Я стою в магазине с девятилетней дочерью. Отойдя от стойки с «Гарри Поттером» и ловко обогнув прилавок с Риком Риорданом, мы попадаем в отдел нон-фикшн. Я пытаюсь привить ей интерес к истории и гению.
А вот и прилавок, который отвечает этой цели: маленькие биографии знаменитых людей: «Кем был Бенджамин Франклин?», «Кем был Альберт Эйнштейн?». Между Томасом Джефферсоном и Теодором Рузвельтом приютился Стив Джобс.
Ничего себе! Стив Джобс! Как он оказался на одном интеллектуальном олимпе с Джефферсоном, Франклином и даже Эйнштейном?
Когда я работал над книгой, меня часто спрашивали: «Какой смысл вы вкладываете в слово "гений"?» На вопрос я отвечал вопросом: был ли гением Стив Джобс? Собеседники реагировали эмоционально, а их мнения разделились поровну.
«Еще бы он не был гением! — восклицали одни и в доказательство помахивали iPhone. — Вы только посмотрите на это! Настоящее чудо. Стив Джобс изменил мир. Он был чистой воды гением».
«Да о чем вы говорите! — не менее страстно возражали другие. — Он же ничего не изобрел. Украл идеи других людей. Впрочем, ладно, можно допустить, что он был гением маркетинга или гением дизайна». И ведь прекрасно знают, что настоящий гений — это просто гений, без всяких дополнительных оговорок. Мы не называем Эйнштейна «научным гением», а Моцарта «музыкальным гением». Масштаб их личности был намного шире, чем яркий талант в какой-то узкой области. И для гениев это типично.
Так кем же был Стив Джобс? Отличался ли гениальностью? Согласно «теории моды», Джобс и впрямь был гением, коль скоро мы (или многие из нас) считаем его таковым. Понятие «гений» есть лишь общественный вердикт, а Джобсу такой вердикт вынесен. Уже сам по себе тот факт, что мы задаем этот вопрос о Джобсе, а не, к примеру, о Томасе Адесе, весьма красноречив. Ах, вы и не слышали об Адесе? Это один из величайших композиторов нашего времени. Он пишет музыку в классическом ключе. Мы получаем тех гениев, каких хотим и каких заслуживаем.
Однако для моей книги не столь уж важно, гениален ли был Джобс. Важнее другое: «гениально» ли место, взлелеявшее его? Можно ли поставить Кремниевую долину в один ряд с классическими Афинами, Флоренцией времен Возрождения, Китаем времен династии Сун? Опять-таки, некоторые из вас энергично возразят: «Нет!» Вы скажете, что великие люди прошлого, вроде Фукидида, работали для вечности, чего нельзя сказать о программистах и техногениях из Долины. Ваш блестящий чудо-айфончик станет вчерашним днем, не успеете вы даже подумать о Фукидиде как следует. Возможно, вы вспомните также, что золотые эпохи прошлого охватывали разные направления — искусство, науку, литературу, — тогда как Кремниевая долина играет одну и ту же мелодию, пусть и в разной тональности. Ситуацию осложняет и то, что звездный час Афин и Флоренции миновал, а у Кремниевой долины он в самом разгаре. Он еще не закончился.
И все же Долина удовлетворяет как минимум одному важному критерию гениальности: влияние. За последние 25 лет наша жизнь существенно изменилась, причем главным образом за счет продуктов и идей, разработанных (пусть и не созданных) в Кремниевой долине. Эти инновации изменили и то, как мы говорим, и то, что мы говорим. Лесли Берлин, историк из Стэнфордского университета, замечает: «Изменяя средство, вы изменяете содержание».
«Здесь будет взращиваться то, что почтенно». Продукция Долины у нас весьма почтенна. Мы отдаем ей дань всякий раз, когда стоим в очередь за последней итерацией Apple и когда заходим в Facebook и Twitter.
Есть у Кремниевой долины и другая специфика. Прежде всего, это не город, а пригород, который не сумели удержать от бурного роста калифорнийское солнце и цифровая пыль. Кроме того, Кремниевая долина более знакома нам, чем Афины и Флоренция. У меня нет ни греческой статуэтки, ни ренессансной картины, но есть iPhone. Я не пишу китайских стихов и индийских картин, но постоянно пользуюсь Google. Я не знаю древнегреческих философов и не общаюсь накоротке с Медичи, но знаком с некоторыми обитателями Долины. Одно время я и сам там жил. Я даже запоем смотрел на телеканале HBO сериал «Кремниевая долина». Стало быть, я хорошо знаком с Долиной.
Или нет? Если задуматься, она напоминает iPhone. Он делает массу чудесного, и я не могу без него обойтись — но я понятия не имею, как он работает и что у него внутри. Apple настоятельно советует не открывать заднюю крышку: чревато поломкой. Я и не пытался — мне довольно было владеть этим сияющим чудом техники, столь идеально и эргономично покоящимся на ладони. Теперь все будет иначе. Дайте-ка отвертку.
Сократ одобрительно кивает: осознать свое невежество — начало мудрости. Фрейд, любитель древностей, соглашается и добавляет, что за моей излишней самоуверенностью стоит глубокая неуверенность и комплекс, связанный с матерью. Дэвид Юм вторит Сократу и Фрейду и замечает, что мне никогда не познать Кремниевую долину (да и любую другую точку земного шара), если я не разберусь в ее истории. Без знания истории я так и останусь ребенком. А надо вырасти.
Я прибываю в Пало-Альто. Сразу становится очевидно, что улицы Кремниевой долины, в отличие от улиц Флоренции, не доносят памяти о прошлом. Когда идешь по фешенебельной Юниверсити-авеню с ее дорогими закусочными, магазинами эргономичных велосипедов и скользящими «теслами» по $100 000, прошлого не видишь нигде. Быть может, город слишком занят мечтой о будущем и созданием будущего, чтобы беспокоиться о прошлом. Тем не менее оно здесь — нужно лишь немного копнуть.
Туристы, ищущие истоки Кремниевой долины, обычно следуют по адресу Эддисон-авеню, 367. Их интересует не сам дом, а гараж с зеленой дверцей за ним. Здесь в 1938 г. два молодых выпускника Стэнфордского университета, Дейв Паккард и Билл Хьюлетт, часами ставили эксперименты. Впрочем, это громко сказано. На самом деле они мастерили. «Они делали регулятор для телескопа в Ликской обсерватории, чтобы изображение было четче, и устройство для боулинга, которое гудело при нарушении линии заступа», — сообщает путеводитель Geek Silicon Valley. В конце концов эти двое наткнулись на важное изобретение — звуковой генератор, помогающий тестировать аудиосистемы. Табличка перед домом подтверждает, что я нахожусь на священной земле. Она гласит: «МЕСТО РОЖДЕНИЯ ПЕРВОГО В МИРЕ ВЫСОКОТЕХНОЛОГИЧНОГО РЕГИОНА: КРЕМНИЕВОЙ ДОЛИНЫ». Между тем, как и многое в Долине, табличка обманчива. Кремниевая долина возникла не здесь.
Подлинное место рождения находится неподалеку. Я прохожу несколько кварталов, минуя очаровательные домики, каждый из которых стоит больше, чем я заработаю за всю жизнь, и оказываюсь у места, которое некогда имело адрес Эмерсон-стрит, 913. Дома уже нет. Осталась лишь небольшая табличка напротив химчистки и автомастерской. Она сообщает, что здесь находилась Федеральная телеграфная компания. Вопреки названию, это была радиокомпания, причем неплохая.
Радио было цифровой технологией своего времени — новой, волшебной и способной изменить мир. Если бы вы были молодым и амбициозным талантом и жили перед Первой мировой войной, радио могло бы вас заинтересовать. В 1912 г. эта новая индустрия получила мощный толчок благодаря закону непреднамеренных последствий: после катастрофы «Титаника» конгресс обязал оснастить все суда радио. Будучи портовым городом, Сан-Франциско оказался в идеальном положении для того, чтобы оседлать новую волну интереса к радиотехнике.
Приблизительно в то же время Федеральная телеграфная компания наняла блестящего молодого инженера по имени Ли де Форест. Пожалуй, это был первый, но далеко не последний случай, когда сюда пригласили талантливого работника из восточных штатов. Де Форест надеялся, что поправит карьеру. И успехов добился фантастических: здесь, на Эмерсон-стрит, он изобрел ламповый усилитель и генератор — приборы, которые сыграли эпохальную роль не только в радиотехнике, но и в телевидении, да и в электронике вообще. Де Форест страстно отдавал себя работе, получая наслаждение от часов, проведенных в «незримой империи воздуха… неощутимой, но прочной как гранит». Эти слова вполне применимы и к Кремниевой долине наших дней! Незримая империя расширяет свои границы.
