Глава 2

Дни слились воедино. Унылая рутина тянется за унылой рутиной. Попросту говоря, не случается ничего, чего не случалось вчера или позавчера и что почти наверняка не повторится завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, и так до бесконечности… Ни посетителей, ни писем, ни звонков, ни какого-либо намека на то, что у Декстера есть другая жизнь, кроме этой – непрерывной, неизменной, невыносимой.

А все-таки я надеюсь. Не может ведь это длиться вечно, правда? Однажды что-нибудь да случится. Не останусь же я здесь, на девятом этаже «СИИТГН», точно заводная игрушка, повторяя один бессмысленный ритуал за другим. Кто-нибудь поймет, что произошло чудовищное недоразумение, и исправительная машина меня выплюнет. А может, Андерсона вдруг замучает совесть и он, прилюдно признавшись в полной своей вине, лично меня освободит?… Ну да, конечно, скорее я пророю зубной щеткой туннель в бетоне… Но ведь что-то да случится. По меньшей мере в один прекрасный день явится Дебора.

Разумеется, она придет. Я уверенно держусь за эту мысль, которая в моем сознании уже стала непреложной истиной, столь же незыблемой, как закон всемирного тяготения. Дебора придет. Ну а пока я утешусь мыслью, что «СИИТГН» хотя бы не тюрьма. Всего лишь изолятор – временное пристанище подающих надежду злодеев, пока их не повысят в ранге до врагов народа.

Меня не могут держать здесь вечно.

Я сказал об этом вскользь своему пастуху Лазло, когда тот пришел в очередной раз проводить меня во двор на перекур под дождем.

– Не могут, – говорю, – держать меня здесь вечно.

Лазло рассмеялся; не жестоко, стоит заметить, а с дежурной насмешливостью.

– Парня в соседней камере знаешь? – спросил он.

– Сталкиваться не приходилось, – признался я. Если честно, я до сих пор не видел ни одного из обитателей соседних камер.

– Кажись, был восемьдесят третий. Помнишь…

– Не очень, – сказал я.

– …Помнишь паренька того, ну, что на тачке въехал в торговый центр и стал палить из автомата? Четырнадцать человек прихлопнул.

Я помнил. Все в Майами, и стар и млад, об этом помнили.

– Да.

Лазло кивнул на соседнюю камеру:

– Это он там. Все еще ждет своего судебного слушания.

Я моргнул.

– О. А со мной что, тоже так поступят?

Он пожал плечами:

– Похоже на то.

– Как это?

– Это все политика, – заметил Лазло. – Нужный человек надавит в нужном месте, и… – Он повел плечами, точно как герои в «Клане Сопрано» – мол, ничего не поделать.

– Кажется, мне нужен адвокат, – сказал я, а Лазло в ту же секунду грустно покачал головой:

– Мне через полтора года на пенсию.

После этого бессмысленного обмена репликами мы оба замолчали, и меня вновь наглухо заперли в камере. Приглаживая щетинки зубной щетки, я задумался: а что, если и вправду меня оставят здесь навечно? Никакой шумихи, никакой мороки и судебных расходов, никаких шансов на свободу у Декстера. Для Андерсона и его подразделения это беспроигрышный исход.

И на следующий день, снова сидя под дождем, я продолжал об этом думать. Вечность – это слишком долго…

Но конец приходит всему, даже вечности. И в один серый, унылый день, похожий на все остальные, конец пришел и моей бесконечной рутине. Сидя в своей камере и раскладывая по цветам кусочки мыла, я услышал скрежет двери и поднял голову. Одиннадцать тридцать четыре утра – слишком рано для дворового душа au natural. Такого раньше не случалось, а потому мое взволнованное сердце забарабанило от нетерпения. Что там такое? Неужели дело отсрочили по милости заскучавшего начальника изолятора или это Дебора торжественно явилась с бумагами о моем освобождении?

Время замедлилось; дверь с неимоверной медлительностью распахнулась, и за ней показался Лазло.

– Адвокат твой пришел, – пробасил он.

Я замер. Я не знал, что у меня есть адвокат, – на счастье Лазло, – иначе точно подал бы на него жалобу. И, разумеется, сам себе я адвоката не находил. Может, это сделал Лазло? Может, мои слова о вопиющей несправедливости правосудия запали в его черствую душу?

По виду Лазло было не понять, а спросить у него я не успел.

