Курчатовский институт, где родилась советская атомная бомба, построили на территории бывшего артиллерийского полигона на севере Москвы. Для атомного проекта ресурсов не жалели, и институту выделили сто гектаров. С тех пор институт остается главным и самым известным в стране исследовательским центром ядерной энергетики.

Среди зданий, рассеянных по его территории, есть двухэтажный коттедж, в конце 1940-х построенный специально для Игоря Курчатова. Недалеко от него, в похожем на барак одноэтажном здании, в декабре 1946 года был запущен первый советский ядерный реактор Ф-1.

Институт всегда был и остается закрытой организацией. Чтобы попасть внутрь через хорошо охраняемые ворота, нужно предъявить документы и подождать, пока военнослужащий c автоматом Калашникова досмотрит вашу машину. Только тогда вас пропустят к внутренним воротам, которые не откроются до тех пор, пока не закроются внешние.

В СССР Курчатовский институт имел особый статус и пользовался исключительными привилегиями. Его сотрудники были в авангарде советской оборонной программы. Помимо атомной бомбы, местные ученые работали и над другими, не менее важными военными проектами, от атомных подлодок до лазерного оружия. КГБ не просто контролировал деятельность института – по выражению Евгения Велихова, руководившего институтом с 1988-го по 2008-й, КГБ был «одним из <его> акционеров». Но при этом сотрудники пользовались большей свободой, чем обычные советские граждане, – их выпускали за границу, а руководство института умело пользовалось тем обстоятельством, что власти высоко ценили их деятельность и отчаянно в них нуждались. Курчатовский институт требовал к себе особого отношения и получал его.

В ноябре 1966 года более шестисот человек, в основном начинающих физиков, собралось в институтском клубе, Курчатовском Доме культуры, чтобы встретиться с Солженицыным, быстро набирающим популярность писателем. Первое же его опубликованное произведение – напечатанная в журнале «Новый мир» в 1962 году повесть «Один день Ивана Денисовича» – стало сенсацией: в нем честно и открыто рассказывалось, как жили люди в сталинских лагерях.

Солженицына пригласил Велихов, в то время заместитель директора института, известный своими широкими взглядами и уже побывавший в США. Для Солженицына это было первое публичное выступление. «Все прошло хорошо, – вспоминал Велихов. – Он рассказал свою историю о том, как оказался в лагере». А еще прочитал отрывки из неопубликованного романа «Раковый корпус», который надеялся провести через советскую цензуру, но так и не провел. Он также читал отрывок из «В круге первом», романа о Марфинской шарашке. Рукопись последнего в 1965 году конфисковал КГБ, и чтение его вслух было поступком очень смелым, причем не только для гостя, но и для принимающей стороны. По словам Велихова, коллективу Солженицын понравился. Позже, в 1970-м, Солженицыну дадут Нобелевскую премию по литературе, а еще через четыре года его лишат советского гражданства и выгонят из страны. Но это не заставит Курчатовский институт изменить себе и прекратить организовывать встречи с писателями-диссидентами.

Элитарный статус института и относительная свобода действий позволят программистам и физикам впервые подключить Советский Союз к интернету.

В середине 1980-х на Западе полным ходом шла компьютерная революция, оставив СССР далеко позади. Страна пыталась научиться делать собственные микропроцессоры, правда, без особого успеха, а советские персональные компьютеры оставались плохими имитациями западных моделей. Тем временем холодная война продолжалась.

Компьютерные технологии завораживали молодых советских ученых, в том числе Велихова, но возрастные партийные лидеры и промышленники, ровесники Брежнева и Андропова, смотрели на вещи по-другому. Технологическая пропасть между Востоком и Западом продолжала расти.

В 1985 году начальником вычислительного центра Курчатовского института назначили молодого физика Алексея Солдатова: директору института, Анатолию Александрову, нужен был человек, способный объяснить программистам, что от них требовалось. Крепко сбитый, всегда серьезный Солдатов, отец одного из авторов этой книги, сильно заикался и говорил медленно. Чтобы преодолеть дефект речи, он тщательно обдумывал каждую фразу и говорил только то, что действительно хотел сказать, благодаря чему его речь была точной, пусть и не слишком выразительной.

