой десяток и никогда не был женат. Фру Хансен слышала от одного своего племянника, тоже таксиста, что Конрад Енсен водит одно из старейших в Осло такси, но ему до сих пор удается передвигаться по запутанным городским переулкам быстрее, чем большинству его коллег. Конрад Енсен много работал и часто выходил в ночные смены. Если не считать работы, он лишь изредка выбирался из дома на какое-нибудь спортивное соревнование. Насколько помнила жена сторожа, за те двадцать лет, что он прожил в доме, в гости к нему никогда никто не приходил.

Фру Хансен помолчала, открыла рот, как будто собиралась сказать что-то еще, но потом передумала. Она снова недоговаривала, но я решил пока сделать вид, будто ничего не замечаю.

Последний жилец обитал на первом этаже справа; его звали Андреас Гюллестад, и он был инвалидом, прикованным к креслу. Ему было около сорока, и, насколько поняла фру Хансен, он жил на проценты с наследства. Должно быть, наследство у него было значительным, потому что одевался он всегда элегантно и, если не считать физического увечья, жил без особых проблем. Несмотря на свою инвалидность, он всегда пребывал в хорошем настроении и ко всем относился дружелюбно. Сюда переехал из более престижного района три года назад, после того как здание отремонтировали. Несчастный случай произошел с ним незадолго до переезда, Гюллестад оказался прикован к инвалидному креслу; он как раз подыскивал квартиру на первом этаже. Гюллестад был единственным, не считая Харальда Олесена, кто, по предложению домовладельца, приобрел квартиру в собственность. Иногда к нему приезжали сестра и племянница, но, если не считать их визитов, жил он тихо и одиноко. Иногда летом в хорошую погоду выбирался в своей коляске на улицу, но зимой предпочитал сидеть дома и часто просил жену сторожа купить ему продуктов на неделю. За помощь он щедро ей платил и всегда дарил им с мужем подарки к дню рождения и Рождеству. Насколько поняла фру Хансен, Гюллестад не мог ходить, но верхняя часть тела и руки у него прекрасно двигались. И с головой никаких проблем – чрезвычайно умен и начитан.

В день убийства фру Хансен, к нашему счастью, не только сидела на своем посту всю вторую половину дня и весь вечер, но еще и записывала в журнале, кто когда ушел и пришел. Сам Харальд Олесен утром выходил пройтись по магазинам, но вернулся около полудня и последние десять часов своей жизни провел дома. В предыдущие недели он говорил по телефону только со своим поверенным из фирмы «Рённинг, Рённинг и Рённинг».

Что касается других жильцов, то Андреас Гюллестад, как обычно, весь день сидел дома, фру Лунд также была дома с сынишкой. По словам фру Хансен, Кристиан Лунд уехал около восьми утра, а вернулся только в девять вечера. Один раз, около четырех часов пополудни, он звонил домой. Сара Сундквист в половине девятого ушла на лекции, а домой вернулась в четверть пятого. Даррел Уильямс вышел около девяти утра, а вернулся около восьми вечера. Конрад Енсен всю неделю работал в вечернюю смену. Он уехал на своей машине около полудня, а вернулся почти сразу за Уильямсом. Только Даррел Уильямс после возвращения с работы вышел из дому еще раз. Без пяти десять он отправился на вечернюю прогулку, на которой пробыл пятнадцать минут.

В день убийства жена сторожа не видела в доме посторонних людей; маловероятно, чтобы кому-нибудь удалось проскользнуть незамеченным. Ключи от двери черного хода есть только у нее и у жильцов. Гости попадают в дом через парадную дверь и таким образом проходят мимо нее. В интересующий меня день, 4 апреля, последние шесть часов перед убийством она более или менее постоянно видела дверь черного хода.

Под конец я спросил фру Хансен, не заметила ли она со своего места чего-то необычного, особенно непосредственно до и после убийства.

– Было кое-что, – ответила она и, встав, поманила меня за собой в небольшую подсобку. Там на столе лежали большой синий дождевик с капюшоном и красный шарф.

– Вот что я нашла утром в мусорном баке у двери черного хода! Такого дождевика и шарфа я не видела ни на ком из жильцов. Смотрите, они совсем новенькие, и, похоже, их постирали перед тем, как выкинули, потому что они еще влажные. Я не видела, кто их выкинул, но вчера под вечер, когда выбрасывала пищевые отходы, никакого дождевика в баке не было. Как по-вашему, это важно?

Я кивнул. Очень странно… Кто-то выкинул почти новый и недавно выстиранный дождевик в тот самый день, когда в доме убили человека. Я тут же сделал мысленную пометку: спросить жильцов про синий дождевик.

