Глава 4
Не знаю, как долго я там сидел. Казалось, бесконечно. Но в какой-то миг я почувствовал у себя на плече руку Лазло, пытавшегося поднять меня на ноги. Я позволил отвести себя в камеру и надежно запереть, но по пути наверх ничего не видел и не слышал. В моей несчастной голове осталось место лишь для одной мысли, которая играла на повторе: «Ты никогда по-настоящему не был мне братом».
Дебора произнесла эти слова. По-настоящему произнесла и взглянула на меня, вполне ими удовлетворенная, а затем, оглушив один раз, повторила – на случай, если в первый раз я не расслышал. Но я расслышал. И теперь слова снова и снова звучали у меня в голове, не позволяя думать ни о чем другом.
Ты никогда по-настоящему не был мне братом.
Я многое знаю о себе. Знаю, к примеру, что никогда не изменюсь. Что всегда останусь Декстером-чудовищем – существом в человеческом обличье, которое по жизни всегда одной ногой стоит в беспроглядной тьме. Знаю, что не способен испытывать искренние человеческие чувства. Это данность, изменить которую нельзя. Я не чувствую. Я не способен.
Так что же это гложет меня изнутри и бьется о скользкие, нерушимые стены моего безупречного холодного безразличия? Что за тошнотворный страх, опустошающий, отравляющий, убивающий меня? Что же это? Определенно похоже на чувства.
Ты никогда по-настоящему не был мне братом.
В глубине души я отчасти осознавал, почему Дебора решила мне не помогать. Ведь карьера для нее – всё, а я, в конечном счете, именно тот, кем ей казался и кем, к ее ужасу, однажды стану вновь. Какой есть, таким и останусь – несомненно, неизменно и охотно. Даже логично, что Дебора считает именно так, однако я никогда не думал, что от слов она перейдет к делу; что ж, по крайней мере я понимал почему.
В отличие от последних ее слов… Она отреклась от нашей прожитой вместе жизни, отказалась от семейных уз, бравших начало в домике с пышным садом, где еще была мама и даже Святой Гарри со своим Планом… Тридцать с лишним совместно прожитых лет она отшвырнула, словно раздавленного машиной енота… и швырнула мне в лицо. Даже не единожды, а дважды – холодно, неуклонно и, стоит заметить, жестоко. Этого я не понимал. Такое поведение выходило за рамки обычного инстинкта самосохранения и коренилось глубоко в невероятном и причудливом Мире человеческих чувств – королевстве, недоступном таким, как я, – а потому поведение это я не мог постичь. Я не мог и представить себе обстоятельств, при которых столь решительно, беспощадно и бесповоротно отказался бы от Деборы. Немыслимо – сколь бы я ни размышлял.
Ты никогда по-настоящему не был мне братом.
Этот смертный приговор звенел в моих ушах до самого отбоя, когда погас свет.
Никуда он не делся и на следующее утро, когда в полпятого прозвонил мой бодрый и бессмысленный будильник. Будить меня было не нужно. Я не спал. И никаких других полезных действий тоже не совершал. По правде говоря, всю ночь я только и делал, что лежал на койке и слушал, как на повторе, голос Деборы, изгоняющей меня из нашей жизни в бесконечно одинокий мрак.
Потом был завтрак, который бодро и незаметно мне доставили через окошко в двери. Почти уверен, что я тогда поел, потому как поднос был пуст, когда я клал его на место. Вспомнить, что именно я съел, я бы не смог. Тогда мне было все равно, что это: тушеная лягушачья блевотина, ноздри опоссума во фритюре, человечьи пальцы или что-то еще – разницы я бы не почувствовал.
Но все меняется. Как бы мы ни сопротивлялись, ничто не статично. Все – как вы уже, должно быть, заметили – меняется, всему приходит конец. Спустя время угасает даже самая сокрушительная боль. Жизнь – или то, что мы ею называем, – продолжается; она бесконечно плетется вперед, и мы плетемся следом, если, конечно, повезет.
В конце концов в пучину отчаяния, в которой я лежал и барахтался, хлынули и другие мысли. Я упивался своим отчаянием – и это наслаждение собственными страданиями привело меня в чувство. Я осознал, что в унисон с жестокими словами Деборы в голове у меня крутятся мои собственные. То была простая бодрая мелодия – вариация на тему старой доброй песенки «Пожалейте меня кто-нибудь». Поняв, что делаю, я взял себя в руки. И наконец, прямо перед тем, как принесли странный сандвич с коричневым мясом, Декстер восстал из мертвых.