Радио было не только бизнесом. Оно было еще и хобби. По всему заливу Сан-Франциско множество людей пытались что-то мастерить. Всюду возникали клубы любительского радио, окружая любительство особой возвышенной аурой. Можно прочертить отчетливую линию преемственности от любительских радиоклубов 1910-х и 1920-х гг. к Домашнему компьютерному клубу, который в 1970-х и 1980-х гг. сыграл столь важную роль в появлении персонального компьютера.
Удивительно, что центром радиореволюции стал такой маленький городок, как Пало-Альто. Газета Palo Alto Times хвасталась: «Пало-Альто стал для радио и электроники тем же, чем был Менло-Парк Эдисона для лампы накаливания». Но не было человека более увлеченного, чем любознательный четырнадцатилетний подросток по имени Фред Терман. Он был очарован новой технологией и первооткрывателями из Федеральной телеграфной компании — их «грозным присутствием», как пишет его биограф Стюарт Гиллмор. «Новый офис компании теперь украшали четыре 15-метровые мачты для "секретных" экспериментов, увешанные 20 километрами алюминия». На каждом шагу висели предупреждающие знаки, а ничто не захватывает интерес подростка сильнее, чем запретное. Терман не упускал свободной минутки, чтобы пробраться к территории компании, и даже умудрился хитростью устроиться туда на летнюю работу. Как тут не вспомнить Филиппо Брунеллески, который каждый день ходил мимо Санта-Мария-дель-Фьоре и думал: «А что, если?..» Быть может, сходные мечты посещали и юного Фреда Термана.
Терман был плоть от плоти Стэнфорда. Он не только провел там большую часть 82 лет своей жизни, но и был сыном Льюиса Термана — профессора психологии Стэнфордского университета и одного из создателей знаменитого IQ-теста, шкалы интеллекта Стэнфорда–Бине. Льюис Терман считал, что потенциальных гениев важно распознать в детстве, чтобы дать им надлежащее воспитание. «С точки зрения Термана, на кону стояло будущее цивилизации — не больше и не меньше», — замечает Даррин Макман в своей замечательной «Истории гения». Терман был эдаким американским Гальтоном: твердо верил в наследственность гениальности и обязанность педагогов выявлять людей с «правильными» генами.
В 1921 г. Льюис Терман начал масштабное исследование, преследующее именно эту цель. Он нашел около тысячи детей с IQ свыше 140 («начинающий гений»), а затем в течение многих лет прослеживал их судьбу. «Термиты», как их прозвали, сделали неплохие научные успехи, но подлинной гениальности не проявили. Более того, Терман прозевал двух будущих нобелевских лауреатов: Луиса Альвареса и Уильяма Шокли. «В тесте на IQ они недотянули до 140, а потому были отсеяны и забракованы», — объясняет Макман.
Льюис Терман был умен. Но, подобно многим умным людям, имел свои «слепые пятна». Он не осознал, что между интеллектом и творчеством, как и между образованием и творчеством, нет прямой связи. Хорошее образование и гениальность — вещи «из разной оперы». Более того, как сказал мне за блинами Пол Саффо, нынешний обитатель Долины, «гений может быть очень глупым».
Скажете, абсурд? Однако в качестве доказательства Саффо ссылается на знаменитый анекдот о Колумбовом яйце. Согласно легенде, Колумб вернулся из своего путешествия в Америку героем. Однако на некоторых людей в Испании его подвиги не произвели впечатления.
— Подумаешь, — сказал один критик за обедом, — кто угодно может переплыть океан. Что может быть проще?
В ответ Колумб взял вареное яйцо и предложил гостям поставить его на стол вертикально. Они пробовали так и сяк, но ничего не вышло. Тогда Колумб взял яйцо, разбил скорлупу с одного конца и с легкостью поставил на стол.
— Что может быть проще? — заметил он. — Это может сделать кто угодно — если ему покажут, как это сделать.
Молодой Фред Терман рос в тени отцовского социального эксперимента. Интересно, как это повлияло на него? Как минимум, он хотел удивить отца научными успехами. Получил в Стэнфорде пару степеней и вскоре открыл первую электронную лабораторию к западу от Миссисипи. Впоследствии, будучи деканом инженерного факультета Стэнфордского университета, он пытался привлечь самые лучшие и самые яркие умы с Восточного побережья. Подобно Федеральной телеграфной компании, он без зазрения совести перехватывал кадры, выбирая лучших. «Лучше иметь в команде одного человека, который прыгает на семь футов, чем сколько угодно людей, прыгающих на шесть футов», — однажды записал он. Он ставил своей целью строить «башни мастерства».
На мир Терман смотрел оком инженера. Верил измеримым показателям — метрикам — задолго до того, как это вошло в моду. Он был стеснительным и наверняка согласился бы со старой шуткой про инженеров: «Как распознать инженера-экстраверта? Очень просто: он смотрит не на свои ботинки, а на ваши ботинки». Между тем Терман был первым героем-ботаником Кремниевой долины. Впоследствии этот типаж стал классическим.
Терман был интровертом, которому удавалось выглядеть экстравертом. Он прекрасно создавал связи между людьми и был в этом первопроходцем в то время, когда слово «связи» еще не обрело меркантильного смысла. По словам Гиллмора, он «создавал связи не для личной выгоды и не для привлечения богатых спонсоров, а потому, что видел в этом свою работу — создавать круг взаимоотношений».
В частности, он укрепил творческий союз двух своих бывших студентов — Билла Хьюлетта и Дейва Паккарда: поощрил их задействовать коммерческий потенциал звукового генератора и предоставил кредит в $538 на раскрутку дела. Страна как раз переживала пик депрессии, и это помогло ему убедить молодых людей. Как впоследствии объяснял Дейв Паккард, почему бы не создать собственную компанию, когда вокруг не хватает рабочих мест?
Успех не заставил себя ждать. Первым серьезным клиентом стала студия Уолта Диснея, которая закупила восемь генераторов для постановки «Фантазии». Это положило начало сотрудничеству между Кремниевой долиной и Голливудом, самым ярким примером которого сейчас служит киностудия Pixar.
Часто говорят, что в возникновении Кремниевой долины видную роль сыграл Стэнфордский университет. Так оно и есть. Однако, вопреки расхожему мнению, дело не в передовом уровне Стэнфорда — тогда он был классом пониже. Просто при Термане возникла иная концепция университета. Терман разрушил стену, отделяющую научный мир от «реального».
Ресурсов было немного, но была земля. Причем много земли. В 1951 г. на части невозделанной земли Терман основал Стэнфордский индустриальный парк (ныне Стэнфордский научно-исследовательский парк). Отнюдь не все были в восторге. Индустриальный парк? Это нечто новенькое, особенно для вуза, мечтающего стать элитным. Идея напоминала дарвиновские «эксперименты для глупцов».
Во многом Терман действовал не по точному расчету, а по наитию — и оно не обмануло. Но шотландцев порадовала бы и его практичность: технопарк был спроектирован так, чтобы в случае провала его можно было превратить в учебное заведение.
Провала не случилось. Терман реализовал нужную идею в нужное время. Проект был совершенно уникальным, да и место неожиданным: в Пало-Альто, на Пейдж-Милл-роуд — рядом паслись лошади! Получилось весьма пасторально для технопарка. А первыми обитателями парка стали братья Вариан, сыновья иммигрантов из Исландии. Они же одними из первых в Долине добились успеха.
Впоследствии Терман основал Стэнфордский научно-исследовательский институт, который «занимался научными разработками в практических целях, не всегда совместимых с традиционной ролью университета». Получился как бы антиуниверситет в рамках университета. Хитроумно! И очень в шотландском духе. Кроме того, Терман запустил Кооперационную программу углубленного изучения дисциплин, которая позволяла инженерам и исследователям получить серьезную ученую степень, параллельно работая на полную ставку.
К тому времени вовсю шла холодная война, и Терман, в отличие от многих коллег на Восточном побережье, не стеснялся брать деньги у Дяди Сэма. Причудливый союз этих щедрых оборонных расходов с контркультурным движением, которое вскоре охватит залив Сан-Франциско, поможет породить Кремниевую долину.
На Фреда Термана работала и затаенная обида. Как уже упоминалось, Стэнфорд был отстающим вузом. Восточное побережье свысока глядело на весь регион, включая Стэнфордский университет. Когда в 1891 г. Леланд Стэнфорд, железнодорожный промышленник и американский сенатор, основал это учебное заведение в память об умершем сыне-подростке, в восточных штатах скептически улыбались. «Нужды в новом университете в Калифорнии не больше, чем в приюте для бедных капитанов в Швейцарии», — издевалась газета New York Mail and Express.
Подобные замечания долго не смолкали и в ХХ веке, раздражая Термана. Но еще больше его раздражал отъезд выпускников на восток. Он хотел видеть Стэнфорд магнитом, который будет притягивать, а не отталкивать. Это ощущение неудовлетворенных амбиций живо в Кремниевой долине и поныне. Один венчурный инвестор сказал мне: решая вопрос о финансировании стартапа, он смотрит, есть ли у директора это качество — желание обставить остальных. Чем больше это желание, тем лучше.