Итак, в квартире 3Б жил Даррел Уильямс, крупный темноволосый американец. Знакомясь, он крепко пожал мне руку. Голос у него оказался неожиданно высоким. Судя по дипломатическому паспорту, который мне показал, ему было сорок пять лет, хотя выглядел он моложе. Ростом он был не ниже метра восьмидесяти; весил под сто килограммов, но при этом никакого лишнего жира. По-норвежски он говорил неплохо, с едва слышным американским акцентом. Даррел Уильямс охотно рассказал о себе; объяснил, что его не слишком распространенное имя связано с тем, что его предки – ирландцы. Его дед эмигрировал в Соединенные Штаты в 1870-х годах, после «великого голода». Сам он родился и вырос в Нью-Йорке, его отец – известный адвокат. После того как Америка вступила в войну, Даррел Уильямс бросил учебу на юридическом факультете и поступил на военную службу. Летом 1944 года он принимал участие в высадке в Нормандии. На следующий год, сразу после освобождения Норвегии, он, тогда молодой лейтенант, приехал в нашу страну в составе делегации США. Устроился на работу в американской военной миссии и нашел себе подружку-норвежку. В Норвегии он прожил до весны 1948 года. Тогда и выучил наш язык. У него сохранилось столько теплых воспоминаний о Норвегии, что позже, почти через двадцать лет, узнав об освободившейся вакансии, он занял место атташе в посольстве в Осло. В предшествующие годы он продолжал военную карьеру и дослужился до майора, а потом, в начале шестидесятых, перешел на дипломатическую службу.

В ответ на мой вопрос о своем семейном положении Даррел Уильямс улыбнулся расслабленно и иронично:

– Я женился в Штатах в пятьдесят первом, но моя семейная жизнь не сложилась: через три года мы разошлись. Мы постоянно ссорились, а детей у нас не было. Жена уверяла, что полюбила другого, но оказалось, что она меня обманула, так как вышла не за того, о котором шла речь, а за третьего, ребенка же родила от четвертого!

Дипломат откровенно рассказывал о своей неудачной семейной жизни. Поскольку он был бездетным холостяком, дипломатическая служба позволила ему осуществить детскую мечту и увидеть как можно больше стран Азии и Европы. За последние десять лет он служил в ряде посольств, но положа руку на сердце признался, что с Осло по красоте не сравнится ни одна столица мира.

Квартиру ему подыскали и оплатили в посольстве. Даррела Уильямса все устраивало; разве что из-за ненормированного рабочего дня и официальных ужинов он нечасто бывал дома и не особенно хорошо знал соседей. Уильямс назвал сторожа и его жену «опрятными и всегда готовыми помочь». Инвалид с первого этажа был, по его словам, «очень культурным и приветливым», хорошо говорил по-английски. С ним они обсуждали Джека Лондона и других его любимых американских писателей. Молодая студентка-шведка также показалась ему «милой и умной», правда, они разговаривали всего несколько раз. Таксист с первого этажа, возможно, «простоват» и живет замкнуто, однако интересуется футболом и другими видами спорта, поэтому Уильямс находил о чем с ним поговорить. Вечером в день убийства, столкнувшись на лестнице, они обсуждали предстоящий Кубок Норвегии.

Американец почти не знал молодоженов со второго этажа, лишь подтвердил, что они выглядят «необычно счастливыми и дружными, даже для молодых супругов». В ночь убийства Кристиан Лунд вошел в дом через парадную дверь за несколько секунд до него. Уильямс, по своему обыкновению, притронулся к шляпе, Кристиан Лунд сказал: «Добрый вечер». Так они обычно и общались: кратко, но вполне дружелюбно.

Даррел Уильямс хорошо помнил имя Харальда Олесена по 1945–1946 годам; его глубоко взволновало то, что они оказались в одном доме. Вскоре после переезда он зашел к соседу в гости и встретил радушный прием. Но и тогда, и позже Уильямсу показалось, будто Олесена что-то гнетет, а ему не хотелось еще больше обременять его. Олесен продолжал тем не менее приветливо улыбаться ему при встрече. Однако Уильямсу не раз приходило в голову, что герой войны превращается во все более замкнутого и подавленного старика.

В день убийства Уильямс Олесена не видел. Его пригласили на ужин; он вернулся домой лишь около восьми. После вечерней прогулки беседовал на первом этаже с Конрадом Енсеном; через несколько минут они услышали наверху выстрел. Уильямс инстинктивно бросился вверх по лестнице; Енсен бежал за ним по пятам. Ни на лестнице, ни на площадке третьего этажа никого не встретили. Несколько раз позвонили в дверь, но им не открыли. Через пару минут появился и Кристиан Лунд; следом за ним поднялась жена сторожа. Из квартиры по-прежнему не доносилось ни звука, поэтому фру Хансен спустилась вниз – взять ключи и позвонить в полицию. Пока сторожиха ходила за ключами, наверх на лифте поднялся Гюллестад. Они впятером стали обсуждать, открывать дверь или не стоит, и решили подождать полицию. Они не заметили в доме никого из посторонних, а пройти мимо них никто бы не смог.

На вопрос о синем дождевике Уильямс ответил, что не видел такого ни в день убийства, ни раньше. На вопросы об огнестрельном оружии он ответил охотно и откровенно:

– Когда я приехал в Норвегию, у меня были револьвер «кольт» сорок четвертого калибра и пистолет тридцать шестого калибра, но, поскольку здешняя обстановка казалась вполне спокойной, несколько недель назад я отправил оружие домой, в Штаты.

Он признался, что лицензии на оружие у него не было, но я не видел причин донимать человека с американским дипломатическим паспортом такими мелкими придирками. В ходе обыска, проведенного накануне вечером, выяснилось, что у Уильямса, как и у других жильцов, в ночь убийства не было оружия. Правда, последнее обстоятельство не позволяло вычеркнуть его из списка подозреваемых.

