Наш путешественник, потерпев неудачу во всех своих попытках отыскать потерянную Аманду, уступил, наконец, увещаниям гувернера и дорожных спутников, которые, исключительно из любезности к нему, продлили свое пребывание здесь по крайней мере еще на шесть дней. Были наняты две почтовые кареты с тремя верховыми лошадьми, и поутру они выехали из Брюсселя, пообедали в Мехельне и около восьми часов вечера прибыли в славный город Антверпен. Во время этого путешествия Пелит пребывал в прекраснейшем расположении духа, окрыленный надеждой увидеть город, где родился Рубенс, к которому он относился с восторженной любовью. Он клялся, что радость, испытываемая им, равна радости мусульманина в последний день его пути в Мекку и что он почитает себя уроженцем Антверпена, будучи столь близко знаком с прославленным антверпенским гражданином, от которого, можно полагать, он ведет свое происхождение, ибо карандаш его с удивительной легкостью воспроизводит манеру этого великого человека, а физиономии его не хватает только усов и бороды для полного сходства с лицом сего фламандца. Он поведал им, что, гордясь этим сходством и желая сделать его еще более разительным, он однажды решил не касаться своего лица бритвой и упорствовал в этом намерении, несмотря на бесконечные упреки миссис Пелит, которая, будучи в ту пору беременной, находила вид его столь ужасным, что ежедневно опасалась выкидыша, и, наконец, открыто пригрозила ему освидетельствовать его умственные способности и ходатайствовать перед Канцлерским судом об учреждении опеки.

По этому поводу доктор заметил, что человек, который не может устоять перед назойливой женщиной, никогда не сделается великим; что живописцам и поэтам не следует иметь иных жен, кроме муз; если же они по воле фортуны обременены семьей, то пусть заботливо остерегаются той гибельной слабости, которую незаслуженно удостоили наименования «естественная привязанность», и не питают никакого уважения к нелепым обычаям света.

— Если бы вас на короткий срок признали сумасшедшим, — сказал он, — вы могли бы с честью выйти из испытания, предъявив такое произведение, которое подняло бы вас на высоту, не досягаемую для нареканий. Сам Софокл, сей знаменитый трагический поэт, прозванный за сладость своих стихов «melitta», сиречь «пчела», навлек на себя в старости такое же обвинение со стороны родных своих детей, которые, видя, как он пренебрегает делами семьи и всецело отдается поэзии, привели его к судье как человека, чей рассудок столь пострадал от преклонных лет, что отныне он уже неспособен управлять своим домом; тогда сей почтенный бард предъявил свою трагедию («ОEdipus epi Kolono») — произведение, только что им законченное; оно было прочтено, после чего его не только не признали слабоумным, но отпустили, осыпав восторженными похвалами. Хотел бы я, чтобы ваша борода и усы получили признание столь же авторитетное. Впрочем, боюсь, как бы вы не очутились в положении тех учеников одного философа, которые пили декокт из семян тмина, дабы обрести такую же бледность, какою отличалось лицо их учителя, надеясь, что, изнурив себя, они сделаются такими же учеными, как их наставник.

Живописец, уязвленный этим сарказмом, отвечал:

— Или в положении тех знатоков искусства, которые, говоря по-гречески, поедая салякакабию и притворяясь, будто им являются видения, воображают, что равны древним талантами и гением.

Врач резко ответил на оскорбление, Пелит ему возразил, и спор продолжался до тех пор, пока они не въехали в ворота Антверпена, после чего поклонник Рубенса разразился восторженными возгласами, которые положили конец диспуту и привлекли внимание жителей, многие из коих пожимали плечами и показывали себе на лоб, лукаво намекая, что почитают бедного джентльмена помешанным.

Как только они подъехали к гостинице, сей псевдоэнтузиаст предложил посетить знаменитую церковь, где, как ему сообщили, находятся некоторые картины его учителя, и был чрезвычайно огорчен, узнав, что может попасть туда только на следующий день. Он поднялся на рассвете с таким шумом и грохотом, что разбудил своих спутников, и Перигрин решил его наказать, причинив ему какое-нибудь новое огорчение, и, одеваясь, придумал способ добиться дуэли между ним и доктором, причем надеялся, что поведение обоих даст ему возможность повеселиться от души.

Взяв с собой одного из тех проводников, которые всегда предлагают свои услуги только что прибывшим иностранцам, они отправились в дом некоего джентльмена, имевшего превосходное собрание картин, и хотя большая их часть принадлежала кисти любимого его художника, Пелит осудил их гуртом, ибо Пикль предварительно уведомил его, что среди них нет ни одного произведения Рубенса.

После этого они посетили так называемую Академию живописи, где находилось множество плохих картин, в которых наш живописец, опираясь на тот же источник сведений, узнал манеру Питера Пауля и не поскупился на выражения восторга.

