Это было отнюдь не самое тяжелое огорчение, какое он перенес в результате неустанных трудов и неистощимой фантазии своих мучителей, которые изводили его столь разнообразными злостными выходками, что он начал предполагать, будто все дьяволы в аду сговорились нарушить его покой, и потому стал задумываться и размышлять на эту тему.

Думая об этом, припоминая и сравнивая неприятности, которые он за последнее время перенес, коммодор не мог не заподозрить, что иные из них были измышлены с целью ему досадить; а так как он имел понятие о нраве лейтенанта и был знаком с талантами Перигрина, то и порешил впредь наблюдать за обоими с величайшей заботливостью и осмотрительностью. Это решение, а также неосторожное поведение заговорщиков, которых к тому времени успех сделал неосмотрительными и безрассудными, привело к желаемому результату. Он в короткий срок обнаружил участие Пери в новом заговоре и с помощью легких наказаний и великого множества угроз вырвал у него признание во всех проделках, к которым тот был причастен. Коммодор был ошеломлен этим открытием и так разгневан на Хэтчуея за роль, какую тот сыграл во всем, что подумывал, не потребовать ли удовлетворения на шпагах и пистолетах или уволить его из крепости и немедленно отказаться от всякой дружбы с ним. Но он так привык к обществу Джека, что не мог без него жить, и после размышлений, сообразив, что все содеянное им было скорее проявлением распущенности, чем злобы, и он сам не прочь был бы посмеяться, если бы это проделали с кем-нибудь другим, он решил задушить в себе чувство досады и простереть свое прощение даже на Пайпса, которого при первой вспышке считал более преступным, чем простого мятежника. Этому решению сопутствовало другое, которое казалось ему крайне необходимым для его целей и на котором сходились интересы как его собственные, так и его племянника.

Перигрин, которому шел теперь тринадцатый год, сделал такие успехи под руководством Дженингса, что частенько рассуждал о грамматике и, казалось, одерживал иной раз верх в споре с приходским священником, который, несмотря на признанное превосходство своего противника, отдавал должное его дарованиям, каковые, как уверял он мистера Траньона, заглохнут от недостатка ухода за ними, если мальчик не будет немедленно послан для продолжения занятий в какой-нибудь соответствующий питомник науки.

Эту мысль не раз внушала коммодору и миссис Траньон, которая, не говоря уже об уважении, какое она питала к мнению священника, имела основания желать, чтобы в доме не было Перигрина, чей пытливый нрав начинал ей внушать серьезные опасения. Побуждаемый этими мотивами, которым сопутствовали просьбы самого юноши, страстно желавшего увидеть свет, дядя решил отправить его незамедлительно в Винчестер, под непосредственным надзором ируководством гувернера, которому он предложил для этой цели весьма приличное вознаграждение. Сей джентльмен, по имени мистер Джекоб Джолтер, был школьным товарищем приходского священника, который рекомендовал его миссис Траньон как особу весьма достойную и ученую и во всех отношениях способную занять должность наставника. Добавил он также, в виде похвалы, что это был человек примерной набожности и чрезвычайно ревнующий о славе церкви, членом которой он являлся, нося много лет духовный сан, хотя в ту пору он не исполнял никаких обязанностей священника. Действительно, рвение мистера Джолтера было столь пламенно, что иной раз одерживало верх над его благоразумием; он принадлежал к Высокой церкви и, следовательно, был недоволен, а потому чувство обиды выросло у него в непобедимое предубеждение против существующего порядка вещей, предубеждение, благодаря которому он смешивал государство с церковью и иногда приходил к ошибочным, чтобы не сказать нелепым, выводам; но в общем это был человек высокой морали, сведущий в математике и схоластическом богословии — науках, которые отнюдь не содействовали смягчению и укреплению его брюзгливого и сурового нрава.

После того как этому джентльмену поручили надзирать за образованием Пери, были сделаны приготовления к их отъезду, а Том Пайпс, по его собственной просьбе, облачен в ливрею и назначен лакеем молодого сквайра. Но до их отбытия коммодор любезно сообщил о своем проекте мистеру Пиклю, который одобрил этот план, хотя не посмел повидаться с мальчиком, так сильно был он запуган протестами своей жены, чье отвращение к первенцу делалось с каждым днем все более глубоким и необъяснимым. Этому противоестественному капризу как будто способствовало одно обстоятельство, которое, казалось, скорее должно было победить ее антипатию. Второй ее сын, Гем, которому шел теперь четвертый год, был рахитичен с колыбели и столь же непривлекателен внешне, сколь приятна была наружность Пери. По мере того как развивалось это уродство, росла и материнская любовь, а злобная ее ненависть к другому сыну, казалось, возрастала в той же пропорции.