К 34 годам у него за плечами была успешная карьера в ядерной физике. Он окончил Московский инженерно-физический институт, попал на работу в Курчатовский, через пять лет защитил кандидатскую, затем стажировался в институте Нильса Бора в Копенгагене. Солдатов дописывал докторскую и в Курчатовском был известен тем, что загружал расчетами суперкомпьютеры больше, чем любой другой сотрудник.

К тому времени руководство института собрало команду программистов, чьей главной задачей стала адаптация операционной системы Unix, копию которой удалось украсть двумя годами ранее в Калифорнийском университете. Unix никак не зависит от «железа», так что ее можно было использовать на любом институтском компьютере, как на «Эльбрусе», суперкомпьютере, созданном в СССР, так и на EС ЭВМ, советской копии суперкомпьютера IBM. Еще одним важным преимуществом Unix было то, что на ней можно было построить сеть. Первая версия модифицированного советскими программистами Unix была продемонстрирована еще осенью 1984 года на одном из семинаров, проходивших в стенах Курчатовского института.

Лидером команды был 30-летний, с копной золотистых волос, Валерий Бардин, будущий обладатель премии Совмина СССР за «юниксизацию» Союза. Бардин фонтанировал грандиозными, странными, часто гениальными идеями. Когда Солдатов узнал об адаптации Unix и команде Бардина, он тут же вспомнил про компьютерную сеть, которую видел в Институте Нильса Бора, и предложил создать такую же на Unix в Курчатовском институте.

За несколько лет программисты сделали свою версию Unix и запустили на ней локальную сеть. Операционную систему назвали ДЕМОС, «Диалоговая единая мобильная операционная система». За нее в 1988 году вся команда получила премию Совета министров СССР – впрочем, секретно. Курчатовская сеть была создана на тех же протоколах, что и интернет. Пока программисты Бардина писали код, Солдатов использовал весь свой административный талант, чтобы убедить начальство института закупать необходимое для работы сети оборудование. Институт был настолько большим, что идея соединить в сеть компьютеры, стоящие в разных зданиях, выглядела более логичной, чем собрать все машины в одном вычислительном центре.

Со временем Курчатовская команда разделилась на две группы. Программисты не хотели упускать возможности, которые появились после того, как Горбачев одобрил идею «кооперативов» – первую форму свободного частного предпринимательства. Они захотели продавать операционную систему ДЕМОС, а для этого им нужно было вырваться из тщательно охраняемого комплекса Курчатовского института. Эта группа перевезла свои компьютеры на второй этаж просторного двухэтажного здания на Овчинниковской набережной Москва-реки. В 1989 году здесь образовался кооператив «Демос».

Вторая группа осталась работать в вычислительном центре Курчатовского института под руководством Солдатова. Несмотря на произошедший раскол, обе группы продолжали работать вместе, ведь сеть была одна на двоих: специалисты постоянно ездили из института в кооператив и обратно. Когда им понадобилось название для сети, молодой программист Вадим Антонов запустил генератор английских слов. Сгенерировалось Relcom. Антонов предложил расшифровывать это как reliable communications (надежная связь), и название прижилось.

Летом 1990 года «Релком» стал реальной сетью, соединив московский Курчатовский институт и ленинградский Институт информатики и автоматизации. Потом подключились научные центры в Дубне, Серпухове и Новосибирске. Сеть работала по обычным телефонным линиям, так что ее пропускная способность была крайне мала: ученые могли лишь обмениваться электронной почтой. Но релкомовские программисты мечтали подключиться к всемирной Сети.

Солдатов отправился за поддержкой к Велихову, уже два года возглавлявшему институт. Он попросил помочь в создании всесоюзной сети, которая соединила бы наиболее важные исследовательские центры внутри страны и за ее пределами. Первая реакция Велихова была скептической: он хорошо знал, с каким треском проваливались подобные проекты. И тем не менее, когда Солдатов попросил Велихова отдать под нужды сети собственный телефонный номер – единственную во всем институте прямую линию, открытую для международных звонков, – Велихов согласился. Он также помог с приобретением модемов.

