Пока Игнат преодолевал дорогу от деревни до кладбища, облака над его головой потемнели, раздулись, будто гроздья перезревших слив. Казалось, что острые шипы сосен вот-вот проткнут их тонкую кожуру, и тогда на землю прольется гниющий сок из снега и мрака.

Зима не собиралась оставлять измученную землю, как прошлое не собиралось оставлять измученную душу Игната.

Званкина заколка в его руке казалась обжигающе горячей. Погнутая металлическая застежка впивалась в кожу, но Игнат не ощущал этого — в ушах стоял далекий шепот его мертвой подруги, пальцы еще чувствовали прикосновение к ее ускользающему телу. Поэтому Игнат торопился, и не заметил, как на улицу выгнала рыжих коров бабка Агафья, как дядька Касьян вошел в калитку Марьяны Одинец. Все сейчас казалось Игнату туманным, нереальным, несущественным. И причиной была Званка — мертвая Званка, которая кричала ему с той стороны небытия, из подземных глубин поглотившей ее нави.

Дорогу на кладбище замело недавним снегопадом, отчего следы, оставленные Игнатом, напоминали открытые язвы. Угрюмые сосны равнодушно поглядывала на бредущего по бездорожью паренька с высоты своего величия, но не были заинтересованы в нем — они подсчитывали годовые кольца и грезили о теплых временах. Где-то неподалеку, на опушке покачивалась заиндевевшая туша черного вепря — его вытащенные потроха были подъедены волками. Дальше простирались Жуженьские болота, теперь тоже покрытые толстым панцирем льда. А чуть западнее от них высился запретный бурелом. Именно там, где поваленные бревна и сучья переплетались, образовывая что-то вроде крепостной стены, поднимались снежные смерчи, и по лесу разносился призрачный шорох, словно сама природа испуганно вздыхала в ожидании чего-то страшного…

Но ничего этого не знал и не видел Игнат. А видел только занесенный снегом холмик, да покосившийся крест на нем.

— Вот я, Званка. Вот я, пришел… — Игнат опустился на колени прямо в снег, вынул из кармана плотно сжатый кулак. Рука его дрожала на весу от напряжения.

— Вот, самое дорогое, что я мог дать тебе. И что я могу тебе вернуть…

Пальцы разжались. Стеклянная бабочка выпорхнула из его руки, но не было больше в ней ни легкости, ни жизни — камнем повалилась она в снег. Мертвая вещь мертвой хозяйки.

— Помнишь? Дарил я ее на твой день рождения, — забормотал Игнат, рукавицей утирая покрасневший нос. — А теперь возвращаю на смерть твою…

Порыв ветра взъерошил волосы ледяной рукой. Уголок пришпиленной к кресту фотографии выгнуло, и показалось, что девочка на ней насмешливо ухмыляется.

— Ты прости меня. Прости меня, Званка, что не спас тебя тогда… Да и как я мог спасти? Тринадцатилетний парень-то… да от самой нави… вот теперь ты с ними, да и мне покоя не даешь…

Глаза щипало не то от ветра, не то от слез. Званка с фотографии продолжала ухмыляться, и на мгновенье Игнат испугался, что снимок снова пойдет черными трещинами, лицо девочки перекосит, превратится в мертвую оскаленную маску, и Игнат опустил взгляд.

— Любил я тебя тогда, — торопливо проговорил он. — Все эти годы только о тебе были мысли, да и теперь не могу выкинуть из головы. Виноват я перед тобой… Так виноват…

Игнат шмыгнул носом, исподлобья глянул на фото. Оторванный угол мелко подрагивал на ветру. Званка продолжала улыбаться скорбно и обреченно.

— Только прости ты меня! — выкрикнул Игнат. — Прости дурака, Званка! И отпусти…

Он сглотнул слюну, сам удивился своему порыву. Но все же продолжил:

— Отпусти, богом тебя прошу. Жизни мне нет с тобой, с думами о тебе. И не будет.

По вымороженному лесу пронесся вздох — глубокий, недовольный вздох потревоженного во сне исполина. С еловых лап ветер стряхнул налипший снег, который накрыл Званкину заколку, словно белой рукавицей. Остался торчать только край изломанного крыла.