– П-шли, – сказал он, и спорить я не стал.

Я вскочил на ноги, и мы отправились в необычайно длинное путешествие с девятого этажа. От затворничества в крохотной камере и мыслей о долгожданной свободе путь показался мне почти бесконечным. Мы шли целую вечность и пришли наконец к большому пуленепробиваемому стеклу – моему окну во внешний мир. По другую сторону сидел человек в поношенном темно-сером костюме. Лет тридцати, с залысинами и в очках, усталый, унылый, рассеянный. Он спешно перелистывал кипу солидных на вид бумаг и хмурился, будто видел их впервые и положение дел его не радовало. Короче говоря, он представлял собой лучший образец взмыленного государственного адвокатишки, который глядит по верхам и не вдается в тонкости. Мне же, кроме тонкостей, надеяться было не на что, а потому его вид меня не обнадежил.

– Садись давай, – велел Лазло почти мягко.

Я сел на стул и с нетерпением взял старомодную телефонную трубку, висевшую возле окна. Адвокат на меня не смотрел. Он листал и листал бумаги, пока вдруг не наткнулся на что-то удивительное. Затем нахмурился больше прежнего, вскинул голову и заговорил. Я взглянул на его шевелящиеся губы, но, конечно, не услышал ни слова, потому что телефона он не поднял.

Я показал ему свою трубку и вежливо повел бровями. Видишь? Электрическое средство связи. Какие чудеса! Ты как-нибудь испробуй. Сейчас, например.

Адвокат слегка растерялся. Он отложил бумаги, поднял трубку, и я его наконец услышал.

– Кхм, Дехстер, – произнес он.

– Декстер, – поправил я. – С буквой «к».

– Я Берни Фельдман, ваш адвокат по судебному назначению.

– Приятно познакомиться, – отозвался я.

– Ладно, слушайте, – сказал он зачем-то, хотя я и так весь уже обратился в слух. – Давайте-ка обсудим, что да как будет в суде.

– Когда это? – полюбопытствовал я.

Я вдруг понял, что с ужасным нетерпением жду слушания. Хоть вырвусь на пару часов из своей комнатушки.

– Согласно закону, спустя сорок восемь часов с момента вашего задержания, – нетерпеливо протараторил адвокат.

– Я здесь уже две с половиной недели, – заметил я.

Он нахмурился, зажал трубку между плечом и ухом и снова углубился в бумаги. Потом покачал головой.

– Быть не может, – сказал он, перелистывая документы.

По крайней мере мне показалось, что он так сказал, – по движению губ. Самих слов я не услышал, потому что несчастный Берни столь яростно качнул головой, что телефонная трубка скользнула у него с плеча, повисла на шнуре и грохнула о бетонную стену, оглушив меня на одно ухо.

Я поднес трубку к другому уху. Мой адвокат поднял свою.

– Согласно этим документам, – заговорил он снова, – вас арестовали вчера вечером.

– Берни, – позвал я.

Он нахмурился, точно имя его обидело, перевернул очередную страницу и продолжил читать.

– Берни. Смотри на меня. – Признаюсь, мне понравилось, как зловеще это прозвучало. Берни наконец послушался. – Ты меня узнаешь? – спросил я. – Видел в газетах? По телику?

Берни замер.

– Да. Да, конечно, – признался он. – Но… но то было пару недель назад, верно?

– Две с половиной недели, – повторил я. – И все это время я торчал здесь.

– Но как… Не понимаю, как… – Он снова полез в бумаги, и телефон снова соскочил у него с плеча и стукнулся об стену.

Теперь я оглох на оба уха. Когда Берни снова зажал трубку между плечом и ухом, звон у меня в ушах немного поутих.

– Извините, – буркнул Берни. – В общем, с бумагами что-то неладно. Не пойму, как… Вы осмотр у психиатра проходили?

– Вроде бы нет, – ответил я.

– А, – с облегчением сказал адвокат. – Ну хорошо. Давайте в любом случае его вам назначим, ладно? Столько ведь человек убили…

– Я их не убивал, Берни, – перебил я. – Я не виновен.

Он не слушал.

– Ну и фигня с педофилией, сами понимаете. Но ее теперь относят к психическим расстройствам, а потому и с этим можно работать.

Я собрался было ответить, что не виновен и в педофилии, но Берни опять уронил телефон. Пришлось спасать свои уши: я отдернул трубку и терпеливо дождался, пока он снова ее поднимет.