Первое подключение СССР к интернету произошло 28 августа 1990 года, когда программисты с Овчинниковской набережной обменялись электронными письмами с коллегами из университета Хельсинки. Финляндия была выбрана не случайно: после московской Олимпиады это была единственная страна, с которой сохранилась автоматическая телефонная связь. Вскоре «Релкому» был открыт доступ в общеевропейскую сеть, EUnet. 19 сентября от имени советских пользователей Unix Антонов зарегистрировал домен. su – так появился новый сегмент интернета.

К концу 1990 года «Релком» объединял тридцать исследовательских организаций по всей стране. К лету 1991-го появилась выделенная линия с Хельсинки, а внутренняя советская сеть охватила более четырехсот организаций в семидесяти городах: к «Релкому» подключились университеты, исследовательские институты, академии и государственные учреждения. «Релком» получил своего первого клиента в СМИ – недавно открывшееся новостное агентство «Интерфакс».

Технически сеть «Релком» работала из двух мест одновременно. Обслуживанием сети занимались программисты в нескольких помещениях на третьем этаже вычислительного центра Курчатовского института, там же располагались сервер, состоявший из 386-го персонального компьютера IBM и модемов со скоростью 9600 бит/сек, постоянно подключенных к телефонной линии. Второй «штаб» находился на втором этаже здания на Овчинниковской набережной, где работала команда «Демоса»: четырнадцать программистов день и ночь что-то чинили и улучшали, обеспечивая работоспособность сети. Еще здесь стоял резервный сервер и вспомогательный модем, тоже на 9600 бит/сек.

Ранним утром 19 августа 1991 года Бардина разбудил телефонный звонок. Знакомый журналист пересказал ему то, что услышал от приятеля из Японии: в СССР происходит государственный переворот. О путче сначала узнали на Дальнем Востоке, и уже оттуда новость покатилась на Запад, по всем часовым поясам. Москвичи увидели телесюжет об отстранении президента Михаила Горбачева и создании ГКЧП (Государственного Комитета по чрезвычайному положению) на несколько часов позже, чем жители восточной части Союза.

Первое, что сделал Бардин, – проверил состояние сервера прямо из дома. Связи не было. Тогда Бардин пошел за сигаретами. На улице он столкнулся со старым товарищем, ленинградцем Дмитрием Бурковым, программистом и одним из основателей «Демоса». Вместе они помчались на Овчинниковскую набережную, зная, что там всегда кто-нибудь есть. В семь утра в городе уже появились танки и бронетранспортеры: таков был приказ министра обороны Дмитрия Язова, присоединившегося к ГКЧП. На всю информацию, распространяемую через СМИ, была наложена строжайшая цензура. Государственные телеканалы провозгласили вице-президента Геннадия Янаева, человека неприметного и мало кому знакомого, новым лидером страны. Таким нехитрым способом ГКЧП пытался легитимизировать отстранение Михаила Горбачева от власти. Настоящим же организатором переворота был КГБ и его председатель Владимир Крючков. Именно спецназ КГБ отправили в Крым, где проводил отпуск Горбачев. КГБ отключил местные телефонные линии – сначала на президентской даче, а потом и во всем Форосе. Президент оказался в полной изоляции.

На углу Большой Лубянки и Варсонофьевского переулка стоит огромное шестиэтажное здание, возведенное в 1970-е для нужд государственных органов. Последнее определило его внешний вид: серое, монументальное, мрачное, первый этаж закован в холодный гранит… Местные жители сразу поняли: здесь будут работать спецслужбы. КГБ всегда любил район Лубянки: буквально через дорогу в невысоком двухэтажном здании при Ленине располагался штаб ВЧК, а при Сталине – пугающая токсикологическая лаборатория НКВД, основными задачами которой были разработка и производство ядов.