— Нет у меня живой воды, чтоб воскресить тебя. Нет у меня воды и мертвой, чтоб успокоить, — прошептал Игнат. — Так что же мне делать теперь?

Ветер по-прежнему гудел высоко в ветвях, тучи над соснами сгущались и темнели. Лес молчал. Молчала и Званка, и только слегка трепетал оборванный край ее фотографии. Игнат посидел еще немного, но вскоре холод стал пробирать до костей. Тогда он поднялся с коленей, отряхнул налипший снег и нежно, кончиками пальцев, погладил Званку по глянцевой щеке.

— Прощай, — одними губами произнес Игнат.

Он дал последнее, что мог отдать своей мертвой подруге, как будто принес жертву той древней силе, которая навсегда забирает человека в вечную темноту и холод. Но его собственный час еще не настал, и за пределами кладбища разворачивала дорожные ленты жизнь со всеми ее надеждами, и бедами, и радостями…

Игнат выходил с опушки на проселочную дорогу, когда услышал крик.

Высокий, отчаянный, он взлетел к низкому февральскому небу и вспугнул стаю ворон, которая с раздраженным карканьем понеслась над лесом.

Игнат остановился.

На миг ему почудилось, что мертвая Званка зовет его вернуться. Бестелесная, холодная она налетела сзади, жадно обвила Игната руками-крыльями. Но это просто ветер подхлестнул его в спину да забрался под ворот.

Игнат вздохнул, плотнее нахлобучил сдернутую ветром шапку. И тут до него донеслось отдаленное, испуганное мычание.

«Коровы? И в лесу?»

Игнат удивился и принялся озираться по сторонам. Но сосны стояли плотными рядами, надвигающийся сумрак скрадывал последние краски земли. Тогда Игнат принялся осторожно, медленно прокладывать в снегу тропинку на северо-запад, откуда доносились и крики, и мычание коров. Идти было не слишком тяжело — здесь давно проложили свои тропы охотники, и пимы Игната лишь слегка утопали в ноздреватом насте, подтаявшим во время недавней оттепели.

Как любой человек, Игнат немного забирал вправо, а потому несколько отклонился от заданного самому себе курса. Ни коров, ни людей на своем пути он не встретил, но зато очень скоро наткнулся на свежие следы автомобильных шин.

«Наверное, егерь Мирон капканы проверяет», — подумал Игнат.

И совсем некстати вспомнил о найденной на опушке выпотрошенной туше.

«…совсем недавно его вздернули. Знали, что я там пройду».

Игнат поежился, пугливо обернулся, высматривая, не качнется ли между стволами тело мертвого вепря. Но вместо этого снова услышал истошный женский вопль, раздавшийся совсем неподалеку, так что можно было разобрать слова:

— Помогите! Помогите! Кто-нибудь!

Крик завершился каким-то болезненным хрипом. Потом донеслась явственно различимая ругань.

Всего несколько мгновений Игнат стоял на месте, как вкопанный. А потом кинулся вперед, не разбирая дороги, но руководствуясь только одним желанием — успеть.

Стволы сосен расступились, между ними тускло блеснул бок крытого брезентом грузовика. Сам он грузно просел в сугробе, а рядом нервно переругивались мужики. Игнат сразу узнал их.

— Говорил тебе, влево надо! Влево! — орал дядя Касьян, пригибаясь возле грузовика и заглядывая под днище.

— Брал бы сам, когда эта стерва меня за руку тяпнула! — огрызался Егор. — Говорил, надо было опоить.

— Опоенных они не шибко жалуют, будто сам не знаешь! Лучше скажи, как теперь, твою-то в душу, выгребать будем?

— Коров надо вывести, а тогда уж и выгребать!

— Ну, так и выводи! До темени провозиться хочешь?

Егор сплюнул в снег и принялся с раздраженным ворчанием отстегивать брезентовый верх. Под брезентом Игнат разглядел бело-рыжие коровьи морды. Снова послышалось испуганное мычание. Потом в кабине грузовика что-то грохнуло, чьи-то башмаки с размаху ударили в боковое стекло. Оно лопнуло с натужным звуком, и следом послышался гневный окрик:

— Ах ты, лярва этакая! Тихо, кому говорю!

