Остальная компания отправилась в арсенал, который обозрела наряду с несколькими замечательными церквами, после чего на обратном пути заглянула в театр комедии и смотрела корнелевского «Сида» в удовлетворительном исполнении. По случаю этого представления разговор за ужином шел о драматическом искусстве, и были обсуждены и разобраны все возражения де Скюдери против виденной ими пьесы, равно как и мнение Французской академии. Рыцарь был человек образованный, сведущий в искусстве и прекрасно знакомый с английским театром; поэтому, когда живописец смело вынес приговор французской манере игры, опираясь на то, что посещал Ковент-Гарденский клуб критиков и часто проникал благодаря бесплатным пропускам в последние ряды партера, собеседники начали сравнивать не драматургов, но актеров обеих наций, о которых шевалье и Перигрин имели понятие. Наш герой, как истый англичанин, не постеснялся отдать предпочтение актерам своей родины, которые, доказывал он, повинуются голосу природы, изображая страсти человеческой души, и столь горячо входят в дух некоторых своих ролей, что часто воображают, будто они — те самые герои, коих представляют, тогда как игра парижских актеров, даже в интереснейших ролях, обычно отличается такими удивительными интонациями и жестами, какие можно наблюдать только на сцене. Желая иллюстрировать эти слова примером, он воспользовался своим талантом и стал передразнивать манеры и голос всех славных актеров Французской комедии, как мужчин, так и женщин, приведя в восторг шевалье, который, похвалив его замечательный дар подражания, позволил себе не согласиться с некоторыми пунктами выдвинутого им положения.

— Было бы нечестно и нелепо отрицать, — сказал он, — что у вас в Англии есть хорошие актеры; ваш театр украшает одна женщина, наделенная таким гибким и мелодическим голосом, какого я никогда не слыхал на других сценах; кроме того, у нее изящная фигура и выразительные черты лица, благодаря чему она удивительно подходит к роли самых обаятельных героинь ваших лучших пьес; и признаюсь откровенно, что я был так же страстно восхищен и так же страстно растроган Монимией и Бельвидерой в Лондоне, как Корнелией и Клеопатрой в Париже. Ваш любимый актер удивительно одарен. Вдобавок вы можете похвалиться несколькими комическими актерами, подлинными мастерами плутовства и кривлянья, хотя, говоря откровенно, мне кажется, что в этой области вас превосходят актеры Амстердама. Однако одним из ваших graciosos я не могу восхищаться во всех его ролях. Его декламация всегда монотонна, как пенье вечерних гимнов, а его игра напоминает погрузку балласта в трюм корабля. Что до манеры себя держать, то он как будто смешивает понятия о благородной и наглой осанке; изображает лукавого хладнокровного коварного Крукбека таким же, как крикливый, пустой, хвастливый Гектор; в роли кроткого патриота Брута он забывает о всякой сдержанности и благопристойности; да, столь нелепо поведение его и Кассия при свидании, что, стоя друг против друга, нога к ноге, и скаля зубы, как два взбешенных сапожника, они несколько раз толкают друг друга в левый бок, чтобы рукоятки их мечей бряцали для увеселения зрителей, словно это два скомороха на подмостках во время Варфоломеевской ярмарки, старающиеся рассмешить чернь. Отчаяние великого человека, который падает жертвой гнусных козней хитрого предателя, пользующегося его доверием, сей английский Эзоп изображает, колотя себя по лбу и ревя, как бык; и чуть ли не во всех знаменательных сценах он так странно трясет головой и делает такие дурацкие жесты, что, увидав его впервые, я вообразил, будто бедняга страдает тем нервным расстройством, которое носит название пляски святого Витта. Короче, ему как будто чужды более тонкие движения души; поэтому игра его груба, и он часто не может подняться до идеи поэта; он изображает фальшивое возбуждение, которое производит впечатление на неразборчивого зрителя, но для человека со вкусом разоблачает в нем простого комедианта, коего ваш прославленный Шекспир справедливо сравнивает с поденщиком природы, разрывающим страсть в клочья. Однако этот человек, несмотря на все его нелепости, — великолепный Фальстаф, прекрасно исполняет роль Генриха VIII, он заслуживает похвал в «Прямодушном», превосходен в роли сэра Джона Брута и мог бы справиться с различными юмористическими сценами в легкой комедии, за которые гордость не позволяет ему браться. Я бы не был столь строг к этому актеру, если бы не слыхал, как его поклонники осыпали его самыми нелепыми и грубыми похвалами даже в тех случаях, когда, как я уже упоминал, он терпел неудачу.

Пикль, сильно раздосадованный тем, что качества этого знаменитого английского актера обсуждаются столь непринужденно и непочтительно, возразил не без раздражения, что шевалье, как настоящий критик, с большим усердием отмечает промахи, чем признает достоинства тех, кого подвергает критике.