Никто никогда не говорил открыто о том, что происходит в стенах дома в Варсонофьевском переулке, но все отлично знали: там находится одно из подразделений КГБ. Однако это была не просто штаб-квартира одного из управлений, в здании находился центр контроля телефонных переговоров. Под землей он соединялся кабелями с псевдоготическим, красного кирпича, зданием, стоящим в двухстах метрах от Лубянки, в Милютинском переулке, – старейшей в Москве центральной телефонной станцией.

В середине августа 1991 года в этих двух домах шла лихорадочная деятельность: 12-й отдел КГБ, отвечавший за прослушку, буквально стоял на ушах.

15 августа Крючков в срочном порядке вызвал из отпуска начальника отдела Евгения Калгина. Калгин начинал карьеру водителем Андропова, но быстро дорос до его личного помощника. Позже, когда пост председателя КГБ занял ученик Андропова Крючков, Калгин, известный своей лояльностью, был назначен главой 12-го отдела и, перепрыгнув несколько званий, стал генерал-майором. Калгин прибыл на встречу к Крючкову и тут же получил распоряжение внимательно прослушивать разговоры всех, кто имел хоть какие-то контакты с Борисом Ельциным, избранным в июне президентом Российской Федерации, которая в то время была одной из республик СССР.

Калгину велено было прослушивать служебные и домашние телефоны всех членов правительства Ельцина и лояльных ему депутатов – КГБ хотел знать, как они реагируют на происходящее в Москве, и вычислить их контакты. Еще в конце июля КГБ перехватил разговор Горбачева и Ельцина, в котором они обсуждали смещение Крючкова. Крючков решил действовать на опережение, и первой его целью стал Горбачев.

Калгин взял на себя подготовительную работу. Основная нагрузка легла на шестой отдел 12-го отдела – «контролеров», как называли их в КГБ, – женщин в наушниках, чьей работой была прослушка и запись телефонных разговоров советских граждан. На следующий день, 16 августа, Калгин проинструктировал начальницу шестого отдела Зуйкову, и та вызвала из отпусков всех своих сотрудников.

17 августа Крючков позвонил Калгину и велел «взять на слуховой контроль» линию Геннадия Янаева, чтобы удостовериться, что тот не «даст задний ход». 18-го Борис Ельцин вернулся в Москву из Казахстана, и Калгину было приказано «взять на контроль» и его линии. Начальница шестого отдела собрала самых проверенных и надежных подчиненных и велела передавать всю перехваченную информацию лично Калгину по его внутреннему телефону. Им было поручено прослушивать 169 телефонных номеров. Пятому отделу 12-го отдела, отвечающему за прослушку иностранцев, поручили слушать 74 номера. Операция началась. В тот же день спецслужбы заблокировали Горбачева в Крыму.

19 августа заговорщики объявили чрезвычайное положение и ввели войска. Впрочем, Ельцину и его соратникам удалось прорваться через кордоны КГБ и забаррикадироваться в огромном здании Дома Советов РСФСР, расположенном на берегу Москва-реки. Это здание, известное как Белый дом, позднее станет штаб-квартирой правительства Ельцина.

За происходящим следила вся страна. Андрей Солдатов, которому тогда было пятнадцать лет, не мог пропустить такое событие.

Андрей всегда интересовался политикой. Его дед, полковник Советской армии, в 1980-е был заместителем военного коменданта Москвы. В его обязанности входило, кроме прочего, идти парадным шагом перед катафалком с очередным скончавшимся членом Политбюро, когда траурная процессия направлялась к Кремлевской стене. Андрей помнил, как дедушку в форме показывали по телевизору в репортажах с похорон Брежнева, а затем Андропова. Перестройку в семье встретили неоднозначно: жаркие споры начинались каждый раз, когда за столом в маленьком деревянном доме в Переделкино собирались родственники. Дядя Андрея, полковник ВВС, служил в Афганистане и терпеть не мог Сахарова, физика-диссидента, критиковавшего эту войну. Отец Андрея, Алексей, будучи ядерным физиком, знал изнутри, что происходило во время Чернобыльской катастрофы: Курчатовский институт оставался главным в СССР исследовательским центром ядерной энергии. Андрей вместе с мамой стояли на либеральных позициях.