Амбициями могут обладать и города. Меня озаряет догадка: а ведь такими были все места гения, в которых я побывал: Афины ощущали себя позади Спарты, а Флоренция — позади Милана (и Венеции в финансовом плане). Отсюда рождается мотивация (пусть частичная): быть первым. Эдинбург отчаянно хотел доказать, что ничуть не уступает Лондону и Парижу, а Калькутта — что она ничуть не хуже Запада. Дело не только в том, что слабейшие больше стараются, — благодаря статусу аутсайдера они еще и лучше видят.
Что за человеком был Терман? При всей его славе — а он известен как «отец Кремниевой долины» — понять это непросто. Один бывший стэнфордский студент запомнил его как «чуть взъерошенного человека с добрыми глазами за оправой очков, который целеустремленно вышагивал с кипами бумаги в руках. Никогда не семенил». Другие находили его «жестким и скучным». Что же было на самом деле?
В поисках ответа я направляюсь в Архив Кремниевой долины. Вхожу в величественную залу с деревянными шкафами. Здесь хранится история. Библиотекарь вручает мне одну из десятков больших картонных коробок: Фред Терман любил писать письма. Коробка содержит переписку, относящуюся к работе Термана в Гарвардской научно-исследовательской радиолаборатории. Во время Второй мировой войны ему пришлось покинуть Калифорнию, чтобы возглавить эту лабораторию. Работая в секретном режиме с бюджетом, которому позавидовал бы Стэнфорд, ученые искали способ ставить помехи вражеским радарам. В итоге Терман и его команда нашли интересное решение: сбивать с толку немецкие и японские радары с помощью дипольных отражателей (полосок из металлизированной бумаги). Тем самым они помогли союзникам и спасли, по некоторым сведениям, 800 бомбардировщиков и их экипажи.
Я открываю одно из писем. Оно пожелтело и выцвело, но легко читается. В разгар войны Терман руководил штатом в 850 человек, но выкроил время для письма в Стэнфорд некоему Ч. К. Чану, студенту-физику. Начало деловое: «Давно пора довести дело до конца и оформить в виде доклада работу по гетеродинному детектированию». Потом звучат более личностные нотки: «У меня неприятное чувство… Вы отлично поработали, и ваша заслуга должна быть признана». Другие письма выдают настойчивость, особенно когда речь заходит о попытках Стэнфорда обойти вузы восточных штатов.
Копаясь в письмах Термана, я вспоминаю о Шейле из Флоренции и о том, как она наткнулась на письмо Галилея. Теперь понятно, каково это: случайно найти письмо, пусть даже ординарное. Захватывает дух и немного не по себе — словно подслушиваешь собеседников, беседующих за годы или века от тебя.
Порывшись в коробке еще немного, я нахожу газетную вырезку, датированную апрелем 1944 г. Это статья под названием: «США планируют обучать иностранных инженеров». К ней прикреплена записка, написанная от руки Дональдом Тресиддером, президентом Стэнфордского университета: «Вы в курсе? Интересно ли нам это? Если да, как нам реагировать?» Ответ Термана отсутствует, но наверняка он был утвердительным, причем слову сопутствовало дело.
А под конец жизни Фред Терман написал, что ни о чем не жалеет: «Если бы я мог прожить жизнь заново, то поставил бы ту же пластинку». Он умер в 82 года в своем доме на территории кампуса. В Стэнфордскую мемориальную церковь пришли сотни людей, чтобы проститься с ним. Дональд Кеннеди, президент университета, сказал в своем надгробном слове, что Термана более всего отличала «способность думать о будущем». Добавим: не только думать, но и строить это будущее.
Калифорния не случайно оказалась местом всех этих событий. Этот штат был (и отчасти остается) прибежищем — прибежищем брошенных возлюбленных, обанкротившихся бизнесменов, неприкаянных душ. Как выразился Уильям Фостер из Stratus Computer, «если вы потерпите неудачу в Кремниевой долине, об этом не узнает ваша семья, а вашим соседям будет все равно».
Было у Калифорнии и еще одно преимущество: отсутствие груза истории. Как любят говорить историки, этот штат «родился современным». Его заселили поздно, в отличие от Восточного побережья с его глубокими корнями. Серьезной местной культуры здесь не было, так что пришельцы все создавали сами. В общем, «сделай сам» и с чистого листа.
Кремниевая долина — высшее проявление американского типа гения: «Не просто выдумывать и создавать новое, но находить ему применение, причем такое, которое позволит делать деньги», — пишет историк Даррин Макман.
Уж чего в Америке в избытке, так это оптимизма. А гению без оптимизма (или хотя бы толики его) не обойтись. Вопреки имиджу мрачного гения, творческие ученые обычно бывают бóльшими оптимистами, чем их менее творческие коллеги. Согласно одному исследованию, оптимистичные работники креативнее пессимистичных. А Кремниевая долина — просто цитадель оптимизма.
Как сказал один местный житель, это «жесткий оптимизм». По его словам, в других местах страны новую идею встречают градом причин, по которым она не сработает, — в Кремниевой долине же ей бросают вызов. Почему вы этого не делаете? Чего вы ждете? Жесткий напор.
Подобно мультфильмам Pixar и симфониям Моцарта, успешные люди и места многоплановы. Есть миф об успехе, и есть подлинные причины успеха. Да, они отчасти пересекаются — но лишь отчасти. Кремниевая долина не исключение из этого правила; ее мифология — такая же гладкая и отполированная, как очередные продукты Apple.
В мифе о Кремниевой долине все течет как по нотам: идея возникает в уме мрачноватого молодого человека лет двадцати трех, одетого в синие джинсы и развалившегося в кресле-мешке, — полностью сформированная, идеальная и безупречная. Кресло стоит в «инкубаторе» — доме, где обитают другие мрачноватые и талантливые молодые люди. Они обязательно пьют кофе.
Коллектив молодых гениев с ходу осознает ценность идеи и приступает к мозговому штурму. За считаные минуты рождается название: Einstyn — и все радуются удачной находке. Пьют индийский светлый эль.
Молодой гений встречается с венчурным инвестором. Инвестор (в синих джинсах и выглаженной рубашке) сразу понимает гениальность проекта и выписывает чек на крупную сумму. Будучи лет на тридцать постарше гения, он предлагает поделиться житейским опытом, но гений отказывается. Мол, сделает все по-своему, следуя своему внутреннему GPS. Инвестор одобрительно кивает. В честь открытия устраивают вечеринку, на которую собираются молодые люди в синих джинсах и с выражением самодовольного превосходства на лице.
Молодой гений арендует офис в Пало-Альто рядом с представительством «Теслы» и неподалеку от святая святых — старого дома Стива Джобса. За считаные месяцы начинается проект Einstyn. Но… его встречают молчанием и полным непониманием. Молодой гений приходит к выводу, что вокруг идиоты. Между тем по «скорости сгорания» Einstyn не уступает взлетающему F-16. Вскоре инвестор прекращает инвестирование. Молодой гений расстроен и сидит без работы, но зато о нем думают: вот молодец! Ведь Кремниевая долина «открыта неудачам»…
Месяцем позже, все в том же кресле-мешке, наш техногений рождает еще одну блестящую и полностью сформированную идею: прибор слежения с помощью GPS, который помогает искать пропавшие носки. Он называет его Scks. Венчурный инвестор приходит в восторг и выписывает чек на сумму еще большую, чем прежде.
Согласитесь: красивая история. Такая же красивая, как последний iPhone. Однако давайте отвинтим заднюю крышку и посмотрим, что внутри. Прежде всего: в кресле-мешке ничего путного не надумаешь. Ничего! Говорю это по личному опыту. Однако у меня возникает ощущение, что миф ошибочен и в других отношениях. Но в каких? В отличие от нашего техногения, когда мне нужна помощь, я готов это признать. И вот парадокс, напоминающий о янусовой шотландской улыбке: за помощью я обращаюсь к Человеку без Мобильника.
Чак Дарра, антрополог и уроженец Кремниевой долины, приходит в кофейню в Маунтин-Вью в шортах, сандалиях и, верный своему слову, без мобильника. «Не хочу, чтобы до меня было легко добраться», — поясняет он с такой интонацией, словно говорит нечто естественное и очевидное. Хотя, если задуматься, так оно и есть.
Впрочем, в остальных отношениях Чак типичен для Кремниевой долины. Он родился в Стэнфордском госпитале в те времена, когда здешние края еще слыли «черносливовой столицей» Соединенных Штатов. Помимо садов и сухофруктов, здесь ничего особенного не было. Жизнь в Долине сердечного упоения (так ее называли) казалась молодому Чаку идиллией. Лучшее место на Земле! Здесь и фрукты сочнее, и воздух свежее. Грецкие орехи были размером с грейпфруты.