Я сел в кровати, встал и потянулся. Потом, по-прежнему ощущая, какое я несчастное и никому не нужное ничтожество, задумался. Мой ум оставался последним моим орудием, а пытать самого себя жестокой песенкой – не самое разумное использование столь редкостного дара.
И я задумался.
Ладно, рассуждал я, пускай я в тюрьме. Андерсону удалось засадить меня сюда, не соблюдя надлежащей процедуры. Дебора меня бросила. Мой судом назначенный адвокат оказался взмыленным и незамотивированным сопляком. Но разве это конец света? Разумеется, нет. У меня по-прежнему есть я, а с таким ценным ресурсом можно многое свершить. От этой мысли мне стало чуточку лучше, хоть я и не придумал, как вытащить самого себя из «СИИТГН». Ничего, я еще поразмышляю и рано или поздно придумаю какой-нибудь дьявольски умный план.
Однако, как бы я ни гнал своего церебрального скакуна (свой мозг), в следующие несколько дней я так ничего и не придумал. Заполучи я улики с места преступления – подготовил бы убедительные доказательства своей невиновности. Давать показания в суде – значительная часть моей работы, и нелегкий опыт научил меня оживлять сухие факты перед судьей и присяжными. Обычно это весело – всего-то приукрашиваешь правду. С годами я приноровился управлять сомнительными доказательствами, и теперь, с моей легкой руки, в суде они запевают в унисон. Разумеется, вполне вероятно, что Андерсон и сам уже изрядно повозился с уликами. Но также вероятно, что он что-то пропустил, не замел следов – и с моей помощью угодит в собственные сети. Как бы то ни было, одно я знал наверняка: уж я-то точно найду зацепку – вернуться бы в свою лабораторию…
Если лаборатория, конечно, все еще моя. Об этом я тоже как-то не задумывался. Меня уволили? отстранили? временно позабыли – или что? Я не знал, но это могло существенно все изменить.
По крайней мере у меня есть Винс Масука – самый ближайший мой друг, если можно так выразиться. Он все еще работает в участке и, вероятно, не откажет мне в помощи. Я задумался и вдруг понял, что на удивление мало о нем знаю, учитывая, что мы столько лет работали рука об руку.
Я знал, где Масука живет, потому что мой мальчишник он закатил у себя в домике. Я знал, что на Хэллоуин он каждый год надевает костюм Кармен Миранды. Я знал, что он любит ходить по клубам, потому как он постоянно звал меня с собой, – а я всегда отнекивался, прикрываясь неотложными семейными делами. Я знал, что смех у него так же фальшив, как и у меня, но и в половину не так убедителен. Именно поэтому мне всегда спокойно с Винсом: кажется, он, как и я, не может вписаться в этот мир.
Но что, помимо этого, я действительно знаю о Винсе Масуке? Кажется, немного, если разложить все по полкам; бесполезные факты, которые с таким же успехом можно прочитать в газете, – и это мой ближайший друг. Интересно, у людей тоже так? Знают ли они друг друга в самом деле, как бы ни были «близки»? Кажется, это невозможно.
Пустая трата времени. Не важно, как хорошо я знаю Винса, важно лишь одно: поможет он мне или нет. А Винс обязан мне помочь, ведь он – моя последняя надежда. Формально он мой друг, а когда семья столь драматично бросает в беде – на помощь приходят друзья. Мой друг Винс мне поможет.
Тогда я стал соображать, как бы передать ему послание. Андерсон наверняка хищно следит за каждым моим звонком, поэтому в открытую просить Винса о помощи я не мог. Андерсон тут же прихлопнет нашу затею, а если и нет, то узнает о моих планах и помешает исподтишка. Андерсон, помимо прочих, имеет одно прекрасное качество: он задира, а потому надавит на Винса изо всех сил и всем своим весом – да так, что бедняжка Винс сломается. Поэтому я должен был не только поговорить с Винсом, но и сбить Андерсона с толку…
Не люблю хвастаться, но подтверждений тому море и будет ложью не признать, что я чертовски умен. Это, разумеется, не моя заслуга – я таким родился.
Придумать послание, которое Винс поймет, а Андерсон нет, – должно быть для меня как дважды два четыре. Я с уверенностью об этом задумался, зная, что какая-нибудь гениальная и коварная идея вот-вот придет мне в голову. Двух минут должно было преспокойно хватить.
Но прошел день, а идей так и не прибавилось. Возможно, виной тому кормежка в «СИИТГН»: какой бы питательной и полезной она ни была, в ней не доставало рыбы, которая помогла бы мозгу работать быстрее.