Услышав о путче, Андрей с другом помчался на Манежную площадь – туда, где обычно проводили митинги защитники демократических реформ. Гостиница «Москва» уже была окружена танками. На противоположной стороне, ближе к старому зданию МГУ, собрались студенты. «На Пресню! На Пресню!» – скандировали они: именно там собирались сторонники Ельцина.

Андрей с другом бродили между танками, пытаясь вызвать солдат на разговор. Не привыкшие к такому вниманию со стороны гражданских, солдаты чувствовали себя неуверенно и поглядывали на офицеров. Но и те были сконфужены и предпочитали стоять в стороне и не вмешиваться.

Звонить отцу Андрей не собирался: его родители развелись, когда ему было восемь, и отношения между ними не были близкими. Однако он понимал, как важно происходящее на его глазах, и старался собрать столько свидетельств, сколько мог. Он уже несколько месяцев собирал выпуски «Московского комсомольца», который в то время был самой популярной либеральной газетой. На Манежной он залез на башню одного из танков и стащил резиновую крышку с дымового гранатомета. Увидев на стене ГУМа листовку Демократического Союза, агитирующую за Ельцина, он немедленно ее содрал, чтобы сохранить для истории.

«СТРАНА В СМЕРТЕЛЬНОЙ ОПАСНОСТИ! – гласила листовка. – Группа коммунистических преступников совершила государственный переворот, ввергая страну в пучину насилия и беззакония. Если сегодня граждане России не противопоставят действиям путчистов гражданское сознание, решительность и мужество, вновь вернутся мрачные времена сталинизма, вновь по улицам наших городов будут разъезжать черные воронки, вновь сотни тысяч невинных будут брошены в лагеря ГУЛАГа.

Если ты не сопротивляешься государственным преступникам –

– ты предаешь СВОБОДУ!

– ты предаешь РОССИЮ!

– ты предаешь СЕБЯ!»

Дома мама Андрея настроила радиоприемник на волну демократической станции «Эхо Москвы». Однако 19 августа радиостанция молчала: в восемь утра ее передатчик отключили сотрудники КГБ.

На Манежную пришла и Ирина Бороган: она собиралась на вступительные экзамены в Полиграфический институт, когда услышала о происходящем.

Перестройка стала для нее прекрасным временем. Когда реформы только начались, ей было одиннадцать, но и в таком возрасте было ясно, что свободы с каждым днем становится все больше. В школе правила стали менее строгими, учителя начали позволять высказывать собственную точку зрения и даже спорить на политические и исторические темы. Ирина могла вести ожесточенные дискуссии с завучем по идеологии, женщиной старой закалки, коммунисткой до мозга костей, что до Горбачева трудно было даже представить.

Свобода ощущалась везде – в автобусах, пригородных электричках, метро… Впервые люди могли говорить открыто, причем не только о личном, но обо всем, что их интересовало, начиная с низкого уровня жизни и заканчивая сталинскими репрессиями и современной музыкой. Западные фильмы, книги, музыка – все, что годами оставалось под запретом, – вдруг хлынули в страну неуправляемым потоком. Но для Ирины газеты и журналы были самым интересным. В тринадцать лет она решила стать журналистом. И горбачевскую политику гласности, предполагающую информационную открытость и прозрачность, воспринимала как дар, посланный ее поколению.

Когда она узнала о перевороте, она испугалась, что эта свобода может исчезнуть. Отец Ирины, работавший на одном из закрытых предприятий ВПК, сказал: «Если они запретят западные инвестиции, наша экономика загнется». Инвестиции Ирину заботили мало, но ее волновало, что ГКЧП может повернуть время вспять и перекрыть ее поколению воздух свободы. Первый день путча она провела на московских площадях, где собирались люди. На второй день сдавала вступительный экзамен по истории, и вопрос, который ей попался, был связан со сталинскими репрессиями. Преподаватели были настроены либерально и о путчистах говорили с неодобрением. Поэтому Ирина с улыбкой спросила: «Как мне отвечать на вопрос: по-старому или по-новому?»

Экзаменаторы рассмеялись, и экзамен был сдан.