Из этого музея они перешли в знаменитый собор, где, подойдя к могиле Рубенса, чудак-живописец упал на колени и стал поклоняться ей с таким благоговением, что проводник, возмущенный его суеверием, заставил его подняться и с жаром заявил, что человек, здесь погребенный, был отнюдь не святым, но таким же великим грешником, как он сам, а если он находится в молитвенном расположении духа, то направо, в трех ярдах отсюда, есть часовня пресвятой девы, куда он может удалиться. Живописец почитал себя обязанным проявлять необычайное воодушевление, покуда он живет в городе, где родился Рубенс, а потому все его поведение отличалось преувеличенной восторженностью, выражавшейся в безумных возгласах, судорожных подергиваниях и нелепой жестикуляции. Предаваясь чудачествам, он увидел, как старый седобородый капуцин, взойдя на кафедру, обратился с проповедью к пастве с такою страстностью и с такими выразительными жестами, что Пелит был им пленен и, громко воскликнув: «Клянусь богом! Вот превосходный Павел, проповедующий в Афинах!» — выхватил из кармана карандаш и записную книжку и начал стремительно и возбужденно зарисовывать оратора, приговаривая: «Ей-богу, друг Рафаэль, теперь мы посмотрим, кто из нас ловчей изобразит апостола!»

Это явное неуважение обидело прихожан, которые начали роптать против еретика и вольнодумца, после чего один из священников, находившихся в алтаре, подошел к нему с целью предотвратить неприятные последствия их раздражения, заявил на французском языке, что их религия не допускает подобных вольностей, и посоветовал спрятать его рисовальные принадлежности, ибо народ может возмутиться его занятием и наказать его как богохульника, издевающегося над их верой.

Живописец, увидав духовное лицо, которое, обращаясь к нему, кланялось весьма учтиво, вообразил, что нищенствующий монах просит у него милостыню, а так как внимание его было всецело поглощено рисунком, то он похлопал священника по выбритой макушке, проговорив: «Oter terns, oter terns», и снова нетерпеливо взялся за карандаш. Монах, догадавшись, что иностранец не понял его слов, дернул его за рукав и стал объясняться по-латыни; тогда Пелит, раздраженный этой помехой, громко обругал его, назвав бесстыдным нищим и отродьем шлюхи, достал из кармана шиллинг и, не скрывая своего негодования, швырнул монету на пол.

Многие из простолюдинов, взбешенные презрительным отношением к их религии и оскорблением, нанесенным священнику перед самым алтарем, вскочили с мест и окружили изумленного живописца, причем один из них, выхватив у него из рук книжку, разорвал ее в клочья. Как ни был испуган Пелит, однако не удержался и воскликнул: «Тысяча чертей! Все мои излюбленные замыслы погибли!» Ему грозила опасность быть жестоко наказанным толпой, но вперед выступил Перигрин и заявил, что этот несчастный джентльмен находится в припадке умопомешательства. Те, кто понимал по-французски, передали это сообщение остальным, и, таким образом, Пелит ускользнул от расправы, однако же принужден был удалиться.

Так как знаменитое «Снятие со креста» они могли увидеть лишь по окончании службы, слуга повел их в дом одного живописца, где они застали нищего, позировавшего для картины, и художника, срисовывавшего огромную вошь, которая ползла у него по плечу. Пелит пришел в восторг и заявил, что это совершенно новая мысль и превосходный сюжет, коим он думает воспользоваться; обозревая картины этого фламандца и увидав холст, на котором две мухи забавлялись на обглоданном трупе собаки, он бросился к своему собрату и поклялся, что тот достоин быть согражданином бессмертного Рубенса. Затем с досадой и огорчением он стал оплакивать утрату своей записной книжки, куда заносил сотни подобных же идей, навеянных каким-нибудь случайным предметом, повлиявшим на его чувства и воображение, и по этому случаю сообщил своим спутникам, что в исполнении он сравнялся — если не превзошел их — с теми двумя древними живописцами, которые состязались друг с другом, изображая занавеску и гроздь винограда, ибо он столь натурально нарисовал некий предмет, что один вид его взбудоражил всех свиней в хлеве.

Когда он осмотрел и одобрил все картины этого мастера деталей, они вернулись в собор и имели счастье увидеть прославленный шедевр Рубенса, на котором тот изобразил самого себя и все свое семейство. Как только распахнулись двери, за которыми скрывалось это мастерское произведение, наш энтузиаст, по предварительному соглашению со своим другом Пиклем, лишился дара речи, воздел руки, возвел очи к небу и, приняв позу Гамлета, узревшего дух своего отца, застыл в немом экстазе и благоговении, а когда они вышли из церкви, заявил, что все его существо было охвачено любовью и восторгом. Он утверждал, что теперь влюблен больше, чем когда-либо, во фламандскую школу, не скупился на самые неумеренные похвалы и советовал всей компании почтить память бессмертного Рубенса, посетить немедленно дом, где он жил, и упасть ниц в его мастерской.

Так как ничего примечательного не было в этом жилище, которое не раз перестраивали после смерти великого человека, Перигрин не пожелал последовать совету, сославшись на усталость после совершенной ими прогулки. Джолтер уклонился по той же причине, а когда это предложение было сделано доктору, тот презрительно отказался сопутствовать живописцу. Пелит, задетый его пренебрежительным тоном, осведомился, неужели он не захотел бы побывать в жилище Пиндара, если бы находился в том городе, где жил этот поэт. Когда же врач заметил, что разница между этими людьми бесконечно велика, живописец ответил:

— С этим я согласен, ибо, черт возьми, ни в Греции, ни в Трое не существовало такого поэта, который был бы достоин мыть кисти нашего возлюбленного Рубенса.

Врач не в силах был отнестись спокойно и снисходительно к столь возмутительному кощунству, за которое, по его словам, глаза Пелита должны быть выклеваны совами; и между ними по обыкновению разгорелся спор, сопровождавшийся такой руганью и непристойными жестами, что прохожие обратили внимание на их ссору, а Перигрин, заботясь о своей репутации, принужден был вмешаться.