Сара Сундквист оказалась стройной и необычно высокой молодой женщиной. Она не сразу впустила меня. Сначала долго не открывала, потом не снимала цепочку, пока не увидела мою форму. Несмотря на то что росту в ней было около метра восьмидесяти, весила она килограммов пятьдесят семь, не больше. Запястья у нее были такие тонкие, что, казалось, вот-вот переломятся, но, несмотря на очень тонкую талию, фигура у нее была пропорциональной, а осанка – грациозной. И хотя на лице у нее отражалась подавленность и тревога, невозможно было не заметить, какая у нее великолепная, женственная фигура. Простое зеленое платье с высоким воротом еще более подчеркивало пышную грудь.

Сара Сундквист очень испугалась из-за того, что произошло. Убийство, как она сказала, потрясло ее до глубины души. Впрочем, мне она показалась вполне разумной и достойной доверия. Говорила на очень правильном норвежском, хотя и с легким шведским акцентом. Сказала, что ей двадцать четыре года и она приехала из Гётеборга. В Осло она живет с августа прошлого года, изучает английский и философию, а квартиру нашла по объявлению в газете, размещенному владельцем. За квартиру она платила из своей шведской студенческой стипендии; кроме того, родители помогают ей деньгами. Кроме того, несколько часов в неделю она после учебы подрабатывает в университетской библиотеке.

Сара Сундквист, по ее словам, много занимается в университете, а в свободное время играет в любительском драматическом театре. По вечерам редко выходит из дому. В интересующий меня вечер она была дома одна. Когда прогремел выстрел, варила себе на кухне кофе. Грохот услышала отчетливо, но вначале подумала, что наверху упал на пол тяжелый предмет. Позже ее встревожил шум на лестнице, и она из соображений безопасности решила сидеть запершись в своей квартире. А потом к ней позвонили сотрудники полиции. Хотя она не видела ничего из произошедшего, впечатления у нее сложились «самые пугающие». Повторив свои вчерашние показания, Сара добавила, что не покидала квартиры после того, как вернулась домой в начале пятого.

Я не сомневался, что при иных обстоятельствах моя собеседница наверняка чаще улыбалась. Мысленно я пожалел ее, представив, как сильно напугало убийство в доме молодую иностранку.

В квартире 2А я увидел много книжных полок, уставленных книгами на норвежском, шведском и английском языках. Сразу было ясно, что здесь живет аккуратная молодая женщина. И если не считать кухонных ножей, никакого оружия в ее квартире я не заметил. Фрекен Сундквист на мгновение смешалась, когда я спросил, не видела ли она в доме человека в синем дождевике, но потом ответила, что не встречала никого в такой одежде – ни вчера, ни когда-либо раньше.

По словам Сары Сундквист, она разговаривала с покойным Харальдом Олесеном всего пару раз, да и то коротко. Он показался ей очень приветливым пожилым человеком, всегда говорил тихо и держался очень вежливо. Она старалась подружиться с соседями – с женой сторожа и другими жильцами. Ни о ком она не могла сказать ничего плохого. Впрочем, она ни с кем не была особенно близко знакома.

– Лунды, разумеется, интересуются только друг другом и своим сынишкой, а остальные соседи гораздо старше меня.

Ни в квартире 2А, ни в ее обитательнице я не нашел ничего подозрительного; шведка показалась мне достойной доверия. Я не без сожаления воздержался от того, чтобы вычеркнуть Сару Сундквист из списка подозреваемых.

Судя по красной надверной табличке в форме сердца, Кристиан и Карен Лунд жили в квартире 2Б. Их сынишка, которому исполнился год и месяц, мирно спал в своей кроватке. Лунды показались мне воплощением молодой счастливой супружеской пары. И хотя они улыбались всякий раз, когда переглядывались или косились на сынишку, на мои вопросы оба отвечали вполне серьезно. Кристиан Лунд, коренастый блондин, производил впечатление человека спокойного и мирного. Убийство соседа, видимо, потрясло его. Он несколько раз повторил, что убийство в доме особенно неприятно для человека, у которого есть жена и ребенок, и, пока преступника не поймают, он боится оставлять своих близких одних.

Ни сам Лунд, ни его жена не в состоянии были даже представить, что к убийству может быть причастен кто-то из соседей; по их мнению, преступнику каким-то образом удалось проникнуть в дом с улицы. О Харальде Олесене они могли сказать только хорошее. Временами он выглядел одиноким – в конце концов, он ведь пенсионер и живет один – и все же всегда одевался со вкусом и был вполне бодр. Лунды никогда не видели в доме никакого оружия; у них его, разумеется, нет. Словосочетание «синий дождевик» также не произвело на них особого впечатления.

О себе Карен Лунд рассказала, что она – единственная дочь фабриканта из Берума. С мужем познакомилась на «довольно скучных курсах в школе бизнеса», а до замужества некоторое время работала в магазине модной одежды. Кристиан Лунд происходил из другой среды: он был сыном секретарши из Драммена, матери-одиночки. Молодой мужчина довольно пылко заявил, что его отцом может оказаться кто угодно, но он не желает знать, кто этот человек. Мать, которой он за все благодарен, умерла от рака год назад, всего за несколько дней до рождения внука. Кристиану Лунду очень нравилась его работа. С самодовольной улыбкой он сообщил, что его оценки в школе бизнеса были лучше, чем можно ожидать от такого, как он. В последнее время Кристиан получал несколько «весьма привлекательных» предложений работодателей, однако доволен своим теперешним положением управляющего магазина спорттоваров. Его жена добавила, что ее родители обожают и зятя, и внука. В целом она держалась гораздо хладнокровнее мужа; похоже, происшествие не так сильно потрясло ее.