По странному стечению обстоятельств путч начался именно в тот день, когда в Москве открылась Международная выставка компьютерных технологий. Был там и стенд «Релкома». Естественно, все программисты были на выставке. Поэтому Бардин, едва приехав в офис на Овчинниковской набережной, немедленно позвонил на выставку и призвал коллег возвращаться, как можно быстрее и обязательно с оборудованием. Связь оборвалась по техническим причинам, но с проблемой вскоре справились. Бардин сразу взял управление на себя.

Алексея Солдатова, возглавлявшего «курчатовский филиал» «Релкома», в Москве в тот день не было: он уехал по личным делам во Владикавказ. Узнав о путче, он тут же позвонил Бардину с единственным вопросом:

– Что происходит?

– Сеть работает как часы, – ответил Бардин.

– Слушай, ты же понимаешь, что нас всех могут посадить?

– Конечно. Продолжаем работать, как обычно.

– Отлично.

Они поняли друг друга. Солдатов повесил трубку, затем набрал номер Курчатовского вычислительного центра. Для обеих команд у него было единственное распоряжение – почта должна работать. Кто-то в вычислительном центре предлагал распечатывать ельцинские листовки, но Солдатов был непреклонен: необходимо сосредоточиться на обеспечении связи. Для него это был вопрос первостепенной важности. Директор Курчатовского института Велихов в это время находился на Сицилии, на научной конференции по физике, и возможности связаться с ним не было.

Через несколько часов Бардину позвонил приятель из Вены – именно он продавал «Демосу» компьютеры.

– Слушай, Валера, – сказал он. – Что-то мне не кажется, что с вашим госпереворотом что-нибудь получится.

– Почему? – спросил Бардин.

– Потому что мы говорим по телефону. А любые уважающие себя путчисты первым делом перерезают телефонные линии.

Еще через час в двери «Демоса» постучал незнакомец, сказал, что он из Белого дома и ищет ксерокс, на котором можно размножать листовки. Он и представления не имел, к кому пришел. «Забудьте о ксероксах, – сказал ему Бардин. – У нас связь со всеми крупными городами в Союзе. Плюс со всем Западом».

Без лишних слов мужчина удалился. Через некоторое время в офисе появился еще один человек из Белого дома. «Все теперь должны подчиняться распоряжениям Константина Кобца», – заявил он с порога. (Генерал Кобец поддержал Ельцина и по сути возглавил тех, кто противостоял ГКЧП. Бардин, впрочем, понятия не имел, кто такой Кобец, и слышал эту фамилию в первый и в последний раз за все три дня путча.) Посланник Ельцина дал Бардину копии ельцинских воззваний и попросил распространить их по Сети. Одновременно с этим «Демос» открыл прямую линию с правительством Ленинграда – там тоже поддерживали Ельцина.

Благодаря интернет-соединению с городами внутри Союза и за его пределами заявления Ельцина и других демократов разошлись по миру. Главным каналом была новостная группа talk.politics.soviet в Usenet. Эта популярная в то время сеть для дискуссий базировалась на нескольких серверах, что обеспечивало стабильность и надежность. В дни путча ее заполнили тревожные сообщения от пользователей из западных стран. 19 августа около пяти утра Вадим Антонов, длинноволосый программист в очках, который придумал название для «Релкома», написал в Usenet по-английски: «Я видел танки собственными глазами. Надеюсь, у нас будет возможность общаться в ближайшие несколько дней. У коммунистов не получится снова изнасиловать матушку Россию!»

Сообщения о поддержке Ельцина шли с Запада нескончаемым потоком. К ночи Usenet заполнился американцами: в США как раз наступил полдень. Сеть тут же упала. Расстроенный Алексей Солдатов названивал Бардину и повторял, что соединение должно быть восстановлено любой ценой. Антонов написал еще одно сообщение: «Пожалуйста, перестаньте забивать наш единственный канал всякой ерундой и глупыми вопросами. Поймите, это не игрушка и не канал связи с вашими родственниками и друзьями. Нам нужна пропускная способность, чтобы организовать сопротивление. Пожалуйста, не нужно (даже не нарочно) помогать этим фашистам!»