— Я рос в местах тихих и спокойных, — говорит он, и я вижу по его глазам, что он покинул меня и перенесся в иные (и лучшие) времена. В Эдем до микрочипа.
Чак признает, что развитие Долины стало для него неожиданностью.
— Однажды подходит человек и говорит: «Есть новая штука, называется кремний». Я ему: «Какой кремний? Что за глупости?» Он мне: «Делаем чипы для калькуляторов». А я ему: «Звучит как полная ерунда». В общем, я был скептиком.
Ныне Чак — Маргарет Мид Кремниевой долины, и магистраль 101 для него как дом родной: он изучает местных жителей с их странными повадками и считает это бесконечно интересным занятием.
Мы заказываем кофе и находим столик снаружи: погода изумительна — как, впрочем, и всегда (ведь это же Калифорния). Свет по яркости почти не уступает афинскому, и у меня опять возникает соблазн объяснить расцвет (на сей раз Кремниевой долины) климатом. Но я останавливаю себя. Дело не в погоде (во всяком случае, не только в погоде).
По его словам, секрет успеха Кремниевой долины состоит не в том, что она стала лучшей, а в том, что она была первой. Чтобы понять Долину с ее инновациями, важно усвоить, что у первого всегда есть преимущество. Взгляните на клавиатуру ноутбука. Сверху и слева расположены клавиши QWERTY. Почему? Неужели так удобнее печатать? Вовсе нет. Более того, эта последовательность была введена именно потому, что она неудобна. Клавиши первых пишущих машинок часто заедали, и конструкторы расположили их таким образом, чтобы притормозить машинистку и снизить риск заедания. На последующих машинках клавиши работали нормально, но последовательность букв (QWERTY) осталась. Машинистки привыкли и приспособились к ней. Ей учили на машинописных курсах. Второсортный вариант закрепился — подобно тому, как видеоформат VHS одолел более качественную технологию Betamax. Подобно тому, как отцы-паломники обосновались в заливе Массачусетс вместо Виргинии просто потому, что заблудились.
Одним словом, победу не всегда одерживает «лучшая» технология или лучшая идея. Иногда свой вклад вносит случай или закон непреднамеренных последствий. Но важнее то, что происходит после влияния этих факторов. Мы приспосабливаемся к неудобной клавиатуре: пальцы так и порхают по клавишам. VHS отлично работает, пока его не вытесняет DVD, а сейчас и потоковое видео. Колонисты выдерживают суровые зимы Новой Англии и в итоге процветают. Так и с местами гения: они не идеальны и не слишком красивы, но ставят перед нами определенные задачи. И когда мы смело и творчески реагируем на эти задачи, закладывается фундамент золотого века. Однако сначала нужно попасть туда первым. Это объясняет философию Кремниевой долины: лучше выйти на рынок с сырым продуктом сегодня, чем с совершенным — завтра. Как однажды заметил Стив Джобс, когда изобрели лампочку, никто не жаловался, что она тускло светит.
Первопроходцы вроде Кремниевой долины становятся магнитами. А став магнитами, набирают неудержимую движущую силу. Опять-таки, творчество заразительно. Исследования показали, что мы более креативны, когда нас окружают креативные коллеги. И не будем забывать: творческий стимул мы получаем даже тогда, когда лишь наблюдаем «нарушение схем» (скажем, как кто-то ест оладьи на ужин). Став очевидцами чего-то неординарного, мы и сами начинаем мыслить неординарно.
Эту своеобразную «инфекцию» я ощущаю на себе. Проведя в Долине всего несколько дней, я уже начинаю глядеть на мир иначе — вижу возможности, которые не видел на Востоке. С языка легко слетают такие слова, как «бета-версия» и «хакатон». Я не самый предприимчивый человек, но здесь, купаясь в калифорнийском солнце и шипучем оптимизме, могу представить, как изменяю мир — да еще по ходу дела зарабатываю состояние.
По дороге на встречу с Чаком я заметил мебельный фургон, припаркованный у непритязательного офиса в Маунтин-Вью. Грузчики деловито тащили эргономичные кресла и датские столы: судя по всему, прежняя фирма потерпела крах и ее место заняла более перспективная. Наиболее яркий символ Кремниевой долины — не iPhone и не микрочип, а мебельный фургон.
По словам Чака, эта текучесть — ключ к пониманию Долины. Здесь все постоянно меняется; это место обладает колоссальной кинетической энергией — сродни той, что я наблюдал в Калькутте, только более направленной. Частью местной мифологии стал девиз Марка Цукерберга, основателя Facebook: «Двигайся быстро — и ломай». Пусть даже сам Цукерберг сейчас ломает не слишком много.
Взгляните на десять крупнейших компаний Кремниевой долины, предлагает Чак. За несколькими исключениями, каждые пять–десять лет список полностью обновляется. «Это невероятная, невероятная текучесть», — говорит он. И ведь это уже было. Мне вспоминается Флоренция: комитет, наблюдавший за строительством Санта-Мария-дель-Фьоре, каждые несколько месяцев менял руководство.
Чак объясняет: один из величайших мифов о Кремниевой долине состоит в том, что здесь много рискуют. Не то чтобы ее обитателям вовсе был чужд риск, но это «янусов» парадокс, который понравился бы шотландцу. По мнению Чака, Кремниевая долина превозносит риск, но «в ней, как почти нигде, отработаны способы избегать риска».
— Например?
— Сами посудите. Нам говорят: эти предприниматели заслуживают своих денег, поскольку рискуют. Но вы не увидите тут людей, готовых спрыгнуть с крыши. А падают они как кошка. Приземляются в таких заведениях, как это, и пьют капучино, поскольку их риск — тот еще риск. Большинство людей, занятых высокими технологиями, объяснят вам: если они потеряют работу, то найдут себе другую — может, даже и получше.
— У них есть запасной парашют?
— И еще какой! Почему бы и не рискнуть, когда тебе ничто не угрожает.
Да, думаю я, это вам не Флоренция. Искусствовед Шейла объясняла: «В случае неудачи вы бесповоротно погубили бы и себя, и свою семью».
Я размышляю об этом удивительном риске, потягивая добротный кофе и глазея на скользящие мимо гугломобили. И тут Человек без Мобильника разбивает еще один миф о Кремниевой долине. Согласно мифу, Долина — рассадник выдающихся идей. На самом деле ничего подобного! Признаться, я удивлен. Я всегда думал, что выдающиеся идеи — сильная сторона Кремниевой долины.
— Вздор! — Чак опускает меня с небес на землю. Кремниевая долина выделяется не идеями, а тем, что происходит после того, как идея попала сюда. Как Индия индуизирует идеи, так Долина «кремнизирует» их. Продукт, который получается в блендере, одновременно похож и не похож на исходные продукты.
В Кремниевой долине идеи не изобретаются, а перерабатываются — быстрее и толковее, чем в других местах.
— Если у вас есть идея, вам скажут, как ее вписать в общий климат здешних идей, — объясняет Чак. — Есть определенные механизмы, институты, которые сводят талантливых людей.
Если бы Кремниевая долина была частью мозга, она была бы не лобной долей и даже не мозговой клеткой, а синапсом — местом контакта.
Еще один момент: технология в Кремниевой долине не главное. Да, здесь многое связано с технологией, но это цель, а не средство.
— Люди говорят, что приехали сюда, поскольку тут все круто по части технологии, но это они придумывают задним числом, — говорит Чак. — Подлинная причина приезда состоит в том, что здесь иначе заключаются сделки. Не так, как в других местах.
Долина легко принимает и легко отталкивает людей.
— Бывает, поговоришь с человеком, который приехал несколько недель назад, а он разговаривает так, словно всегда работал в Кремниевой долине. В эту среду легко вписаться, но и легко вылететь из нее.
Места гения — это не только магнит, но и сито.
Зато, замечает Чак, есть и правдивый миф о Кремниевой долине: она действительно поверхностна. Среднестатистический местный обитатель знает множество людей, но вскользь, неглубоко. Во многом именно это делает регион таким успешным: не привязанность людей к нему, а отсутствие привязанности.
— Люди легко встраиваются в местные связи, но и легко отрывают себя от них. В этом есть нечто удивительное. Никто не говорит, что за Кремниевую долину он готов умереть или убить. Совсем наоборот.
В 1973 г. молодой социолог Марк Грановеттер написал научную статью, которая со временем стала самой цитируемой работой в области социологии (по последним подсчетам — 29 672 цитаты). Называется она «Сила слабых связей». Она короткая, и сам автор называл ее лишь «фрагментом теории». Однако интересна тем, что, при всей своей простоте, предлагает любопытный и парадоксальный тезис.
Название статьи говорит само за себя. Связи, которые мы считаем слабыми, — с коллегами и знакомыми — чрезвычайно сильны. Напротив, связи, которые мы считаем сильными, — с семьей и коллегами — слабы. Грановеттер признает, что это кажется бессмысленным, но провокационно добавляет: «Парадоксы — отличное противоядие от теорий, которые объясняют все слишком гладко».