Выйдя от Лундов, я понял, что так и не получил ответа на один очень важный вопрос: когда Кристиан Лунд на самом деле вернулся домой в день убийства? Его жена уверенно ответила, что он вошел в квартиру ровно в девять. Он отпер дверь как раз на заставке телевизионного шоу Данни Кея, которое началось без пяти девять. Кристиан Лунд объяснил, что ему пришлось задержаться в магазине, так как у них проходит учет и нужно было заняться бухгалтерией, так что с работы он вышел в четверть девятого. Все совпадало с показаниями фру Хансен, которая утверждала, что Кристиан Лунд вернулся в девять, однако противоречило словам Даррела Уильямса, который говорил, что видел, как Кристиан Лунд вошел в дом, когда он беседовал с Конрадом Енсеном, то есть на час раньше.

Высказав молодой чете недоумение относительно такого расхождения, я заметил, как встревожился Кристиан Лунд. Он несколько раз повторил, что не возвращался домой до девяти вечера. Если же двое соседей утверждают обратное, то они либо ошибаются, либо спутали его с кем-то другим. Его жена тут же поспешила на помощь. Ее муж самый надежный и честный человек на свете, пылко воскликнула она, в середине дня он позвонил ей и предупредил, что задержится на работе и вернется не раньше девяти. Я счел за лучшее отступить и тактично удалился, чтобы подумать обо всем на досуге.

Я снова спустился к парадной двери и расспросил фру Хансен. Она нахмурилась и повторила, что вчера «Кристиан не возвращался домой до девяти вечера». В ее записях абсолютно точно отражено время, и она записывала имена жильцов в том порядке, в каком они пришли домой.

– Если Кристиан вернулся прежде Даррела Уильямса и Конрада Енсена, странно, что я записала его имя под их именами, – сказала сторожиха.

Я вынужден был признать этот довод разумным. Более того, жена сторожа хорошо помнила, как Кристиан Лунд позвонил домой и сказал, что не вернется до девяти.

Я посмотрел на аккуратный почерк жены сторожа. Трудно поверить в то, что она способна ошибиться. Но и причин сомневаться в том, что Даррел Уильямс видел Кристиана Лунда у входа на час раньше, у меня не было. Поэтому и Лундов я из списка подозреваемых не вычеркнул.

Мой визит в квартиру слева на первом этаже оказался более драматичным. Конрад Енсен, коротышка среднего возраста в красном свитере и габардиновых брюках, подтвердил, что работает таксистом; у него были наготове и документы, судя по которым ему принадлежала машина марки «пежо» старой модели с маячком. Машина была припаркована на улице у дома. Конрад Енсен сообщил, что живет здесь с 1948 года, холост и детей у него нет. Всю свою взрослую жизнь он живет один.

В волосах Конрада Енсена, когда-то черных, пробивалась седина. Я заметил, как во время нашего разговора выражение его лица менялось от уныния к отчаянию. Его ответы становились все суше и короче, и он все чаще задумывался, отвечая на самые простые вопросы. Да, он вернулся с работы в восемь, сразу после Кристиана Лунда и Даррела Уильямса. Да, он не сомневается в том, что Кристиан Лунд вошел в дом до него. Да, они с американцем в четверть одиннадцатого стояли на площадке у лестницы и обсуждали предстоящий футбольный матч, как вдруг послышался выстрел… Да, они вдвоем немедленно бросились наверх, на третий этаж, и попробовали позвонить в дверь. Да, Кристиан Лунд, жена сторожа и Андреас Гюллестад тоже поднялись туда через несколько минут. Нет, он никогда не видел в доме на Кребс-Гате синего дождевика. Неожиданно он глубоко вздохнул и чуть повысил голос:

– Наверное, лучше сказать самому, потому что рано или поздно это все равно всплывет. Я поддерживал нацистов, во время войны состоял в партии «Национальное единение», за что в сорок пятом – сорок шестом отбывал тюремный срок. В партию я вступил еще до войны, а после девятого апреля сорокового года работал на немцев – был шофером. Свое прошлое никогда не скрывал. Но позже не совершал никаких преступлений. Да и вообще ничего больше за мной не числится, ни плохого, ни хорошего.

