Тем временем он не только знакомил их со всеми достопримечательностями города, но и посещал вместе с ними все королевские дворцы в пределах одного дня пути от Парижа и в промежутке между этими поездками угостил их изысканным обедом в своем доме, где доктор и мистер Джолтер вступили в спор, который едва не привел к непримиримой вражде. Эти джентльмены, в равной мере наделенные чванством, педантизмом и мрачностью, придерживались благодаря воспитанию и среде диаметрально противоположных политических убеждений: один, как мы уже упомянули, был фанатически предан «высокой церкви», другой был ярым республиканцем. Гувернер верил, что люди не могут быть счастливы и земля не может приносить плоды в изобилии, если власть духовенства и правительства ограничена, тогда как, по мнению доктора, не существует государственного строя более совершенного, чем демократический, и страна может процветать только под властью черни.

Благодаря этим обстоятельствам не чудо, что в пылу откровенной беседы между ними возникли разногласия, особенно если принять в расчет желание хозяина поощрить и обострить прения. Первым поводом к размолвке послужило неудачное замечание живописца, что куропатка, которую он в тот момент ел, была вкуснейшим деликатесом, какой ему когда-либо случалось отведывать. Его приятель признал этих птиц наилучшими из всех виденных им во Франции, но утверждал, что они не так жирны и нежны, как те, которые пойманы в Англии. Гувернер, считая это замечание результатом предубеждения и неопытности, сказал с саркастической улыбкой:

— Мне кажется, сэр, вы весьма расположены оценивать все здешние продукты ниже продуктов вашей родины.

— Совершенно верно, сэр, — отвечал врач, слегка приосанившись, — и, надеюсь, не без основания,

— А скажите, пожалуйста, — продолжал наставник, — почему французские куропатки не могут быть так же хороши, как английские?

— По очень простой причине, — заявил тот: — они не так откормлены. Железная рука угнетения простерта над всеми животными в пределах французских владений, даже над тварями земными и птицами небесными. Kunessin oionoisi te pasi.

— Ей-богу, — воскликнул живописец, — эта истина не может быть опровергнута! Думаю, меня никак нельзя назвать лакомым кусочком, и тем не менее цвет лица у англичанина отличается какой-то свежестью, какою-то джинсикуа, — кажется, так это называется, — столь привлекательною для голодного француза, что я многих ловил на том, как они смотрели на меня с чрезвычайным аппетитом, когда я проходил мимо. А что касается до их псов или, вернее, их волков, то, как только я их вижу — э, слуга покорный, мистер Сукин Сын! — я уже начеку. Доктор может подтвердить, что даже их лошади или, вернее, живые одры, впряженные в нашу карету, вытягивали свои длинные шеи и обнюхивали нас, как лакомое блюдо.

Эта остроумная реплика мистера Пелита, вызвавшая одобрительный смех, вероятно, прекратила бы спор в самом начале, если бы мистер Джолтер, самодовольно хихикая, не поздравил новых знакомых с тем, что они рассуждают, как истинные англичане. Доктор, оскорбленный этим намеком, сказал ему с некоторой горячностью, что он ошибается в своих выводах, ибо симпатии и склонности доктора не ограничиваются какой-либо определенной страной, раз он почитает себя гражданином вселенной. Он сознался, что привязан к Англии больше, чем к какому бы то ни было королевству, но это предпочтение есть результат размышлений, а не пристрастия, ибо британский строй приближается больше, чем всякий другой, к той идеальной форме правления — к демократии Афин, — которую он надеется увидеть когда-нибудь воскрешенной. Он упомянул с восторгом о смерти Карла I и изгнании его сына, поносил очень язвительно королевскую фамилию и, с целью придать силу своим убеждениям, процитировал сорок — пятьдесят строк одной из филиппик Демосфена. Джолтер, слыша, что он столь непочтительно отзывается о высшей власти, воспылал негодованием. Он заявил, что доктрина доктора отвратительна и гибельна для справедливости, порядка и общества; что монархия божественного происхождения, следовательно не подлежит разрушению человеческой силой, а стало быть, те события в английской истории, которые доктор столь неумеренно восхваляет, суть не что иное, как позорные примеры святотатства, вероломства и подстрекательства к мятежу; что демократия Афин была нелепейшим учреждением, несущим анархию и зло, каковые неизбежны, если управление страной зиждется на произволе невежественной, легкомысленной черни; что наираспутнейший член общины, владей он только даром красноречия, мог погубить самого достойного, энергически пользуясь своим влиянием на народ, который часто побуждали поступать в высшей степени неблагодарно и безрассудно по отношению к величайшим патриотам, когда-либо рождавшимся в их стране; и, наконец, он заявил, что искусства и науки никогда не процветали в такой мере в республике, как под защитой и покровительством неограниченной власти; о том свидетельствует век Августа и царствование Людовика XIV; нельзя также предполагать, что таланты будут вознаграждены отдельными лицами или разнообразными советами в государстве более щедро, чем великодушием и могуществом того, кто имеет в своем распоряжении все сокровища.