В окне появился чей-то трепещущий силуэт, до Игната донеслись приглушенные всхлипы. Вторя им, мучительно и долго промычала корова.

Более не медля, Игнат бросился к грузовику, рванул дверную ручку раз, другой. Замок поддался со второго раза, и дверь с грохотом откинулась на петлях. В образовавшемся проеме мелькнули чьи-то ноги. Подошвы башмаков едва не ударили Игната по лицу, и он еле успел отклониться в сторону.

— Спокойно, говорю же! Молчи, дура!

В бранящемся мужчине Игнат узнал егеря Мирона. Лицо у него было раскрасневшимся, потным от усилия. В крепком медвежьем захвате он держал брыкающуюся, связанную по рукам и ногам девушку.

— Да брось ты ее, помоги лучше! — от кузова донесся раздраженный голос Касьяна. — Куда она убежит-то, связанная, да еще по снегу.

— Да пусть бежит, — отозвался Егор. — Недолго бегать-то. Ну? Раз, два…

Грузовик покачнулся, будто чьи-то руки попытались вытолкнуть его из сугроба на проторенную колею. Девушка махнула головой, темная спутанная коса хлестнула Мирона по щеке. Тот зашипел злобно, скрутил извивающееся тело. Бросил на сиденье, словно куль картошки, и сам навалился следом.

— Ну, сейчас ты у меня…

— Дядя Мирон! — прокричал Игнат. — Да что ж вы делаете-то?

Девушка повернула к нему заплаканное лицо, и в груди у парня похолодело — он узнал Марьяну Одинец.

— Вы зачем это, а? — растерянно произнес Игнат.

Марьяна снова мотнула головой, так что растрепанные пряди налипли на лоб. Из глаз брызнули слезы, она что-то промычала, но слов было не разобрать — рот был туго завязан пестрым бабьим платком.

— Ты-то откуда нарисовался на нашу голову? — чуть ли не плаксиво просипел Мирон.

Марьяна попробовала пнуть его ногами в грудь, но Мирон ловко перехватил ее за стянутые толстой веревкой щиколотки.

— Ну, ну… будет!

Тогда Игнат схватил егеря за воротник фуфайки, дернул на себя.

— Отпусти ее, сейчас же! — гневно прокричал он. — Что ты удумал-то, ирод?

Мирон завалился назад, но не упал, только стукнулся боком о руль. Втянул воздух сквозь сжатые зубы.

— Кто там у вас еще? — снова крикнул Касьян.

— Я вам сейчас покажу, кто здесь! — Игнат занес кулак, но ударить не успел.

Егерь перехватил его руку, с силой толкнул Игната в грудь, и тот не удержал равновесия, полетел из кабины в снег. Шапка откатилась в сторону, и ветер сразу же разворошил Игнатовы кудри на манер вороньего гнезда.

— Куда полез-то, щусенок? — сверху прорычал Мирон.

Снова донеслись приглушенные всхлипы, затем звук оплеухи.

— Да замолчи ты, дрянь!

— Да что с вами такое-то, а? — Игнат принялся подниматься из сугроба.

В его внутреннем котле теперь вскипало настоящее варево чувств: гнев, непонимание, обида… Перед глазами маячила бьющаяся, как плотва в сетях, лекарница Марьяна.

— За что вы так с ней?

Игнат снова полез в кабину, но чьи-то грубые руки развернули его за плечи, прижали спиной к кузову. Затылком Игнат стукнулся о металлическую перегородку, вдохнул нахлынувший на него запах перегара и пота.

— Тихо! Тихо ты, тихо! — Касьян снова ударил его спиной о борт грузовика. Плотная оленья парка смягчила удар, но все равно Игнат почувствовал, как от лопаток по всему позвоночнику рассыпались болевые искры.

— Откуда тебя черти принесли? Отвечай! — в прокуренном голосе Касьяна теперь не слышалось привычных добродушных ноток, а были только раздражение и усталость.

— Я сам пришел! — Игнат попытался вырваться, но Касьян был куда сильнее и крепче.