После таких слов, вполне естественно, я взглянул на Енсена новыми глазами. Он поспешил добавить:

– Я не имел никаких дел с Харальдом Олесеном ни во время, ни после войны и к его смерти никакого отношения не имею. Более того, для меня хуже его смерти ничего не придумаешь… – Немного помолчав, он продолжил медленно и угрюмо: – Понятно, что все сразу заподозрят меня. Пройдет совсем немного времени, и в газетах напишут, что я нацист. И я стану для всех мишенью. Я уже сталкивался с таким от ношением, когда вышел из тюрьмы. Ведь мне дважды пришлось менять фамилию: Конрад Хансен стал Конрадом Педерсеном, а теперь – Конрадом Енсеном. Всегда находятся те, кто в курсе дела, и рано или поздно меня начинают обзывать Конрадом Квислингом. А некоторые пассажиры отказываются садиться в мое такси, услышав, что я состоял в «Национальном единении». Правда, в последнее время такие случаи бывали довольно редко. Но теперь у меня снова начнется черная полоса…

Конрад Енсен медленно встал с дивана, подошел к окну и показал на широкую улицу внизу:

– Вон моя машина. Не новая, да и когда была новой, не назвал бы ее лучшей в мире, но еще на ходу, и ближе мне любого человека. Мой автомобиль – мой самый верный друг. Понимаю, это мальчишество, но я прозвал его Петтером, в честь друга детства. Петтер Пежо и Конрад Енсен, пара неудачников, которые вместе состарились и знают улицы Осло лучше многих… – Он снова помолчал и с горечью продолжал: – В феврале мне стукнуло пятьдесят, но отмечать юбилей пришлось в одиночестве – скромным обедом в ресторане. С бывшими соратниками по партии я не хочу иметь ничего общего, а найти новых друзей совсем непросто. Мои родители давно умерли, а с братом и сестрой я почти не поддерживаю отношений. В последний раз получил весточку от брата в сороковом году; чтобы отдать мне деньги, которые я дал ему взаймы, он взял кредит под грабительские проценты. Сестра прислала мне на пятидесятилетие открытку, в которой было всего семь слов, да и доставили ее с опозданием на четыре дня!

Личная жизнь Конрада Енсена и его отношения с родней меня не слишком интересовали. Дождавшись, пока мой собеседник в очередной раз замолчит, чтобы набрать в грудь воздуха, я спросил, каковы его отношения с соседями.

– Да почти никаких. Мы встречаемся на лестнице, здороваемся, иногда обсуждаем повседневные дела. Сторож и его жена, разумеется, знают о моем прошлом. Они, правда, никогда ни в чем меня не обвиняют, но и не особенно охотно разговаривают. Должно быть, Олесену тоже кое-что было известно. Он уже жил в доме, когда я сюда переехал; несомненно, слышал обо мне от кого-то из соратников. Нельзя сказать, чтобы мы с ним враждовали, но и не дружили. Он ни разу не заговорил со мной, а я не смел к нему обращаться. Когда мы случайно сталкивались на лестнице, мне всегда казалось, что он смотрит на меня презрительно. Не скрою, Харальд Олесен мне не нравился, но у меня не было причин его убивать. Его смерть сильно осложнит мне жизнь, особенно если убийцу быстро не найдут.

Немного помолчав, Конрад Енсен перешел к другим соседям.

– Американец с третьего этажа поселился у нас сравнительно недавно. Правда, он неплохо говорит по-норвежски и вообще человек симпатичный. Мы с ним болтаем о спорте, когда выпадает случай. Инвалид с первого этажа очень вежливый, всегда улыбается и здоровается, но не более того. Он ведь из богатой семьи и получил хорошее образование; где ему дружить с таким, как я! Молодожены со второго этажа заняты только собой. Время от времени они просят меня подвезти их куда-нибудь на такси – на вечеринку или в гости, но по пути мы почти не разговариваем. Они молодые, у них вся жизнь впереди, а я – старик, который коротает свой век и ждет смерти.

Когда я напомнил ему о Саре Сундквист, Конрад Енсен неожиданно рассмеялся, точнее, с горечью хохотнул:

– А правда, странно… При таком прошлом я очутился в одном доме со знаменитым борцом Сопротивления и еврейкой.

Она и живет этажом выше и положение занимает во многом выше моего. Мне это не нравится. Правда, она ведет себя тихо, не скандалит, никуда не лезет.

Я не заметил никаких указаний на то, что Сара Сундквист еврейка, и сразу же спросил, откуда ему это известно. В ответ Конрад Енсен снова с горечью хохотнул:

– Если я в чем-то разбираюсь в этой жизни помимо машин… Я всегда узнаю еврея, когда вижу его! Сразу могу определить – по носу, волосам и глазам. Я совершенно уверен, что она еврейка.

Конрад Енсен, очевидно, не привык к тому, что его слушают, и разговорился. Несколько секунд он собирался с мыслями, а потом продолжал:

– Понимаю, сейчас неразумно говорить в открытую то, что говорю я, но… все-таки мы, члены «Национального единения», оказались правы насчет Сталина и его дружков-большевиков. Сегодня с этим согласны даже ведущие политики из Норвежской рабочей партии. Когда-нибудь окажется, что мы и насчет евреев были правы. Я не хотел, чтобы евреев убивали; просто хотел, чтобы они уехали. Хорошо, что у них теперь есть свое государство на другом конце света, и, надеюсь, большинство из них рано или поздно туда отправится. Так будет лучше и для них, и для нас всех. – Он кивком указал на потолок и понизил голос: – Хотя вот она почти не шумит и никому не создает проблем. Не знаю, может, в ее жилах течет и нордическая кровь – лучше вам спросить у нее самому. – Он снова замолчал. Несомненно, не обнаружил во мне сочувствия, потому что закончил снова с горечью: – Больше мне нечего вам сказать, и надеюсь, что вы ищете убийцу, а не козла отпущения.