Звучит многообещающе. Вдруг это объяснит успех Кремниевой долины? Я решаю найти Грановеттера, где бы он ни находился. Вообразите мою радость, когда выясняется, что он живет именно здесь, в Пало-Альто, где, как и в Калькутте, вероятность совпадения выше, чем в других местах.
Наутро я нахожу Грановеттера в его стэнфордском офисе. Бетховен и Эйнштейн позавидовали бы: кипы бумаги возвышаются на письменном столе, как монументы древности, грозя обвалиться. Они доминируют над всем кабинетом. Кабинет же принадлежит маленькому человеку, тихому и не лишенному дружелюбия.
Я усаживаюсь за стол и вытягиваю шею, чтобы разглядеть Грановеттера за пачками бумаги и спросить о «фрагменте теории». Как слабые связи могут быть сильными?
— Слабые связи могут научить большему, — объясняет он. И тому есть много причин. Человек, с которым у вас слабая связь, чаще происходит из иной среды, чем вы. Отсюда и плюсы таких иммигрантских сообществ, как Вена и Кремниевая долина (в половине стартапов Кремниевой долины хотя бы один основатель родился за пределами Соединенных Штатов). Кроме того, нам психологически легче задеть человека, связь с которым слабая. А готовность задеть — одна из важных составляющих креативности.
Сильные связи улучшают наше душевное состояние. Они избавляют от одиночества, однако ограничивают наше мировоззрение. Группа с сильными связями чаще впадает в «группомыслие», чем группа со слабыми связями.
Грановеттер делает оговорку: слабые связи не всегда хороши.
— Если вы попали в стабильное место, где ничего особенного не происходит, и нуждаетесь прежде всего в поддержке, то от слабых связей будет мало толку.
Зато в таких местах, как Кремниевая долина, слабые связи ценятся на вес золота.
Слабые связи можно представить в виде точек. Чем больше точек имеется в нашем распоряжении, тем лучше. Каждая слабая связь образует точку. В местах со сверхтекучестью все эти точки формируют магистраль — трубопровод, по которому передаются знания и идеи.
Красота теории Грановеттера состоит в том, что она описывает не только процессы, но и многие продукты Кремниевой долины. В конце концов, что есть Facebook, как не супермаркет слабых связей? По словам Грановеттера, Марк Цукерберг не изобрел слабые связи, но сделал их «значительно более дешевыми».
На протяжении многих лет «фрагмент теории» проверялся другими социологами и выдержал испытание на прочность. Джилл Перри-Смит, профессор бизнеса из Университета Эмори, изучила один институт прикладных исследований и выяснила, что более высокая креативность присуща ученым, у которых большое количество слабых связей, а не несколько близких коллег. Аналогичные результаты дали другие исследования. В частности, психолог Кит Сойер высказал такую провокационную мысль: «Крепкая дружба не способствует творчеству».
Я спрашиваю об этом Грановеттера, и он отвечает: может быть, но свои плюсы есть и у слабых, и у сильных связей. Он подчеркивает также, что никоим образом не призывает ослабить все сильные связи:
— Моей жене это уж точно не понравилось бы.
Я сижу в безликом Starbucks (бывают ли другие?) в безликом торговом центре в Саннивейле. Центр как центр — на окраинах таких пруд пруди. Но у него есть своя история. Если бы мы оказались здесь в 1970-х гг., то заметили бы двух патлатых оболтусов-подростков в джинсах и военных куртках, которые на тяжелых велосипедах катят к магазину «Умелые руки». Там они закупают проволоку, провода, материнские платы, зажимы-крокодильчики и отправляются домой. Эти оболтусы — Стив Джобс и Стив Возняк. А из купленных деталей они делают Apple I — один из первых персональных компьютеров.
— Здесь, в этом невзрачном торговом центре, возник современный мир, — объявляет Майкл Малоун с той уверенностью, которую ожидаешь встретить в Долине. Малоун был очевидцем этой тайной истории. Он рос в трех кварталах от Джобса, часто видел, как ребята возвращаются из магазина, и гадал, что у них на уме. Наверное, думал он, крокодильчиками защепляют сигареты с марихуаной. Оба Стива и вправду баловались марихуаной, но в данном случае они следовали по пути, проложенному Ли де Форестом и Фредом Терманом годами ранее: мастерили.
Малоун увлечен историей края, который с виду лишен прошлого. В Долине он живет с 12 лет. Немного работал на Hewlett-Packard, делал популярную колонку для San Jose Mercury News, написал несколько биографий знаменитостей здешнего региона, а теперь неофициально известен как «заслуженный профессор Кремниевой долины».
Но Малоун вызывает у меня еще какое-то подспудное чувство — и до меня не сразу доходит, с чем оно связано. А, вот: я впервые вижу здесь человека в спортивной куртке.
— Это практично, — говорит он слегка извиняющимся тоном. Он привык носить ее в те времена, когда работал в газете и носил блокнот в боковом кармане. В Кремниевой долине, как и в Шотландии, выбор одежды часто диктуется практическими соображениями.
Малоун в простецкой манере высказывает свое мнение по любому поводу — от работы собирателем вишни в санта-кларских полях («поганая работа») до погоды:
— Погода важна. На Восточном побережье говорят иначе, но это вздор. Куда же без погоды?
Расписывает, как хорошо жить в Долине:
— Слушайте, почему бы вам сюда не переехать?
Я настойчиво расспрашиваю: в чем главный ключ к успеху Кремниевой долины? И он уступает:
— Знаете, отчасти просто повезло.
Смотрите, как все сложилось одно к одному, как множество факторов превратили эту милую, но непримечательную долину виноградников и сухофруктов в экономический гигант и самый близкий современный аналог Афин и Флоренции. Перечень длинный. Превосходный климат… Привычка мастерить: сначала радио, потом транзисторы и микрочипы… Яркий и настойчивый профессор… Университет, который поддержал неортодоксальный подход профессора… Холодная война и гигантские государственные субсидии, которые она обеспечила… Контркультурное движение 1960-х гг. … Уж повезло так повезло.
Но… «Не спешите», — слышу я голос Дина Симонтона. Одно дело, когда только лишь везет, — и совсем другое, когда умеешь использовать счастливый случай. Счастливый шанс мог выпадать и другим местам — но они им не воспользовались.
— Идемте, — внезапно предлагает Малоун, — кое-что покажу.
— Куда мы идем?
— Увидите.
Мы садимся в его пикап, который — в сочетании со спортивной курткой и профессорскими манерами владельца — ненадолго «ломает схему» в моем мозгу. Однако я быстро прихожу в себя. Через несколько минут мы останавливаемся на одном из тех калифорнийских перекрестков, которых избегают пешеходы. Однако нас он не пугает: мы вылезаем из пикапа прямо посреди улицы. Мимо проносятся машины, водители которых смотрят на нас как на марсиан (или нет — как на людей с Восточного побережья).
— Место не очень удобное, — намекаю я.
— Вы лучше представьте, что сейчас 1967 год.
— Представил. Может, теперь пойдем?
— И сейчас пять или шесть часов вечера. Будний вечер.
— И что?
— Вы стоите тут и видите парня на велосипеде. Он поплавал в Стивенс-Крик и сейчас возвращается домой. Он выехал вот оттуда и проедет вот там, чтобы срезать дорогу. А вот еще один парень — тоже на велосипеде. А по Фримонт-авеню мчится «мерседес», направляясь к загородному клубу Los Altos. Первый парень — Стив Возняк, изобретатель персонального компьютера. Второй парень — Тед Хофф, изобретатель микропроцессора. Тип в «мерседесе» — Роберт Нойс, один из изобретателей интегральной схемы, основатель Fairchild и Intel. Итак, интегральные схемы, процессоры, компьютеры… Сколько денег это будет по современным меркам? Десять триллионов долларов. И это определяет современный мир.
— Но это же просто перекресток?
— Вот именно. Что может быть характернее для Кремниевой долины, чем перекресток с автострадой в предместье, на котором пересеклись пути гениев?
Места, как и картины, могут быть аляповатыми. Их цветистость отвлекает от серьезной задачи. Но в Кремниевой долине этих проблем нет. Главная артерия региона, Эль-Камино-Реал, с ее автомастерскими, химчистками и фастфудами, имеет самый заурядный вид. Как мы уже знаем, гениальность не нуждается в роскоши. На протяжении столетий гении творили в непритязательной обстановке. Эйнштейн разработал общую теорию относительности за кухонным столом в скромной квартирке в Берне.
Гению не нужны необычные условия, поскольку он видит необычное в повседневном. Вещи повседневные (и с виду скучные) подчас важнее всего. Взять хотя бы «слабые привилегированные акции». Звучит не так соблазнительно, как «часы Apple Watch» или «гугломобиль», но это одна из главных инноваций Долины, которая внесла немалый вклад в ее успех. Благодаря таким акциям появилась новая фондовая структура, которая облегчила создание компаний. Занудно, но важно.