После сытного обеда я все так же сидел без единой мысли в голове; тут в очередной раз заскрежетали петли железной двери. Дверь открылась, и Лазло гаркнул:
– Адвокат пришел.
Наверное, мне показалось, но в этот раз в словах его скользили нотки уважения. Я поплелся в коридор и вскоре оказался перед большим толстым стеклом, ожидая встретиться с растяпой Берни и его удивительными летающими бумагами; тут я встал как вкопанный. Никакого Берни за стеклом не было. На его месте сидел другой мужчина.
Я никогда не видел таких, как он, вживую – только в кино. Все в этом незнакомце излучало уверенность, спокойствие, влиятельность и богатство. Он был полной противоположностью Берни: не зеленый, а загорелый, не взмыленный, измученный или тревожный, а уверенный и расслабленный; и по сравнению с его костюмом тот мешок, что носил Берни, язык не поворачивался назвать костюмом.
Костюм на незнакомце точно жил собственной жизнью. Он уверенно и оживленно поблескивал и был столь же холеным, сколь его хозяин. Сшить такой костюм на продажу богачам – мечта любого честолюбивого портного.
Почувствовав руку Лазло у себя на плече, я оглянулся и вопросительно на него посмотрел. Тот лишь качнул головой и подтолкнул меня к окну. Я сел, почти уверенный, что все это какое-то глупое недоразумение, но решил остаться и развлечься смеха ради. Я поглядел на мужчину за стеклом, тот кивнул и одарил меня короткой дежурной улыбкой. В руках у него была роскошная папка из итальянской кожи, полная аккуратно разложенных бумаг. Незнакомец поднял трубку и, показав ее мне, изогнул бровь.
Я поднял трубку на своем конце.
– Мистер Морган, – сказал он быстро, даже не заглянув в бумаги.
Наверное, не хотел запачкать кожаную папку.
– Да. В смысле, это я, но…
Незнакомец снова кивнул и улыбнулся мне с деланым дружелюбием – таким же притворным и расчетливым, как и мое собственное.
– Я Фрэнк Кронауэр.
Я моргнул. Это имя встречалось мне в газетах, и только в них. Если его и произносят вслух, то с благоговейным шепотом. Звездный адвокат Фрэнк Кронауэр в очередной раз вытащил из тюрьмы какого-нибудь отпетого преступника, попивая шампанское у себя на яхте. Разумеется, бесчеловечный негодяй был виновен, но ведь в суде его представлял сам Фрэнк Кронауэр! Убийцы и мафиози из картеля ликуют при виде его, ведь стоит Кронауэру только открыть рот, как оковы их бремени рассыпаются в прах.
На судебном заседании он как бейсболист, один за другим выбивающий мячи за пределы поля: каждый удар отправляет заключенного на свободу.
А теперь он зачем-то пришел к старику Декстеру?
Кронауэр дал мне несколько секунд, чтобы осознать значимость его имени и продолжил:
– Меня наняли вашим представителем. Но если, конечно, вы предпочитаете своего нынешнего адвоката, мистера Фельдмана… – Он улыбнулся шире, явно потешаясь над одной только мыслью, что ему могут предпочесть Берни.
Но мне было совсем не весело. Я удивился, растерялся и, нужно признать, даже насторожился.
– Не знаю, – осторожно произнес я. – Кто вас нанял?
Кронауэр терпеливо кивнул с видом человека, одобряющего предосторожность в потенциальных клиентах.
– Обстоятельства немного необычны, – признал он – человек, который защищал наркобаронов и наверняка привык получать в награду чемоданы, полные кровавых купюр. – Меня просили вам передать, что мой наниматель – мистер Эрман О. Ярому. – Кронауэр склонил голову набок, и вид у него стал одновременно веселый и поразительно уверенный в себе. Костюм, конечно, тоже делал свое дело. – Вы знакомы с мистером Ярому? – поинтересовался он, изогнув одну, четко очерченную бровь.
Держался он так превосходно, что мне было чему поучиться и даже поаплодировать. Но Декстера не так-то просто прельстить; его мозг наконец-то разогнался до своей обычной скорости – девяти миллионов оборотов в минуту.
Во-первых, я никогда не знал и не знаю никакого Эрмана О. Ярому. Во-вторых, маловероятно, что какой-нибудь незнакомец наймет для меня самого талантливого и, следовательно, дорогого адвоката в Майами. А значит, за этим именем скрывается кто-то другой. Только зачем? Единственная причина выступать под ложным именем – желание сохранить анонимность, а это означает, что мистер Ярому не хочет, чтобы его имя связывали с моим…
Но ведь он наверняка захочет, чтобы я узнал, кто он. Или, справедливости ради, она. Лишь кто-то из моего ближайшего окружения мог нанять Кронауэра с его заоблачными расценками. Только вот никого настолько близкого у меня не осталось – по крайней мере среди живых. Точно не друзья, потому что, кроме Винса, у меня никого нет. И, как мне теперь хорошо известно, Дебора бы тоже на такое не пошла. Она ясно дала понять, что обо мне думает, и не могла так разительно изменить свое отношение.