Я вовсе не искал козла отпущения; кроме того, Конрад Енсен ответил на все мои вопросы. Поэтому я вежливо попрощался с ним и вышел. После его признаний он, естественно, стал у меня главным подозреваемым. После Енсена я снова поднялся на второй этаж и позвонил в квартиру Сары Сундквист. Она приоткрыла дверь так же осторожно и медленно, как в первый раз, но, увидев меня, широко улыбнулась. Я извинился и объяснил, что вынужден расспросить о ее корнях. Немного помолчав, она ответила, что ее родители – евреи и они погибли во время войны. Насколько ей известно, кроме нее, других детей у них не было, а об остальных своих еврейских родственниках почти ничего не знает. Ей повезло, так как ее удочерили супруги-учителя из Гётеборга; они вырастили Сару вместе с двумя своими дочерьми.

Я пока не видел необходимости расспрашивать ее подробнее. Но пришлось нехотя признать, что кое в чем на Конрада Енсена можно положиться и что Сара Сундквист также представляет для следствия определенный интерес. А история с тем, когда Кристиан Лунд в самом деле вернулся домой в день убийства, становится еще более запутанной.

Я позвонил в квартиру 1А, где проживал Андреас Гюллестад. Прежде чем он открыл, прошло больше минуты. Сидя в своем инвалидном кресле, он посмотрел на меня снизу вверх, приветливо улыбнулся и тут же пригласил в гостиную. Светловолосый Гюллестад сообщил, что ему тридцать девять лет. Из-за сидячего образа жизни он немного располнел; мне показалось, что лишний вес соответствует его природному добродушию. Если бы он мог стоять, то был бы чуть выше меня ростом. Говорил он звонко, словарный запас выдавал человека культурного. Убийство, похоже, не особенно его потрясло; он куда больше обрадовался тому, что к нему пришел гость.

– Добро пожаловать в мою скромную обитель, о благородный детектив! Я рад буду внести свою скромную лепту в раскрытие этого зловещего преступления. Позвольте предложить вам чаю или кофе!

Ожидая меня, он накрыл стол на двоих и поставил чайник. Чтобы не огорчать его, я ответил, что с удовольствием выпью чаю. Он предложил мне несколько сортов на выбор. Квартира Андреаса Гюллестада казалась оазисом хорошего вкуса и покоя: картины на стенах, стеллажи, тесно уставленные книгами, телевизор, дорогая мебель. Удобно устроившись на подушке в инвалидном кресле, мой хозяин казался вполне довольным судьбой. Он ко всему относился философски, даже к убийству, произошедшему в его доме.

Гюллестад рассказал, что переехал сюда четыре года назад, после «весьма прискорбного» несчастного случая, оставившего его парализованным ниже пояса. Его прежняя квартира стала для него «несколько неудобной». Грустно улыбнувшись, он добавил:

– Никогда, даже в страшном сне, я и представить не мог, что буду жить в рабочем районе!

Тем не менее он тут же переехал в эту квартиру и с тех пор ни разу не пожалел, что купил ее. Для него было важно жить на первом этаже в здании с низкими порогами и лифтом. Более того, отзывчивые соседи его приятно удивили. Покойный Харальд Олесен всегда держался вежливо и приветливо; кроме того, для человека, который во время войны был ребенком, поистине большая честь жить в одном доме с прославленным героем Сопротивления. Гюллестад не допускал и мысли о том, что Олесена убил кто-то из жильцов. Он также не представлял, чтобы у кого-то из соседей имелся мотив для убийства. По его мнению, преступник каким-то образом проник в дом с улицы, хотя как – он не мог мне объяснить.

Кроме того, Гюллестад намекнул, что сторож попивает, и потому у его жены совсем нелегкая жизнь. Правда, когда сторож трезв, он всегда охотно помогает ему, а уж фру Хансен – сама отзывчивость. Даррел Уильямс поселился здесь позже других. Как-то он зашел к Гюллестаду выпить кофе и оставил о себе весьма «благоприятное» впечатление. Гюллестад, правда, подчеркнул: поскольку живет на первом этаже, он не слишком хорошо знает, что происходило наверху. Конечно, с молодоженами со второго этажа у них просто замечательные отношения.

Что касается Конрада Енсена, Гюллестад знал о его «весьма печальном» военном прошлом; он сразу недвусмысленно заявил, что очень сожалеет об этом. Но он способен закрыть глаза на старые грехи, ведь теперешнее поведение Енсена не дает оснований в чем-то его заподозрить. Почти наверняка во время войны Енсену пришлось несладко; теперь он одинок и, похоже, совсем разуверился в жизни. Тем не менее и его Гюллестад никак не мог представить хладнокровным убийцей. Вскоре после того, как в доме поселилась шведская студентка, он и ее пригласил к себе выпить кофе; она была «само очарование» и остается такой до сих пор.

Гюллестад ненадолго задумался, посасывая кусок сахара. Потом очень тихо добавил, что, «рискуя показаться бестактным», все же считает своим долгом кое-что рассказать в связи с фрекен Сундквист. Возможно, его наблюдение как-то связано с тем, что интересует меня. Хотя он никогда не видел ее с мужчиной и не слышал, чтобы она упоминала о спутнике жизни, у него сложилось впечатление, что у нее кто-то есть. Спальня Гюллестада расположена под спальней Сары Сундквист, и звуки, которые оттуда доносятся, указывают на то, что время от времени у нее случаются «очень приятные романтические свидания». Он слышит упомянутые звуки только по вечерам, между пятью и семью, и никогда по ночам. Так что, судя по всему, поклонник Сары Сундквист навещает ее во второй половине дня и не остается на ночь.