Перигрин, радуясь ожесточению спора, заметил, что, по-видимому, много правды есть в доводах мистера Джолтера, а живописец, поколебленный в своих убеждениях, посмотрел с упованием на своего друга, который, скроив мину, выражающую пренебрежение, спросил своего противника, не находит ли он, что именно эта власть награждать по заслугам дает возможность абсолютному монарху распоряжаться совершенно произвольно жизнью и имуществом народа. Прежде чем гувернер успел ответить на этот вопрос, Пелит воскликнул:

— Клянусь богом, это правда! Доктор, удар попал в цель!

Тогда мистер Джолтер, наказав этого пустого болтуна презрительным взглядом, изрек, что верховная власть, давая возможность доброму правителю проявить добродетели, не поддержит тирана, прибегающего к жестокости и угнетению, ибо во всех странах правители должны принимать во внимание дух народа и бремя приноровлено к тем плечам, на которые оно возложено.

— В противном случае что же произойдет? — осведомился врач.

— Последствия ясны, — отвечал гувернер: — восстание, бунт и гибель тирана, ибо нельзя предположить, что подданные любого государства окажутся столь низки и малодушны, чтобы пренебречь теми средствами, какие им дарованы небом для защиты.

— Клянусь богом, вы правы, сэр! — вскричал Пелит. — Признаюсь, с этим должно согласиться. Доктор, боюсь, что мы попали впросак.

Однако этот сын Пэана, отнюдь не разделяя мнения своего друга, заметил с победоносным видом, что он не только разоблачит доводами и фактами софистику последнего утверждения сего джентльмена, но и опровергнет его его же собственными словами. У Джолтера глаза загорелись при этих дерзких словах, и он сказал своему противнику, причем губы у него дрожали от гнева, что если аргументы его не лучше полученного им воспитания, то вряд ли ему удастся завоевать много сторонников; а доктор, бесстыдно торжествуя победу, посоветовал ему на будущее время остерегаться прений, покуда он не овладеет своим предметом.

Перигрин желал и надеялся увидеть, что спорщики обратятся к доводам более веским и убедительным, а живописец, страшившийся такого исхода, прибег к обычному восклицанию: «Ради бога, джентльмены!» — после чего гувернер в негодовании выскочил из-за стола и покинул комнату, бормоча какие-то слова, из коих можно было отчетливо расслышать только одно: «нахал». Врач, одержав, таким образом, победу на поле битвы, выслушал поздравления Перигрина и был столь упоен своим успехом, что целый час разглагольствовал о нелепости джолтеровских утверждений и о красоте демократического строя, обсудил план республики Платона, приводя многочисленные цитаты из этого писателя касательно to kalon, после чего перешел к нравоучительным размышлениям Шефтсбери и заключил свою речь солидным отрывком из рапсодии сего поверхностного автора, каковой он продекламировал со всею страстностью энтузиаста к чрезвычайному удовольствию своего хозяина и невыразимому восхищению Пелита, который взирал на него как на существо сверхъестественное и божественное. Столь опьянен был этот тщеславный молодой человек ироническими похвалами Пикля, что тотчас отбросил всякую сдержанность и, признавшись в дружеских чувствах к нашему герою, чей вкус и ученость не преминул превознести, заявил напрямик, что за эти последние века он, доктор — единственный, кто обладает той величайшей гениальностью, той частицей Ti Theion, которая обессмертила греческих поэтов; что, подобно тому как Пифагор утверждал, будто дух Ефорба переселился в его тело, им, доктором, владеет странная уверенность, что в нем самом обитает душа Пиндара, ибо, принимая во внимание различие языков, на которых они писали, есть удивительное сходство между произведениями его собственными и этого прославленного фиванца; и в подтверждение сей истины он немедленно привел образцы, каковые и по духу и по стихосложению были так же отличны от Пиндара, как «Оды» Горация от произведений нашего нынешнего лауреата. Однако Перигрин не постеснялся признать их равно великими, хотя причинил этимприговором ущерб своей совести и потревожил свое самолюбие, столь чувствительное, что его смутили нелепое тщеславие и наглость врача, который, не довольствуясь утверждением собственного превосходства в мире искусства и изящной литературы, дерзко притязал также на некие значительные открытия в области физики, каковые не преминут вознести его на высочайшую вершину в этой науке при помощи других его талантов, а также большого состояния, унаследованного им от отца.