На протяжении всего своего визита в Кремниевую долину я никак не могу отделаться от воспоминаний и ассоциаций. То и дело меня посещает мысль: «Минутку, это уже было! Так делали в Афинах (или Флоренции, или Ханчжоу)». Я не произношу это вслух, а то люди вокруг могут расстроиться: слишком уж сильна иллюзия, что Кремниевая долина создана ex nihilo, «из ничего». Однако на самом деле Кремниевая долина — это Франкенштейн, собранный из обломков золотых веков прошлого, спаянных в нечто якобы новое.
Куда бы я ни взглянул, я вижу отголоски прошлого. Как и в Древних Афинах, людей здесь мотивирует не только личная выгода. Они работают не для себя (во всяком случае, не только для себя), а ради того, чтобы своей технологией преобразить и улучшить мир. Согласно недавнему опросу, проведенному консалтинговой фирмой Accenture, люди, работающие в Кремниевой долине, особенно внимательны к мнению людей своего круга. Как сотрудники они очень лояльны — однако их лояльность направлена не на конкретную компанию, а друг на друга и на увлеченность технологией.
Больше всего Кремниевая долина напоминает Эдинбург. Это не случайное совпадение: отцы-основатели Америки находились под сильным влиянием шотландского Просвещения. Как мы помним, гении той эпохи были не только мыслителями, но и деятелями. Они не сидели сложа руки, но пытались улучшить жизнь: «Наверняка есть лучший способ…»
Я предвкушаю встречу с Человеком, Видящим Скрытое за Углом. Так называют Роджера Макнами в некоторых кругах Долины. Венчурный инвестор и музыкант, друг и деловой партнер Боно, он обладает тем умением взглянуть на местность «с высоты птичьего полета», которое необходимо и при поклонении индусским богам, и при финансировании стартапов.
Я жду его в маленьком конференц-зале на знаменитой Сэнд-Хилл-роуд в Менло-Парке: эта улица с ее элегантными, но ординарными с виду офисами — местная Уолл-стрит. Вот и Роджер. Он выглядит в точности так, как я ожидал: синие джинсы, майка, плетеные браслеты, длинные волосы. В разговоре о деловой практике значительно чаще ссылается на Джерри Гарсия, чем на Майкла Портера. В отличие от Человека без Мобильника Человек, Видящий Скрытое за Углом, владеет несколькими мобильниками и выкладывает их на стол, словно талисманы.
Пока все хорошо. Но вообразите мое разочарование, когда он с ходу развеивает мои иллюзии про способность видеть сокрытое:
— Вздор!
Слово «вздор» я слышал с момента приезда чаще, чем слово «микрочип»…
— Ладно, — отвечаю я, — вы не видите, что делается за углом или за стеной. Но чем же вы занимаетесь?
— Изучаю историю. Занимаюсь практической антропологией. Потом выдвигаю гипотезы: какова относительная вероятность того, что должно произойти.
Это, знаете ли, напоминает старого доброго Гальтона. Как я вскоре пойму, Роджер — характерный для Долины типаж: несколько закрытый, больше тяготеющий к числам, чем к людям, но способный увидеть в нашем социальном «я» то, чего не заметят экстраверты. Для таких людей, как Роджер Макнами, Долина, царство героев-ботаников, — лучшее место.
Однако я настаиваю: чем именно вы занимаетесь? Как определяете, стоит ли поддержать проект?
— Я открыт идее, что будущее отличается от прошлого, но не считаю это догмой.
В моем мозгу сверкает еще одна ассоциация: с шотландским Просвещением. Эти слова вполне мог сказать и Дэвид Юм. Позиция Макнами — это философский эмпиризм Юма, только на калифорнийский лад. Юм допускал, что будущее окажется таким же, как прошлое, но не был категоричен. Если солнце всходило на небо вчера, говорил он, это не означает, что так произойдет и завтра. Из Юма вышел бы отличный венчурный инвестор.
Подобно Шерлоку Холмсу, этому продукту Шотландии, Роджер придерживается детективного подхода к делу. Он уделяет особое внимание мотиву и возможности — и прежде всего возможности, поскольку ее «страшно недооценивают»:
— Множество людей уверяют, что своим успехом обязаны способностям. Надо же так себя обманывать!
Роджер видит ситуацию иначе. В таких местах, как Кремниевая долина, возникает критическая масса — происходит «фазовый переход» Мартина Гуттмана. Есть два ключевых фактора: время и пространство. Время играет важную роль: если бы Леонардо да Винчи жил не во Флоренции XVI века, а во Флоренции XXI века, он был бы не гением, а узником прекрасной тюрьмы.
«Все течет», — сказал Гераклит. Эта древнегреческая мудрость пронизывает всю жизнь Долины, где почти богословская вера в текучесть соединилась с технологическим пылом (или, как выразился Роджер, «идеей изменить мир так, чтобы оказаться у руля»).
Самонадеянный оптимизм полезен — но только вкупе с острым чувством времени. В Кремниевую долину каждый день приезжают технически одаренные люди, которые надеются стать новыми Марками Цукербергами. По словам Роджера, они забывают, что второго Цукерберга сейчас быть не может.
— Пройдет еще лет десять, прежде чем мы получим следующего Цукерберга. Такое не происходит по заказу. Должны сложиться предпосылки. Общество должно быть готово принять то, что вы делаете.
Сам Моцарт не выразился бы лучше. Он понимал, насколько важна аудитория. Его успех по крайней мере отчасти опирался на способность венцев оценить его музыку. Обитатели Кремниевой долины (во всяком случае, умные обитатели) тоже понимают важность аудитории. Но их аудитория — это не королевский двор и не музыкальные гурманы. Это вся планета — все, у кого есть выход в Интернет и несколько лишних долларов.
Один из самых устойчивых мифов — миф о полной свободе Кремниевой долины от традиции: якобы она вся устремлена в ближайшее будущее, а прошлое ее не заботит. Но как вам такая цитата? «Вы не поймете, что происходит сейчас, если не поймете, что было прежде». Эти слова мог бы сказать древний грек, или китайский философ, или шотландский просветитель. Но их изрек Стив Джобс. Он имел в виду свои отношения с Робертом Нойсом — отцом микрочипа. Джобс, человек без комплекса неполноценности, не постеснялся обратиться за советом к Нойсу на заре существования Apple. Годы спустя основатели Google пришли за советом к Джобсу. Когда у Марка Цукерберга были неприятности в ранние дни Facebook, он советовался с Роджером Макнами.
У каждого золотого века есть своя система менторов, формальная или неформальная. В инкубаторах и стартапах Долины вовсю действуют высокотехнологичные версии мастерской Верроккьо. Там меньше пыли, а под ногами не путаются цыплята с кроликами, но принцип остался прежним: зрелые и опытные ветераны передают навыки новичкам. Да, эти новички не столь терпеливы, как Леонардо да Винчи, и мало кто из них готов десять лет ходить в учениках. Однако они, несомненно, согласятся с Леонардо: «Ученик, который не превосходит учителя, посредственен».
Может, молодые таланты и не знают, что следуют традиции, но они ей следуют, пусть даже традиция состоит в «разрушении» традиции. Культура — это социальная ДНК. Она передает традиции от поколения к поколению, обычно незримым для нас образом. Но глаза остаются голубыми, даже если мы не знаем, какой набор генов в ответе за это. Так и социальная ДНК ведет нас к определенным поступкам, оставаясь незримой.
Яркий пример — офисы без перегородок. Сейчас накоплено достаточно данных о том, что они вредят — не способствуют творчеству, а подавляют его. Но войдите в офис любого стартапа в Долине — и вы найдете большие комнаты без перегородок. Почему? Так принято.
Разумеется, ссылки на традицию — не лучший способ получить большой и жирный чек из ухоженных рук венчурного инвестора. Нельзя сказать: «Мое революционное приложение основано на столетиях традиции». Так дело не пойдет: нужно сделать вид, что вы придумали нечто совершенно новое и неслыханное. Вся Кремниевая долина играет в этот фарс. Но умные игроки понимают, что фарс есть фарс.
Наш разговор неизбежно съезжает на любимую тему Кремниевой долины: неудачи. Я спрашиваю собеседника, как он относится к той банальности, что Долина спокойно смотрит на неудачи.
Конечно, отвечает он, без неудач дело не обходится, но ведь они не самоцель. Если вы все время наступаете на одни и те же грабли, вы идиот, а не гений. Ключ к «успешной неудаче» состоит в научном методе.
— Научный метод — это когда вы пробуете снова и снова, пока все не получится. Вы подходите к неудачам разумно и конструктивно. Неудачи способны многому научить, если не опускать руки.