Не следовало предполагать, что актер может одинаково блистать во всех ролях, и хотя наблюдения шевалье были, несомненно, весьма добросовестны, однако он лично недоумевает, почему некоторые промахи всегда ускользали от его внимания, хотя он, Пикль, был усердным посетителем театра.

— Упомянутый актер, — сказал он, — бывает, по вашему мнению, очень хорош в ролях комических; что же касается манер великих героев в трагедии и развития сильных душевных страстей, то, полагаю, их можно изображать различно, в зависимости от характера и воспитания разных людей. Так, например, испанец, движимый тою же страстью, что и француз, выразит ее совсем иначе; и то, что один считает грациозной живостью и ловкостью, другой назовет наглостью и фатовством. Мало того, и ваша манера себя держать столь отлична от манеры некоторых других народов, что один из ваших же соотечественников, повествуя о своих путешествиях, сообщает, будто при виде человека, делающего ненужные жесты, персы и по сей день говорят: это либо сумасшедший, либо француз. Итак, нет правил поведения, общих для всех; турок, мавр, индеец или житель какой-нибудь другой страны, чьи обычаи и костюм резко отличаются от ваших, обладает, быть может, всем благородством человеческого сердца и воодушевлен самой великой страстью, волнующей душу, и, однако, у европейского зрителя он вызовет скорее смех, чем уважение. Когда я впервые увидел знаменитую героиню вашей парижской сцены в одной из главных ее ролей, позы ее казались такими необычайными, и она с такой стремительностью размахивала руками, что мне вспомнилась ветряная мельница под напором сильного ветра, тогда как ее голос и черты лица создавали яркое представление о сварливой англичанке. Игра вашего любимого актера была, по моему мнению, столь же неестественна; он выступал с напыщенным видом учителя танцев; в самые патетические моменты, когда решалась его судьба, он воздевал руки над головой, словно акробат перед прыжком, и говорил так, как будто в горле у него застряла щетка. Однако, когда я сравнивал их манеры с манерами тех, перед кем они играли, и принял во внимание преувеличения, которые мы привыкли видеть на всех театрах, я постепенно примирился с их игрой и обнаружил много достоинств, скрывавшихся под странной внешностью.

Шевалье, видя, что Перигрин слегка раздражен его словами, просил извинить ту развязность, с какою он порицал английских актеров, уверяя его, что он питает величайшее почтение к британской науке, гению и вкусу, каковые были столь по заслугам отмечены в мире искусства, и, несмотря на суровую критику, он считает, что в Лондонском театре актеры лучше, чем в Парижском. Молодой джентльмен поблагодарил его за любезную уступку, восхитившую Пелита, который сказал, покачивая головой: «Я тоже так думаю, мсье», а врач, раздосадованный диспутом, в коем не принимал никакого участия, заметил с высокомерным видом, что современная сцена вовсе, не заслуживает внимания того, кто имеет представление о превосходстве и игре древних; что пьесы следует ставить на счет государства, как это делали афиняне с трагедиями Софокла, и что должны быть особые судьи, принимающие или отвергающие все представления, какие предлагаются публике.

Далее он описал театр в Риме, вмещавший восемьдесят тысяч зрителей, прочел научную лекцию о природе persona, или маски, надеваемой римскими актерами, каковая, по его словам, являлась приспособлением, покрывавшим всю голову, и была снабжена внутри медным рупором, который, отражая звук, исходивший изо рта, усиливал голос, дабы он был слышен такой огромной аудитории. Он объяснил разницу между saltator и declamator, из которых первый играл, а второй декламировал роль; затем, воспользовавшись случаем, упомянул о достоинствах мимов, которые достигли такого совершенства в своем искусстве, что некий монарх с Понта, находясь при дворе Нерона и видя, как один из них разыгрывает пантомиму, стал выпрашивать его у императора, дабы он служил ему толмачом у диких народов, языка коих он не понимал. Мало того, многие философы-циники, осуждавшие это зрелище, не видя его, случайно узрели их исключительное умение и пожалели о том, что столь продолжительное время лишали себя такого разумного развлечения.

Однако он не согласился с мнением Перигрина, который, доказывая превосходство английских актеров, заявил, что кое-кто из них олицетворял себя с изображаемым героем, но передал рассказ Лукиана о некоем знаменитом миме, который, играя роль Аякса, в неистовстве своем был поражен припадком настоящего безумия, на протяжении коего разорвал в клочья одежду актера, шествовавшего перед ним, оглушительно стучал железными подошвами, чтобы усилить шум, и, выхватив инструмент из рук одного из музыкантов, разбил его об голову того, кто представлял Улисса, а затем, подбежав к консульской скамье, принял двух сенаторов за овец, подлежащих закланию. Зрители превозносили его до небес, но мим, вновь обретя рассудок, так глубоко почувствовал свое сумасбродство, что всерьез заболел от огорчения; а впоследствии, когда пожелали, чтобы он вновь участвовал в этом представлении, он наотрез отказался от исполнения подобных ролей, заявив, что наилучшим является кратковременное сумасшествие и что хватит с него быть безумцем один раз в жизни.