— Сам пришел! — повторил парень. — Крики услышал… За что вы лекарницу связали? Что она вам сделала?

— Дурак ты! — зашипел Касьян, еще сильнее придавив Игната к грузовику. — Как есть дурак! Твое ли это дело? Сидел бы в избе, мышей ловил. Тебе ли сюда влезать?

Касьян стал оттаскивать Игната от кабины, откуда уже не доносилось никаких криков и ругани, а только лишь редкие шорохи, будто старательно укладывали на сиденье чье-то обмякшее тело.

— Что она вам сделала? — повторил Игнат.

Веки защипало, и он зажмурился, стараясь совладать с нахлынувшим вдруг на него страхом.

— Ничего не сделала, — ответил Касьян и добавил. — Откуп она, вот что.

— Да что толку дураку объяснять, — донесся из кабины усталый голос Мирона. — Пусти его, пусть идет на все четыре стороны. А в драку снова полезет — так мы ему быстро пыл остудим.

— Ты погоди там! — прикрикнул на него Касьян. — Игнашка парень толковый! Поймет!

Он потащил Игната в сторону, наклонился к самому ему уху.

— Ты вот что, парень, не дури-ка! — Касьян понизил голос и заговорил тихо, доверительно, как хорошему другу. — Знаю я, что ты на Марьянку глаз положил. Да и вся деревня не против была, нам-то что? Живите, коли хотите. Только не от нас все теперь зависит! И не от тебя тоже. Ну, посуди сам! — Касьян встряхнул Игната за плечи, и тот краем глаза увидел, как дядька Егор вывел из грузовика двух рыжих коров. Те мотали головами и неуверенно переступали копытами по снегу.

Из кабины не доносилось ни звука.

— Мы же тут все, как на ладони! Свои все, Игнаш! — продолжил Касьян. — Кого отдавать-то? Натка Кривец крестница моя. Божанка уже брюхатая. А у Маревых да Рябых девчушки вовсе малолетки… неужто их на растерзание отсудить?

Он кашлянул, отхаркался в снег. Игнат больше не делал попытки вырваться — страх ходил по его коже колючими бурунами.

— А Марьянка нам чужачка, — губы Касьяна искривила извиняющаяся усмешка. — А уж кому, как не тебе, Игнатушка, нас понять. Бабка-то твоя хитра была, один раз беду от деревни отвела, а потом и нас научила. Да только думали мы, не придет этот час…

Он вздохнул, снова обдав Игната застарелым запахом сивухи, огляделся пугливо.

— Вепрь-то, — зашептал он. — Черный-то… Это знак их, чуешь? Так и было сказано тогда: прежде, чем явятся за откупом, тушу черного вепря на опушке вывесят.

— Да кто они-то? — закричал Игнат.

Его склеенные, обветренные губы треснули, по краям выступила сукровица. В животе будто разом надулся ледяной пузырь.

— Навьи, конечно, — ответил Касьян. — Кто же еще?

Пузырь в животе беззвучно лопнул. Игнат почувствовал, как его внутренности обдает ледяной волной животного ужаса. Снег, и небо, и стволы почерневших сосен мигом смазались в одну дрожащую пелену, и из нее четко проступил знакомый образ — большие девичьи глаза, курносый нос, спадающие на плечи косы…

(…она никогда не отпустит его. Не отпустит, пока он не оживит ее или не успокоит).

— Да что мне рассказывать. Сам видел, небось. Помнишь Званку Добуш, горемычную, страдалицу? — донеся до Игната хриплый голос Касьяна, и сам он тоже выступил из дрожащего ледяного тумана — чужой, незнакомый доселе, не тот, кто подвозил паренька до деревни, и не тот, кому Игнат латал новенькую баню.

Только новый Касьян — Касьян-оборотень, — мог связать беспомощную лекарницу, только он знал о страшном договоре с навью. Но, все еще притворяясь прежним, новый Касьян завел глаза к небу, осенил себя крестным знамением и прошептал:

— Господи. Прости нас, грешных…

Но все это было теперь не важно. А была важна только Званка, тающая в безликой гибельной тьме. Только рев пламени, только спасительная пустота бабкиного подвала…