Но важно, чтобы неудачи были как можно более ранними: так отсекаются тупиковые варианты. И тут мы упираемся в знаменитый девиз Долины: «Проигрывай быстрее». У него есть продолжение: «Проигрывай быстрее, проигрывай лучше». Насчет «быстрее» понятно: гении всегда умели вовремя распознать слабую идею и выйти на правильный путь. Но чего-то в девизе не хватает. Да и вторая часть вызывает вопросы: ведь каждая неудача сугубо индивидуальна…
В Кремниевой долине есть нечто глубоко «дарвиновское» (мы все эволюционируем!), а Дарвин посоветовал бы нам толику бесшабашности в подходе к неудачам. Его «эксперименты для глупцов» были рассчитаны на фортуну: мало ли — вдруг получится? День на день не приходится. Подобно Кремниевой долине, Дарвин был настроен на шанс и позитив.
Этот подход к неудачам отлично согласуется с «силой ограничений». По мнению Роджера, лучшие идеи — это идеи, которые появились в неидеальном и неотшлифованном виде. Они нуждаются в доработке, а через доработку, через глупые и повторные неудачи возникнет нечто хорошее и лучшее. Кремниевая долина построена на трупах неудач. Неудача становится удобрением. Однако удобрение требует толкового обращения. Если фермер подойдет к делу без сноровки, оно останется лишь бесполезной и дурно пахнущей грудой.
Как я уже сказал, в Кремниевой долине почти ничего не изобрели. Транзистор выдумали в Нью-Джерси, мобильник — в Иллинойсе, Всемирную паутину — в Швейцарии, а венчурный капитал — в Нью-Йорке. В этом смысле обитатели Долины, как и древние афиняне, — жуткие халявщики. Слова Платона, сказанные о греках, применимы и к Кремниевой долине: что они заимствуют (воруют?) у чужеземцев, они делают совершенным.
Да, в Кремниевой долине хорошие идеи не рождаются. В ней они встают на ноги, чтобы пойти…
А еще это место, где многие идеи умирают. Каждый день их приканчивают систематически и безжалостно. В этом состоит подлинный гений Долины. Золотому веку нужны люди пытливые, способные отличить хорошие задумки от плохих, великую музыку от посредственной, блестящую поэму от графомании, а научные прорывы от мелких улучшений. В Афинах эту роль играли граждане города, в музыкальной Вене — королевский двор и чуткие слушатели, а во Флоренции — покровители, особенно Медичи. Кто годится на роль Медичи для Кремниевой долины?
На этот вопрос нет однозначного ответа. Пожалуй, больше всего под это определение подходят венчурные инвесторы и «бизнес-ангелы». Конечно, аналогия хромает, и Роджеру она не по душе — но в нашем мире именно деньги решают, какие идеи получат развитие, а какие засохнут на корню. А значит, человек, который контролирует деньги, контролирует многое.
Мне симпатичен Роджер. Симпатично сочетание науки и поэтичности в его рассуждениях. Симпатичен трезвый взгляд на Кремниевую долину, не искаженный розовыми стеклами Google Glass. Гениален ли он? Не знаю. Но что-то гениальное определенно просматривается — например, способность к необычно долгой предельной концентрации на той или иной проблеме. Однако он практикует и дефокусированное внимание, а также имеет множество сторонних интересов: читает по 40 романов в год и играет в группе Moonalice.
— Романы помогают мне понимать людей, а музыка — понимать себя, — объясняет он при прощании.
Я уже собираюсь уходить, когда в голову приходит еще один вопрос:
— Вы умный или удачливый?
Ответ следует без запинки:
— Да какая на фиг разница?
Возвращаясь к машине, я осознаю, что ответ — высказанный не без красочно-простонародных выражений — звучит очень по-гречески. Разве нам, простым смертным, под силу понять, где заканчиваются возможности людей и начинается вмешательство богов?
Юджину, моему покойному другу из Флоренции, понравилась бы Кремниевая долина. Как и в хорошей пинаколаде, в ней точно угаданы пропорции. Безжалостная конкуренция уравновешена щедрым и умным сотрудничеством. (Одно исследование показало: люди, соперничавшие друг с другом, впоследствии сотрудничают лучше, чем те, между кем не было конкуренции.) Кремниевая долина одновременно велика и мала: достаточно велика, чтобы иметь глобальное значение, но достаточно мала, чтобы людей называли по именам. Внутренняя мотивация соединена здесь с внешней. «Я занимаюсь этим, поскольку мне это нравится и поскольку получаю кучу денег». Здесь хорошо налажены связи, но бал правят интроверты. Здесь бросают вызов мировым устоям, но глубоко небезразличны к чужому мнению, к вашему мнению. Здесь гигантские скачки стали частью повседневности. И какую бы правильную вещь вы ни сказали о Кремниевой долине, будет верна и противоположная.
Мифы не всегда вредны. У них есть своя цель: они воодушевляют. Общество, свободное от мифов, не будет творческим. Взять хотя бы один из самых стойких мифов Кремниевой долины — закон Мура. Впервые его сформулировал Гордон Мур, один из основателей Intel: мощность микрочипов удваивается каждые два года.
В строгом смысле слова это не закон. Это социальный контракт и вызов, а если выражаться менее деликатно — кнут. Но, сформулировав его в виде «закона», незыблемого, как закон всемирного тяготения, Мур и его последователи превратили возможность в ожидание и неизбежность. Это красивый фокус и величайшая инновация Кремниевой долины.
А теперь вернемся к нашему молодому «гению» из Кремниевой долины и посмотрим, что происходит на самом деле. Да, он живет в инкубаторе. Да, он пьет кофе. Однако тут сходство с мифом заканчивается. Прежде всего: идея с Einstyn принадлежит не ему (во всяком случае, не только ему). Он ее позаимствовал (на греческий лад) — но, следуя заветам Платона и Роджера Макнами, усовершенствовал. Не без проблем, разумеется. Он борется. Снова и снова пересматривает идею. Его одолевают сомнения, но он не опускает руки, влекомый вперед некой безымянной силой (быть может, желанием обогнать кого-то). Тем не менее он, увы, терпит неудачу. Однако не купается в жалости к себе, а внимательно наблюдает, выясняет, где и как ошибся, и дает зарок не наступать на те же грабли. И в итоге у него все получается, хотя и с таким вариантом Einstyn, который лишь отдаленно напоминает первоначальный замысел. В кресле-мешке он не сидит вовсе.
Наш молодой гений сталкивается с трудностями, которые были неведомы гениям прошлого. Эти трудности легче всего объяснить с помощью принципа Гейзенберга: невозможно отделить исследователя от объекта исследований. Сам акт наблюдения влияет на результат. Именно это происходит в Кремниевой долине, и именно это отличает ее от прошлых золотых веков. В Древних Афинах не было постоянных опросов общественного мнения. Во Флоренции времен Возрождения прохожих не останавливали с просьбой сказать, как они смотрят на будущее — очень оптимистично, умеренно оптимистично или вовсе не оптимистично. Эксперимент под названием «Кремниевая долина» изо дня в день находится под влиянием наблюдения за ним. Все мы — активные участники и вносим в него свою лепту. Всякий раз, когда вы ищете что-то в Google или покупаете последний гаджет, вы чуть-чуть влияете на курс, которым следует Кремниевая долина.
В отличие от Афин и Флоренции Кремниевая долина уже сейчас, в период своего расцвета, страдает от «золотого» похмелья — уж очень силен стимул стать следующим Стивом Джобсом или Марком Цукербергом. Если человек учится на инженерном факультете Стэнфорда и к третьему курсу еще не сделал первичное размещение акций, он ощущает себя неудачником. Футурист Пол Саффо сказал мне, что недавно впервые за десять лет преподавания в Стэнфорде встретил ленивого студента. «Я подумал: "Ничего себе! Какое приятное разнообразие!"»
Есть еще одно существенное отличие Кремниевой долины от других золотых веков. Ее продукция — цифровая технология в своих многочисленных обличьях — определяет, что и как люди создают. Во Флоренции времен Возрождения не было ничего подобного. «Джоконда» — шедевр и оказала влияние на множество художников, но все же не изменила то, как лавочник закрывает свои бухгалтерские книги или как принц правит своей страной. Цифровая технология, напротив, просачивается в каждую щель нашей жизни. Впервые в истории одно место влияет на столь большое количество людей — к добру или худу.
Как мы уже знаем, золотой век недолговечен. Несколько десятилетий, от силы полвека, — и он исчезает так же внезапно, как появился. Места гения хрупки. Их быстрее разрушить, чем построить. По моим подсчетам, Кремниевой долине скоро стукнет 100 лет. Для гениальности это срок! Ни одно другое место в Соединенных Штатах, кроме, быть может, Голливуда, не знало столь длительного успеха. Истекает ли ее время? Последует ли она за Афинами и Детройтом?