На вопрос об оружии Андреас Гюллестад сразу же ответил, что у него оружия нет, да и у соседей он ничего такого не видел. Когда я спросил о синем дождевике, он задумался и серьезно ответил:

– Я определенно не видел синих дождевиков в доме в день убийства, зато прошлым летом встретил на лестнице неизвестного мужчину в широком синем дождевике с капюшоном. Его лицо прикрывал красный шарф.

Естественно, его слова меня крайне заинтересовали, и я попросил рассказать подробнее. Гюллестад снова надолго задумался, прежде чем ответить.

– Я совершенно уверен, что в прошлом году видел здесь мужчину в синем дождевике. Тогда это показалось мне странным, потому что погода в тот день стояла хорошая, дождя и в помине не было, и я довольно долго гадал, к кому мог прийти такой странный гость. Точной даты не назову, но, по-моему, то был канун Троицына дня. Вначале мне даже показалось, что он оделся так на карнавал или другой праздник. К сожалению, больше я ничем не могу вам помочь.

Я с жаром ухватился за новый след и спросил, уверен ли мой собеседник, что видел именно мужчину. Гюллестад снова задумался, не торопясь с ответом. Он показался мне весьма добросовестным и вдумчивым свидетелем.

– Да, мне так кажется, потому что тот человек был довольно высоким, но присягнуть в суде я не готов. В конце концов, я видел его лишь мельком, и не всегда просто понять, кто прячется под таким широким дождевиком.

О себе Андреас Гюллестад рассказал, что родился в небольшом городке в Оппланне, возле Йовика. Несмотря на то что его отец умер рано, в детстве Андреас не знал тягот и лишений. Его мать умерла, когда ему исполнилось двадцать пять лет; после этого он вступил в права наследования. Наследство оказалось таким значительным, что если он будет тратить его умеренно, то ему хватит до конца жизни. Большую часть денег он положил в банк, а часть вложил в акции, которые приносят ему «стабильный», как он выразился, доход. Несчастный случай, после которого он стал инвалидом, конечно, стал для него ударом, после которого его жизнь круто переменилась. Тем не менее автокатастрофа не стала для него такой трагедией, какой была бы для многих других, не столь обеспеченных, людей. Так как ему не нужно было зарабатывать себе на хлеб, он долго – около двадцати лет – учился то тому, то другому, а вообще вел весьма приятную жизнь. Снова печально улыбнувшись, Андреас Гюллестад заметил:

– А сейчас я в основном сижу в своей квартире, смотрю телевизор, слушаю радио, читаю книги и газеты. Вынужден признаться, что и до несчастного случая, живя на старой квартире, я занимался примерно тем же. Разница в том, что сейчас я плачу людям, чтобы они ходили для меня по магазинам, и не чувствую себя виноватым.

Прежде чем отпустить меня, Андреас Гюллестад спросил, «приемлемо» ли для него навестить сестру в Йовике на выходные, как они договорились заранее. Есть кое-какие «семейные дела», которые им необходимо обсудить, а теперь его сестра и племянница, несомненно, волнуются за него и им не терпится больше узнать о случившемся. Он заверил меня, что вернется в воскресенье после обеда, и продиктовал номер телефона, по которому его можно будет найти. Я не видел причин не отпускать его.

После посещения Андреаса Гюллестада у меня сложилось впечатление, что он – наименее вероятный кандидат на роль убийцы. Тем не менее он тоже мог, умышленно или неумышленно, утаивать важные сведения. Для меня наибольший интерес представляли его слова о человеке в синем дождевике, особенно потому, что он упомянул еще красный шарф, о котором я ничего не говорил. Кроме того, важными представлялись сведения о тайном госте Сары Сундквист: интересно, как ему удается входить в дом и выходить из него незамеченным?

После Андреаса Гюллестада я сразу же спустился к жене сторожа и снова спросил о синем дождевике. Не помнит ли она человека в такой одежде? Фру Хансен думала целую минуту, а потом ответила: она ни в чем не уверена, но, возможно, прошлым летом она видела в доме человека в таком дождевике. То есть видела она его только мельком, в коридоре или на лестнице. Она подумала, что, скорее всего, ошиблась, так как такой человек не входил в дом и не выходил из него. Правда, она могла разминуться с ним, когда отлучалась в магазин.

Я снова вернулся к Саре Сундквист и объяснил, что, к сожалению, забыл спросить, часто ли у нее бывают гости. Она ответила, что время от времени к ней заходят друзья, но уже несколько недель у нее никого не было. Она в последнее время реже видится с однокурсниками, так как все готовятся к сессии. На мой вопрос, есть ли у нее жених или спутник жизни, она ответила отрицательно, тихо добавив:

– За те восемь месяцев, что я здесь живу, никто не оставался у меня на ночь.

Я вспомнил слова Андреаса Гюллестада. На ночь у нее действительно никто не оставался, но вот днем… Таинственный гость Сары Сундквист тоже стал для меня загадкой.