Исключить друзей, исключить семью, и кто тогда останется? На всем белом свете никому нет дела, жив я или мертв (хотя, пожалуй, список тех, кто искренне желает мне смерти, в последнее время значительно расширился). Не незнакомец, не друг, не член семьи. Остается только…
Я снова моргнул. Я отчаянно ждал озарения. Тут крошечный лучик света пролился в темной бушующей буре Декстерова сознания. Меня обошли – ловко и без усилий. Пока я стоял на черте, скорчившись от стартового выстрела, кто-то опередил меня, добежал до финиша и вернулся обратно. На меня нахлынула волна теплого облегчения, мои умственные силы наконец ко мне вернулись, и я понял, кто это был. Загадка крылась в имени.
Эрман О. Ярому.
За буквой «О.» не кроется ни Оскар, ни Оливер, ни даже Олифант. За ней вообще ничего не кроется. Она связана с предыдущим словом. Эрман. Эрмано. Hermano. Любой житель моего прекрасного города с ходу сказал бы, что по-испански это слово означает «брат». А «Ярому» – это лишь финишный штрих, еще одна подсказка, намек на нечто столь личное, что никто в мире не догадается, что он означает. Не имя, а место. Ярому. Анаграмма. У моря. Самое значимое место в моей жизни. У моря, в грузовом контейнере, где меня лишили нормальной жизни и окунули в кровавый мрак. У моря, где бедного, травмированного четырехлетнего Декстера нашли в луже крови его собственной матери спустя три дня после ее убийства; он был совсем один – рядом лишь мамочкина отрезанная голова и еще одно почти живое существо, как и я, омертвевшее изнутри.
Холодный маленький грузовой контейнер у моря, и мы трое устроились в нем одни-одинешеньки: мамочка, я и мой эрмано. Семья по крови.
Мой брат, перерожденный у самого моря. Эрмано Ярому.
Брайан.
И все же не все родные меня предали. На помощь пришла настоящая семья. Мой брат Брайан нанял для меня лучшего адвоката в городе.
Соображай я так же медленно, как излагаю мысли на бумаге, – мистер Кронауэр со скуки отправился бы в салон за педикюром. Но когда мозг Декстера работает на всех скоростях, моргнуть не успеешь – а молниеносный поезд его мысли умчался.
И вот я уже улыбаюсь и киваю Кронауэру.
– Конечно, – сказал я в трубку. – Дорогой Эрман… Как предусмотрительно.
– Вы знакомы с мистером Ярому? – повторил мой собеседник.
– Разумеется, – ответил я.
– И вы предпочитаете, чтобы вашим адвокатом в этом деле был я, а не мистер Фельдман? – поинтересовался он с еле заметной, но слегка высокомерной улыбкой.
Я улыбнулся ему в ответ гораздо шире и искренней.
– Совершенно верно, – сказал я.
Кронауэр дважды кивнул и открыл кожаную папку. Весь вид его при этом говорил: «Ну разумеется, а как иначе? Давайте приступим к делу».
Он опустил взгляд в бумаги и покачал головой.
– Боюсь, при задержании были допущены некоторые… – Кронауэр на миг замолчал и посмотрел на меня. – Несостыковки.
Я не совсем понял, что он имеет в виду, но, памятуя о последних событиях, решил, что это, вероятно, плохо.
– Какие несостыковки? – спросил я, сомневаясь, хочу ли услышать ответ. – В хорошем смысле?
– В хорошем. – Кронауэр произнес это слово так, точно оно было неприличным. – Но только в том случае, если вам нет дела до закона. – Он неодобрительно покачал головой, но во рту у него сверкнул один зуб, точно у волка, который безуспешно пытается спрятать клыки. Кронауэр поднял документы. – Боюсь, ничего по-настоящему хорошего здесь нет.
– О, – сказал я, не до конца понимая, что он имеет в виду. – И что это значит? Для меня?
Кронауэр улыбнулся и выставил свои волчьи клыки напоказ.
– Скажем так, – продолжил он. – Если завтра в это же время вы по-прежнему будете сидеть здесь – значит, я мертв. – Он закрыл папку, и улыбка его стала шире. – А умирать, мистер Морган, я пока не собираюсь.