Атмосфера Долины опьяняет, а цены на акции устойчивы, так что мои рассуждения могут показаться натяжкой. И все же отметим: в 1940 г. жители Детройта предвидели грядущий закат не больше, чем афиняне в 430 г. до н.э. Близость конца ощущали лишь венцы в начале ХХ в. («лаборатория концов мира»), и это, парадоксальным образом, стимулировало последний (и очень яркий) всплеск творческого таланта. Мы не можем ускорить бег к финишной черте, если не знаем, где она находится, или, хуже того, если обманываем себя, что бег будет продолжаться вечно.
В Долине я встретил множество людей, которые посмеиваются над любыми разговорами об упадке. Мол, взгляните: упадок Долины пророчат с 1970-х гг. — а она продолжает «открывать себя заново» (терпеть не могу это выражение, но иное сюда не подойдет). От любительского радио к транзисторам, от интегральных схем к «облакам» — революция порождала революцию.
Да, Долина оказалась живуча, хотя и в ограниченном смысле (ее спектр возможностей — от «железа» до софта — будет поуже, чем спектр от абстрактного искусства до теоретической физики). Однако законы природы распространяются и на нее. Солнце не восходит на западе, а деревья не растут до луны (даже калифорнийские мамонтовые деревья).
Парадоксальным образом то, останется ли Долина на плаву, зависит не от новейших примочек, а от умения учить историю. Гаджеты сами по себе ничем не помогут. Если Долина хочет бросить вызов судьбе и продлить свой век, она должна принять меры и избежать определенных ловушек.
Великие цивилизации обретают величие по разным причинам, но губит всех одно: высокомерие. Ни одна цивилизация, сколь угодно великая, не имеет иммунитета от болезни, которую профессор образования Юджин фон Фанге определил как «ползучее тщеславие». Вспомним, как он описал закат классических Афин. Эти слова применимы к любому золотому веку, который начал отцветать:
Вскоре их сыновья, избалованные великими завоеваниями отцов и дедов, оказались беспомощны, как новорожденные младенцы, перед лицом суровой реальности агрессивного и меняющегося мира.
Чтобы увидеть тщеславие в Долине, не нужно быть Эйнштейном. Все больше заметен внешний шик — а это знак недобрый. Так было и в Афинах: их падение началось с увлечения роскошью и изысканной едой. Внешний шик — первый повод для беспокойства о судьбе золотого века.
Есть и другой знак того, что с Долиной происходит неладное: она начала путать цели и средства. Пресловутый «подрыв устоев» некогда рассматривался как результат и побочный эффект инновации. Теперь он становится самоцелью: заявила о себе «революционная конференция». И это напрасно. Сократ посягал на афинские устои не ради разрушения — у него была цель, причем цель серьезная: мудрость.
Креативность и инновации — вещи очень конкретные. Называть себя предпринимателем или «посягателем» в отрыве от конкретики так же бессмысленно, как называть себя атлетом или мыслителем «вообще». Сразу возникает вопрос: атлетом в каком виде спорта? Мыслителем в какой области?
Факторы, которые дают импульс золотому веку, и факторы, которые поддерживают его, могут быть разными. Нужно уметь вовремя сменить источник топлива. Первоначальный толчок Возрождению обеспечило открытие античных текстов, но гуманисты, работавшие с ними, вскоре разработали собственные идеи, и дальнейшим стимулом стали уже их собственные воззрения. Если Кремниевая долина хочет выжить, она должна найти альтернативные источники творческой энергии, новые способы креативности, а не просто изобретать все новые и новые продукты.
Кроме того, нельзя забывать: маленькое не только красиво, но и креативно. Гигантский размах — еще одна форма самодовольства, причем особенно коварная. Такие компании, как Apple и Google, осознают опасность и при всей своей масштабности пытаются вести себя как небольшие стартапы, какими некогда были, — например, децентрализуют принятие решений. И это гораздо важнее всех кресел-мешков на свете.
Еще один момент: Кремниевой долине важно поддерживать текучесть. Пусть ездят мебельные фургончики, пусть текут удобрения. Задача предстоит нелегкая, но на Кремниевую долину работает важный фактор: ее продукция, информационная технология, по сути своей динамична. В узлах и сетях IT-систем отражены социальные сети Кремниевой долины. А может, и наоборот — но это неважно. Важно другое: благодаря Долине эти сети кипят и бурлят, как речные пороги пятой категории сложности.
Еще один важный урок для Долины можно почерпнуть из неожиданного источника. Однажды поутру я обнаруживаю, что на меня смотрит Джек Ма. После появления его компании Alibaba на Нью-Йоркской фондовой бирже его состояние возросло с $3 млрд (каким было при нашей встрече) до 26. Улыбчивое лицо Джека Ма встречает меня во всех новостных лентах. Да, молодец… Интересно, какие гуаньси теперь потребовались бы, чтобы организовать нашу встречу? При стольких-то нулях… Даже голова кругом идет. Впрочем, успех Джека напоминает мне: есть разные способы быть креативным и разные способы развивать креативные места.
Кремниевая долина уже посматривает на Азию. Многие ее продукты производятся в Азии и все чаще там же и продаются. На улицах Маунтин-Вью можно увидеть и азиатские лица, и азиатские рестораны, не говоря уже о центрах медитации и йоги. Вот урок Востока, который может усвоить Долина: за взлетом следует падение, но за падением — новый взлет. Западу этот взгляд непривычен. Для нас время — река, а падение — путь в один конец. Если ты начинаешь скользить вниз, то окажешься и останешься внизу. Это мировоззрение превращается в самореализующееся предсказание, в котором упадок порождает все больший и больший упадок. (Вена — единственное исключение, которое доказывает правило.)
Китай и Индия напоминают: все может быть иначе. Если считать время цикличным, то упадок — еще не конец. И это не отвлеченные философские абстракции. В истории Китая падения чередовались со взлетами еще и потому, что китайцы верят во взлеты и падения.
Кремниевая долина ставит и другую тревожную проблему: а не последнее ли это великое место? Не закончатся ли на ней золотые века? Не умрут ли с ней места гения? Кудесники из Долины не прочь внушить нам это: мол, сама география уходит в прошлое. Благодаря Интернету и его цифровым служанкам можно жить и работать где угодно. Место теряет прежнее значение.
Но не примечательно ли, что эти пророки безместного будущего живут в одном месте? Они едят в одних ресторанах, пьют двойной латте в одних кафе, ездят на велосипедах за $10 000 по одним и тем же холмам. Местный Ватикан, сиречь огромный кампус Google, построен так, чтобы легче было общаться лицом к лицу. Компания Yahoo! (кто бы мог подумать!) недавно сообщила, что собирается отказаться от удаленной работы. Они прекрасно знают: «Ничто так не сближает, как близость» (футурист Пол Саффо).
География не умерла. Место имеет значение. А сейчас имеет большее значение, чем когда-либо. Изобилие цифровой технологии сделало место важнее. Чем больше мы общаемся по скайпу и переписываемся по электронной почте, тем сильнее нам не хватает личного контакта. Воздушные перевозки с появлением цифровой технологии стали более востребованными. Амбициозные выпускники китайских и индийских вузов желают работать в настоящей Кремниевой долине, а не в виртуальной имитации. Они вкусили плоды ее урожая и хотят внести лепту в выращивание. Каждый iPhone — это хлебная крошка на пути к земле обетованной.
Быть может, величайший экспорт Кремниевой долины — это… сама Кремниевая долина. Градостроители отовсюду желают знать ноу-хау и готовы раскошелиться. Расплодились консультанты, с помощью которых десятки стран пытались создать местный вариант Кремниевой долины: от Англии (долина Темзы) до Дубая (Кремниевый оазис). Но, за редкими исключениями, потерпели неудачу. Почему?
Отчасти потому, что считают Кремниевую долину формулой. А на самом деле это культура, продукт своего времени и места. Но даже если люди понимают, что имеют дело с культурой, они пытаются перенести ее на родную почву. А это как трансплантация органов: орган донора часто несовместим с реципиентом.
Но, быть может, эпигоны Кремниевой долины терпят неудачу прежде всего потому, что слишком спешат. Политики хотят увидеть результат, пока сидят на своей должности, а руководство — к следующему кварталу. Но подобные дела так не делаются. Афины, Ханчжоу, Флоренция, Эдинбург — все они были плодом долгой беременности, ознаменованной болезненными осложнениями (Черная смерть, Персидские войны…). Города и народы, пытающиеся сделать у себя копию Кремниевой долины, пекутся о тепличных условиях. На деле же развитие гения стимулируют конфликт и напряжение (в разумной степени).
Все эти попытки ставят и глобальный вопрос: можно ли в принципе сконструировать место гения — не только Кремниевую долину, но и новые Афины, новую Флоренцию? Или это все равно что конструировать радугу или счастливую семью (идея хорошая, но непрактичная)? По-моему, это самый тревожный вопрос из тех, с какими я сталкивался. К счастью, ответ лежит всего в нескольких километрах к северу, в (кто бы мог подумать!) пекарне.