К тому времени «Релком» распространял по миру сообщения от «Интерфакса», «Эха Москвы», РИА, Северо-западного информационного агентства и «Балтфакса», запрещенных путчистами.

Утром 20 августа CNN выпустил в эфир репортаж, шокировавший команду «Релкома». Корреспондент рассказал, как, несмотря на цензуру, из советской столицы утекает информация, и показал монитор с адресом релкомовской новостной группы в Usenet.

Сюжет быстро сняли. Бардин и Солдатов были уверены, что кто-то в США сумел объяснить CNN, что он ставит под угрозу безопасность источника информации.

На следующее утро Полина Антонова, жена Вадима, тоже программист, написала письмо своему другу Ларри Прессу, профессору компьютерных информационных систем Университета штата Калифорния:

Сначала Полина хотела взять ноутбук и поехать туда, где происходило самое интересное, – к Белому дому. Но потом решила остаться: телефонная связь была ненадежной. Вместо этого она начала переводить на русский новости западных СМИ, которые постоянно получала от Ларри.

Примерно в это же время государственное телевидение обнародовало текст постановления ГКЧП № 3, вводящего ограничения на вещание. Там же были перечислены «подозрительные» радио– и телестанции, среди которых было и демократически настроенное «Эхо Москвы». Их деятельность нужно было приостановить как «не способствующую процессу стабилизации положения в стране». С помощью этого документа КГБ надеялся перекрыть все неподконтрольные каналы связи и вещания.

Несмотря на угрозу, на Овчинниковской не было споров по поводу постановления № 3: программисты решили держать линию открытой.

«Мы считали, что из-за нашего обмена информацией с Западом мы уже в любом случае пострадавшие. Что мы в любом случае огребем, даже если все прямо сейчас выключим. Для того народа, что появится в результате путча, мы явно враги», – вспоминал Бардин. Единственной целью «Релкома» всегда был обмен информацией: «Что бы мы ни делали, мы бы оставались врагами режима».

Для Бардина, Солдатова и их программистов, 20–30-летних молодых специалистов, горбачевские времена стали настоящим прорывом в профессиональной деятельности. Каждый прекрасно понимал, что своими успехами обязан исключительно новой политике. Их безумно злила мысль, что все достигнутое может быть обращено в прах из-за закоснелых в своей твердолобости генералов и престарелых бюрократов, заперших Горбачева в Крыму и пытающихся остановить Ельцина в Москве.

В дни путча люди Ельцина отчаянно хватались за малейшую возможность достучаться до российских граждан.

Министром связи в правительстве Ельцина был Владимир Булгак. Начавший карьеру механиком кафедры радиосистем в Московском электротехническом институте связи, он быстро поднялся до поста начальника всей московской радиосети. В 1980-е его поставили отвечать за финансовый оборот Минсвязи, где он познакомился с изнанкой централизованной плановой экономики. Советские методы управления связью Булгаку решительно не нравились, и в 1990 году он присоединился к команде Ельцина.

Накануне путча он улетел в Ялту в отпуск. Когда по телевизору рассказали о путче, он позвонил Ивану Силаеву, ельцинскому премьер-министру, и спросил, что делать.

«Как ты думаешь, где должен быть министр в такой момент? – ответил Силаев. – В Москве!»

20 августа Булгак был в самолете, летящем в столицу. В аэропорту его ждала машина, которая, в объезд заполоненных танками и солдатами центральных улиц, доставила его в Белый дом. Перед Булгаком поставили задачу включить радиопередатчики, чтобы донести призыв Ельцина до российских граждан. «Ельцин сказал мне включить все средневолновые радиопередатчики в европейской части России», – вспоминал Булгак. Эти передатчики были основным средством вещания на территории Советского Союза. Они были разбросаны по всей стране. Каждый имел зону покрытия в среднем около шестисот километров.