– В общем, обвинения предъявляют в течение сорока восьми часов. По закону. Поэтому их уже это… должны были… – Он вновь нахмурился и вынул несколько скрепленных листов. – Только, черт тебя… Вот этого я раньше не видел. – Он стал читать, и губы его беззвучно зашевелились. Перевернул три страницы, вконец помрачнел и повторил: – Не видел. Черт тебя.

– Что там? – поинтересовался я.

Адвокат покачал головой и в этот раз чудом удержал трубку.

– Не понимаю, – пробормотал он. – Ерунда какая-то…

Берни вновь просмотрел документ, но остался недоволен.

– Черт тебя дери, это все меняет! – выпалил он.

– В хорошую сторону? – спросил я с надеждой.

– Все эти… все бумаги… – Берни покачал головой и в очередной раз уронил телефон.

Но я был к этому готов и с молниеносной скоростью, которой славлюсь, отвел трубку от уха. Даже на расстоянии я услышал грохот. Потом – глядя, как Берни копошится в бумагах и тщетно пытается навести подобие порядка, – снова поднес трубку к уху.

– Ладно, – вздохнул Берни и пообещал: – Я пойду все проверю и вернусь. – Говорил он как-то неуверенно.

– Спасибо, – поблагодарил я (ведь о хороших манерах нельзя забывать даже в самые темные времена). Но Берни уже ушел.

Я повесил трубку и обернулся. Мой верный спутник Лазло, стоявший рядом, кивком велел встать.

– Пошли, Декс, – позвал он.

Я поднялся, по-прежнему в каком-то тумане, и Лазло повел меня в мою уютную норку. Я сел на койку, и впервые за долгое время она, со своим несчастным «матрасом», не казалась мне жесткой.

Мне было о чем подумать: к примеру, об обвинении, которое должны были выдвинуть в первые двое суток после ареста. Я смутно помнил что-то такое с университетских занятий по уголовному праву. Кажется, это одно из базовых моих прав, вкупе с презумпцией невиновности, – и то, что Андерсон каким-то образом лишил меня обоих, порядком тревожило. Очевидно, все было гораздо хуже, чем я себе представлял.

Я вспомнил о своем соседе, который сидит тут с восемьдесят третьего. Интересно, кто арестовал его – не отец ли детектива Андерсона? А еще интересно, будет ли здесь, лет так тридцать спустя, сидеть какой-нибудь седобородый Декстер и слушать, как за стенкой какой-нибудь новый Лазло (может, даже Лазло-робот) рассказывает еще одному обреченному дурню, что старый простофиля Декстер до сих пор тут – ждет своего суда.

Интересно, будут у меня еще зубы? Не то чтобы они были особенно нужны для сырообразных сандвичей, но все равно, зубы есть зубы – мелочь, а приятно. Улыбка, пускай и фальшивая, становится лучезарней. К тому же, если я останусь без зубов, получится, что всю свою жизнь я напрасно тратился на зубную пасту. Тогда я поклялся, что сохраню свои зубы.

Так или иначе, меня больше волновало, как бы сохранить остатки здравомыслия, потому что положение моих дел не вселяло особой уверенности. Я оказался в самом страшном своем сне, заточенный в крошечной камере, из которой нет выхода; я потерял власть над происходящим и теперь мог контролировать разве что свое дыхание. Хотя и это, пожалуй, спорно, потому что попробуй я его остановить – и оно мне не подчинится. Не понимаю, почему здесь не поощряют самоубийств: они бы решили трудности с перенаселением, сэкономили бы деньги и время Лазло и его товарищей.

В неволе, в тупике, в ловушке; и нет конца кошмару. А теперь еще и назначенный мне судом адвокатишка под оглушающе жестокие фанфары бюрократии сообщает, что с моими бумагами что-то не так, но сказать, что же именно, не считает нужным. Разумеется, я полагаю худшее. Может, конечно, быть еще хуже, если, к примеру, на здешней кухне закончится сырообразное вещество, но все-таки; должен же быть хоть какой-то предел, когда даже несуществующий бог решит: «Ну все, довольно!» Как бы зол он ни был на Декстера за то, что тот нагадил в песочнице, – может, уже хватит?

Похоже, что нет.

На следующий день стало действительно хуже.