Отнюдь не разрешая Пери пользоваться обычными привилегиями ребенка, она не допускала, чтобы он приближался к дому своего отца, выражала беспокойство всякий раз, когда случайно упоминали его имя, чувствовала дурноту при похвалах ему и во всех отношениях держала себя, как злейшая мачеха. Правда, она уже отказалась от нелепой фантазии, будто он был самозванцем, но по-прежнему не скрывала, что гнушается им, словно и в самом деле считала его самозванцем; а если кто-нибудь выражал желание узнать причину ее странной и непонятной неприязни, она всегда раздражалась и сердито отвечала, что у нее есть для этого основания, о которых она не обязана говорить. Мало того, в такой мере была она заражена этой дурной страстью, что прервала всякие сношения со своей золовкой и коммодором, так как они не лишили бедного ребенка своей поддержки и покровительства.

Однако ее злоба была беспомощна благодаря любви и щедрости коммодора, который, приняв Пери, как родного сына, снабдил его всем необходимым и доставил вместе с его гувернером в своей собственной карете к месту назначения, где они поселились, как подобает джентльменам, и все было устроено сообразно их желаниям.

Миссис Траньон вела себя весьма благопристойно при отбытии племянника, которому она, со многими благочестивыми советами и предписаниями слушаться и почитать своего наставника, презентовала брильянтовое кольцо невысокой стоимости и золотую медаль в знак своей любви и уважения. Что касается лейтенанта, то он ехал с ним в карете; и таковы были дружеские чувства, какие питал он к Пери, что, когда коммодор, достигнув цели своей поездки, предложил вернуться, Джек наотрез отказался ему сопутствовать и сообщил о своем решении остаться там, где был.

Траньон был крайне потрясен этим заявлением, так как Хэтчуей стал для него незаменимым чуть ли не во всех случаях жизни, и он предчувствовал, что не в силах будет обходиться без его общества. Немало огорченный этим соображением, он уныло устремил свой глаз на лейтенанта, жалобно говоря:

— Как! Теперь вы меня покидаете, Джек, после того, как мы вместе выдержали столько сильных штормов? Будь прокляты мои конечности! Я считал вас человеком с более честным сердцем. Я смотрел на вас как на мою фок-мачту, а на Тома Пайпса — как на мою бизань; теперь его унесло; если то же случится и с вами, а мой стоячий такелаж ни к черту не годен, я, знаете ли, пойду ко дну при первом же шквале. Черт бы вас побрал! В случае, если я нанес вам обиду, неужели вы не можете сказать прямо, и я принесу вам извинения.

Джек, стыдясь открыть подлинные свои мысли, после недолгих колебаний отвечал смущенно и бессвязно:

— Будь я проклят! Не в этом дело. Конечно, вы всегда обращались со мной как с офицером, это я обязан признать, чтобы воздать должное дьяволу, как говорит пословица; но, несмотря на все это, дело заключается сейчас в том, что я и сам подумываю поступить в школу, изучить вашу латинскую тарабарщину, ибо, как говорит пословица, лучше исправиться поздно, чем никогда. А мне сообщили, что здесь можно получить за деньги больше, чем где бы то ни было.

Тщетно старался Траньон доказать нелепость поступления в школу в его годы, утверждая, что мальчики будут подшучивать над ним и что он сделается посмешищем для всех; он упорствовал в своем решении остаться, и коммодор охотно прибег к посредничеству Пайпса и Пери, которые воспользовались своим влиянием на Джека и в конце концов уговорили его вернуться в крепость, после того как Траньон обещал предоставить ему возможность навещать их раз в месяц. Когда это условие было оговорено, он и его друг распрощались с учеником, гувернером и слугой и наутро отправились домой, куда прибыли благополучно в тот же вечер.

Столь велико было нежелание Хэтчуея расставаться с Перигрином, что, говорят, он впервые в жизни прослезился при прощании; известно мне, что на обратном пути, после долгого молчания, которое коммодор и не думал прерывать, он неожиданно воскликнул:

— Будь я проклят, если этот щенок не подсыпал мне какого-то снадобья, чтобы заставить меня полюбить его!

Действительно, было что-то сходное в характере этих двух друзей, что неизменно давало о себе знать впоследствии, какова бы ни была разница в образовании, положении и связях.