Задача была не из легких, главным образом потому, что ельцинское правительство эти передатчики не контролировало, ими занималось Минсвязи Союза, то есть структура уровнем выше. «Пароли включения передатчиков знали только три человека во всем Министерстве, а без него включить было ничего нельзя. Директор передатчика не будет ничего переключать, если ты пароль не назовешь», – рассказывал Булгак. Оставалось только попытаться воспользоваться личными связями.

Для подстраховки Булгак развернул мобильный резервный передатчик, смонтированный на грузовике, который пригнали из подмосковного Ногинска прямиком во внутренний двор Белого дома. Если все провалится, Ельцин мог рассчитывать на то, что его услышат хотя бы в центре столицы. В ответ военные станции КВ– и УКВ-диапазонов в Теплом Стане получили приказ выявлять и глушить сигнал мобильного передатчика Булгака. Другой военной станции, расположенной в Подольске, было приказано перехватывать всю транслируемую из Белого дома информацию и незамедлительно передавать ее в ГКЧП.

Булгак работал всю ночь в поисках контактов во всесоюзном Минсвязи. «Есть такая вещь, как связистская солидарность. Но она не работала, когда дело доходило до паролей», – вспоминал он. К утру 21 августа он все-таки добился своего: передающие станции заработали. Когда Ельцин спустился по ступеням Белого дома и взял в руки микрофон, его было слышно на всю Россию. Работники союзного Минсвязи были шокированы – Булгаку удалось невозможное.

Днем 21 августа Крючков приказал Калгину «свернуть» прослушку подконтрольных Ельцину линий и немедленно уничтожить все записи.

Булгак сделал так, что Ельцина услышали по всей стране. «Релком» показал другой путь. В первый же день путча кто-то из команды Бардина придумал «Режим № 1»: программисты попросили всех релкомовских подписчиков выглянуть в окно, а потом написать, что именно они там увидят, – только факты, никаких эмоций. Вскоре «Релком» получал картину событий, происходящих по всей стране: новости СМИ вперемешку с наблюдениями очевидцев. Стало понятно, что танки и солдаты были выведены на улицы лишь двух городов, Москвы и Ленинграда, и что путчисты не добьются своего. Все кончилось 21 августа. За три дня путча «Релком» передал 46 000 новостных сообщений из Москвы в другие города Союза и по всему миру. «Режим № 1» был блестящей и революционной идеей, хотя в тот момент это мало кто понимал. Передающие радиостанции работали лишь в одном направлении, в то время как «Релком» не только распространял, но и собирал информацию. Это была горизонтальная структура – Сеть, совершенно новая идея для страны, которая веками управлялась сверху вниз.

Путч продемонстрировал еще одно: программисты «Релкома» делали то, что считали правильным, не спрашивая разрешений. Антонов не ждал отмашки Бардина, чтобы писать посты, Бардин не спрашивал Солдатова, что делать, а Солдатов не просил официального одобрения у Велихова. Мысль, что они все должны подчиниться «распоряжениям Константина Кобца», их только рассмешила. Они не собирались возвращаться к правилам партийной иерархии, в которой каждый вздох должен быть одобрен сверху.

Булгак из команды Ельцина, несомненно, играл по старым правилам. Поставив на карту все, он использовал свое положение и связи, чтобы помочь лидеру. Бардин, Солдатов и Антонов были слишком далеко от Кремлевской сцены, чтобы почувствовать себя частью политической игры. Они стали действовать, потому что свободный обмен информацией, ключевое для них понятие, был под угрозой. Они также знали, что их поддерживают тысячи и тысячи пользователей «Релкома», делая Сеть сильнее.

С первого дня путча Бардин думал о КГБ. Он был уверен, что спецслужбы следят за офисом «Демоса» и что наблюдение было установлено за несколько дней до того, как в воздухе запахло переворотом. Он даже видел одинокую фигуру, стоящую недалеко от входа в здание. Но КГБ не стал вмешиваться: его сотрудники не появились ни в офисе «Демоса» на Овчинниковской набережной, ни в вычислительном центре Курчатовского института.

Впрочем, КГБ никуда не исчез. В последующие годы спецслужбы продолжали внимательно наблюдать за этим новым способом распространения и обмена информации. Наблюдали, но не могли до конца понять.