Войдя в свой кабинет, я увидел на столе отчеты. Правда, они пока не очень мне помогли. Судмедэксперт со всей определенностью отрицал версию о том, что убийца мог стрелять из дома напротив. Харальда Олесена убили единственным выстрелом из пистолета «кольт» сорок пятого калибра с близкого расстояния. Пуля попала в сердце, вызвав мгновенную смерть. Других травм и повреждений на теле Олесена не обнаружили. Кроме того, судмедэксперт полагал, что смерть могла наступить вчера от восьми до одиннадцати вечера. Правда, показания соседей позволили сузить время смерти и даже установить его довольно точно: выстрел прогремел в четверть одиннадцатого.

Выписки из бюро актов гражданского состояния подтверждали то, что мне было уже известно. Харальд Олесен родился в 1895 году в семье известного фармацевта из Хамара. Он женился в 1923 году; они с женой прожили вместе сорок лет, вплоть до ее смерти. Она, дочь судовладельца, получила хорошее образование, но всю жизнь была домохозяйкой. У Олесена были старший брат и младшая сестра, но оба умерли раньше его. Поскольку его родители скончались уже давно, а детей у него не было, ближайшими родственниками и возможными наследниками считались племянница и племянник, жившие на западной оконечности Осло. После войны Харальд Олесен несколько раз переезжал с одной квартиры на другую, но с 1939 года жил в доме номер 25 на Кребс-Гате.

В полиции имелось досье только на Конрада Енсена. Как он и говорил, в 1945–1946 годах был осужден за государственную измену и полгода отсидел в тюрьме. Других преступлений за ним не значилось.

Естественно, в записях бюро актов гражданского состояния не имелось сведений ни об американце Дарреле Уильямсе, ни о шведке Саре Сундквист; что же касается норвежских граждан, данные лишь подтвердили то, что соседи покойного сообщили о себе сами. Ни о Конраде Енсене, ни о Карен Лунд я не узнал ничего нового. Зато выяснил один любопытный факт, связанный с Андреасом Гюллестадом. Оказывается, он взял это имя четыре года назад, а до того его звали Ивар А. Стурскуг. Впрочем, все остальные сведения совпадали с тем, что рассказал он сам. Его отец был богатым фермером из фюльке Оппланн; ему принадлежали значительные земельные и лесные владения, и он умер в 1941 году, в возрасте всего сорока восьми лет. Мать Андреаса Гюллестада скончалась в 1953 году. Андреас Гюллестад никогда не был женат, у него не было детей, а ближайшей родственницей в самом деле оказалась старшая сестра, которая жила в Йовике.

Самые любопытные сведения я получил относительно Кристиана Лунда. В графе «отец» в свидетельстве о рождении стоял прочерк, а мать была секретаршей из Драммена. Однако Кристиан Лунд либо не знал, либо не хотел мне рассказывать, что его мать в 1937–1945 годах состояла в «Национальном единении». В течение трех последних лет войны она работала на немцев и занимала несколько административных должностей. К выписке прилагался протокол ее допроса в связи с обвинением в государственной измене; после войны мать Кристиана Лунда приговорили к восьми месяцам заключения, но через четыре месяца освободили «за примерное поведение и учитывая наличие у нее малолетнего сына». В соответствии с документами, Кристиан Лунд появился на свет в Драммене 17 февраля 1941 года и был единственным ребенком у своей матери.

В результате я пришел к такому выводу: из всех соседей Олесена я должен в первую очередь еще раз допросить именно Кристиана Лунда. Ни у кого из соседей не было явного мотива для убийства Харальда Олесена. День не принес мне никаких откровений. Я вспомнил слова Даррела Уильямса о том, что Харальда Олесена последнее время что-то беспокоило. Его впечатление казалось вполне весомым – в конце концов, Харальда Олесена убили, – но я по-прежнему понятия не имел, с чем было связано беспокойство убитого. За неимением более веских улик, я решил назавтра постараться выяснить, что именно могло беспокоить Олесена в последний год жизни.

Не сразу, но мне все же удалось дозвониться до племянника Харальда Олесена. Иоаким Олесен, экономист по профессии, работал советником в министерстве финансов. Он уже ждал звонка из полиции и сразу же согласился на следующий день приехать для беседы в полицейское управление вместе с сестрой. Я заранее спросил фамилию лечащего врача Харальда Олесена и название его банка. Племянник ответил мне сразу же, не задумываясь. Следующие два звонка не принесли результатов – оказалось, что врач сам болен, а банк закрыт на учет.

Возвращаясь домой вечером второго дня расследования, я вынужден был признать, что ничего толком не выяснил. Поскольку никаких улик у меня не было, в главные подозреваемые я записал бывшего члена «Национального единения» Конрада Енсена. Впрочем, у него, как и у всех остальных жильцов, не было не только мотива и орудия, но также и возможности для убийства. Я по-прежнему понятия не имел, где их искать.

Короче говоря, субботних выпусков газет я ждал без всякой радости. Хотя расследование убийства предлагает массу возможностей, я рисковал попасть в опалу. Тогда я еще не догадывался о том, что вскоре не только столкнусь с коварным и расчетливым убийцей, но мне выпадет удовольствие сотрудничать с самой примечательной во всех отношениях личностью. Дома я долго и безрезультатно размышлял над делом в одиночку до тех пор, пока меня не одолел сон.