Я, как всегда, сидел в своей камере, занятый чрезвычайно важным и полезным делом (дремал). В последнее время днем меня клонило в сон, и способствовал этому, помимо прочего, мой обед. Сегодняшними пищевыми изысками стали сандвич из «кажется курицы», баночка желе и странная красная жидкость, прикинувшаяся фруктовым соком. Разморенный обедом, я почти сразу же прилег отдохнуть. Но не прошло и двух минут, как послышался лязг дверей.

Я сел. Опять Лазло. Только в этот раз с цепями в охапку.

– Поднимайся давай.

– Выдвинули обвинения? – с надеждой спросил я.

Лазло покачал головой.

– Детектив к тебе. Повернись.

Я сделал, как велено, и через несколько мгновений был намертво закован в цепи. И вновь белая птица надежды вспорхнула с жердочки и взмыла в беспросветно черное небо Декстерова мира. Детективом, конечно, мог быть кто угодно, но один из них – это Дебора, а потому я решил, что она наконец пришла.

Лазло выпустил меня из камеры, но повел не к окну, где мы еще вчера болтали с Берни, а мимо – к дверям, ведущим из тюремного корпуса. Потом передал что-то по рации, открыл дверь магнитным пропуском и махнул женщине за пультом управления. Она сидела высоко посреди зала – в стеклянной будке, – пропастью отделенная от тюремных камер, что глядели на нее сотнями пытливых глаз. Будка походила на диспетчерскую вышку, как в аэропорту, – одинокая и неприступная (если только у тебя не найдется гранатомета или лестницы – а их отбирают еще на входе).

Женщина в будке глянула на Лазло, потом на экран компьютера, проверила мониторы, и, спустя мгновение, дверь с щелчком отворилась. Мы вышли в крошечный, точно кладовка, предбанник; дверь закрылась. Два шага вперед – очередная дверь. Лазло поглядел в камеру под потолком и кивнул; спустя еще одно мгновение открылась и эта дверь, и мы вышли на площадку перед лифтами. Пять шагов до лифта – и после моей уютной камеры от такого простора голова пошла кругом. Но я взял себя в руки, и уже в следующий миг мы оказались в кабине. Двери закрылись; вновь окруженный четырьмя надежными стенами, точно в своей уютной камере, я расслабился и глубоко вздохнул.

Двери разъехались. Лазло вывел меня из лифта и, к моему удивлению, мы очутились на первом этаже здания. Впереди показался вестибюль. Там, за кордоном вооруженной охраны, стояли люди. Гражданская одежда и никаких цепей. Люди эти чего-то ждали, точно пытались попасть в здание. Ну надо же, я и не знал, что живу в роскошных апартаментах, куда выстраиваются очередями.

Однако рассказать гостям обо всех наших несказанных удобствах и деликатесах я не успел: Лазло повел меня прочь от вестибюля – по коридору мимо нескольких вооруженных охранников и заключенных со швабрами, облаченных в оранжевые тюремные комбинезоны. Они поспешно от меня сторонились, точно боялись подцепить преступную заразу.

Для домоседа Декстера эта дорога оказалась слишком длинной. Какое путешествие – а все для того, чтобы встретиться с детективом, – как я верил, моей сестрой. Сердце трепетало от нетерпения, и я ничего не мог с собой поделать. Слишком долго я ждал, что Дебора явится и сорвет с моих бледных рук треклятые цепи. И наконец она пришла; вероятно, опровергала нелепые обвинения в мой адрес и носилась с бумажной волокитой. И теперь меня не просто отпустят под залог: меня освободят.

Я старался не загадывать наперед, но все равно поддался волнительному ликованию. Я почти пел, торжествуя, – но вот мы на месте, а место это никак не намекает на мое освобождение. Комнатушка в самых недрах здания: с трех сторон – темные прямоугольные окна, посередине – стол и стулья. Борцов за справедливость ждать не приходится: это комната для допросов, где детективы встречаются с подозреваемыми. В одном из окон я вижу смутную, более или менее человеческую фигуру; на борца за справедливость она не походит, разве что просто – на борца. Ничего в ней даже отдаленно не напоминает ни Дебору, ни Свободу, ни Надежду. То было самое что ни на есть истинное воплощение всего им противного.

Детектив Андерсон.

Подняв взгляд, он заметил меня через стекло и улыбнулся. Улыбка его будила во мне отнюдь не дружеские чувства. Нет, она очень отчетливо обещала, что всем моим надеждам пришел конец. И надежды спорить не стали.