Николай Михайлович Карамзин родился в декабре 1766 г. в селе Михайловка Симбирской губернии. Отец его, капитан в отставке, был дворянином средней руки. Начальное образование юный Карамзин получил дома и в симбирском пансионе Фовеля. С 1780 г. он продолжал учебу в Москве, в частном пансионе доктора Шадена — одного из лучших университетских профессоров того времени. Под его руководством Карамзин изучил несколько языков (латинский, греческий, немецкий, французский), пиитику, риторику, мифологию и некоторые другие науки. Кроме того, пансионеры посещали университетские лекции. В 1783 г. Карамзин отправился в Петербург и некоторое время служил подпрапорщиком в гвардейском Преображенском полку. Военная служба, впрочем, мало увлекала его, к тому же и средств, для того чтобы достойно содержать себя в столице, у него не было. Все свободное время Карамзин отдавал занятиям литературой. Его многогранная творческая деятельность началась в 1783 г. с перевода идиллии швейцарского поэта Геснера «Деревянная нога». В 1784 г., узнав о смерти отца, Карамзин вышел в отставку, поселился Москве и с головой окунулся в литературную жизнь. Центром ее в то время был знаменитый книгоиздатель Новиков. Несмотря на свою молодость Карамзин вскоре сделался одним из его деятельнейших сотрудников. В 1785 г. он редактировал журнал «Детское чтение» (это первое в России литературное издание для детей выходило в качестве приложения к «Московским ведомостям» Новикова). В то же время он много трудился над переводами. В 1787 г. появился его перевод трагедии «Юлий Цезарь» Шекспира. Затем последовали «Эмилия Галотти» Лессинга, «О происхождении зла» Галлера, «Беседы с Богом» Штурма.

Постоянно читая и переводя европейских классиков, Карамзин страстно мечтал сам побывать в Европе. Его желание осуществилось в 1789 г. Накопив денег, он отправился за границу и почти полтора года колесил по дорогам Европы. Начав с Кенигсберга, он объехал многие города Германии, прожил несколько недель в Швейцарии, потом отправился во Францию, где стал свидетелем разворачивающейся здесь революции, и закончил свое путешествие в Лондоне. Это паломничество по культурным центрам Европы имело огромное значение в формировании Карамзина как писателя. Позже он вспоминал об этой эпохе своей жизни: «Я видел первые нации Европы, их нравы, их обычаи… Я собрал множество предметов для размышлений, дабы занять душу, разум и воображение мои в сладостные часы досуга…» Он возвратился в Москву, имея множество планов. Прежде всего он основал «Московский журнал», с помощью которого намеревался знакомить соотечественников с русской и зарубежной литературой, прививая вкус к лучшим образцам поэзии и прозы, представлять «критические рассматривания» выходящих книг, сообщать о театральных премьерах и о всем другом, что связано с литературной жизнью в России и Европе. Такого рода сугубо литературный журнал еще ни разу не издавался в России. Дело оказалось чрезвычайно трудным. Карамзину пришлось быть одновременно критиком, писателем, рецензентом, переводчиком, редактором и издателем своего журнала. В течение двух лет он, можно сказать, в одиночку тащил на себе этот тяжелый воз. Позже он признавался, что принужден был работать до изнеможения.

Первый номер вышел в январе 1791 г. В нем помещалось начало «Писем русского путешественника» — произведения, которое принесло Карамзину первую громкую литературную славу. «Письма» были написаны по впечатлениям заграничной поездки и представляли собой интереснейший путевой дневник, в форме посланий к друзьям. Сочинение это имело огромный успех у читающей публики, которая восхищалась не только увлекательным описав нием жизни европейских народов, но и легким, приятным слогом автора. До Карамзина в русском обществе распространено было твердое убеждение, что книги пишутся и печатаются для одних «ученых» и потому содержание их должно быть как можно более важным и дельным. На деле это приводило к тому что проза получалась тяжелой и скучной, а язык ее — громоздким и велеречивым. В художественной литературе продолжали употребляться многие старославянские слова, давно уже вышедшие из употребления. Карамзин первым из русских прозаиков сменил тон своих произведений с торжественного и поучающего на задушевно-располагающий. Он также совершенно отказался от высокопарного вычурного стиля и стал пользоваться живым и естественным языком, приближенным к разговорной речи. Вместо дремучих славянизмов он смело ввел в литературный оборот множество новых заимствованных слов, до этого употреблявшихся только в устной речи европейски образованными людьми. Это была реформа огромной важности — можно сказать наш современный литературный язык впервые зародился на страницах журнала Карамзина. Складно и интересно написанный, он с успехом прививал вкус к чтению и стал тем изданием, вокруг которого впервые объединилась читающая публика. «Московский журнал» стал знаменательным явлением и по многим другим причинам. Помимо своих собственных сочинении и творений известных русских писателей, помимо критического разбора произведений, бывших у всех на слуху, Карамзин помещал в нем обширные и подробные статьи об известных европейских классиках: Шекспире Лессинге, Буало, Томасе Море, Гольдони, Вольтере, Стерне, Ричардсоне. Он же стал родоначальником театральной критики. Разборы пьес, постановок, игры актеров — все это явилось неслыханным новшеством в русской периодике По словам Белинского, Карамзин первый дал русской публике истинно журнальное чтение. Причем везде и во всем он был не только преобразователем, но и "В последующих номерах журнала кроме «Писем русского путешественника», статей и переводов Карамзин напечатал несколько своих стихотворении, а в июльском номере поместил повесть «Бедная Лиза». Это небольшое сочинение занявшее всего несколько страниц, стало настоящим открытием для нашей молодой литературы и явилось первым признанным произведением русского сентиментализма. Жизнь человеческого сердца, впервые так ярко развернувшаяся перед читателями, была для многих из них ошеломляющим откровением. Простая и в общем незамысловатая история любви простои девушки к богатому и легкомысленному дворянину, закончившаяся ее трагической гибелью, буквально потрясала современников, которые зачитывались ею до самозабвения. О необыкновенной популярности этой повести Карамзина говорит то, что «Бедная Лиза», восхищавшая всех образованных людей, породила множество подражаний; пруд у Симонова монастьря, где якобы утопилась бедная поселянка, сделался местом паломничества и был назван Лизиным прудом. Глядя с высоты нашего сегодняшнего литературного опыта, после Пушкина, Достоевского, Толстого и Тургенева, мы, конечно, не можем не видеть многих недостатков этой повести — ее вычурности, излишней экзальтированности, слезливости. Но важно отметить, что именно здесь, впервые в русской литературе, состоялось открытие душевного мира человека. Это был еще робкий, туманный и наивный мир, но он возник — и весь дальнейший ход нашей литературы шел в направлении его постижения. Новаторство Карамзина проявилось и в другой области: в 1792 г. он опубликовал одну из первых русских исторических повестей «Наталья, боярская дочь», которая служит как бы мостиком от «Писем русского путешественника» и «Бедной Лизы» к поздним произведениям Карамзина — «Марфе Посаднице» и «Истории государства Российского». Сюжет «Натальи», разворачивающийся на фоне исторической обстановки времен царя Алексея Михайловича, отличается романтической остротой. Здесь есть все — внезапная любовь, тайное венчание, бегство, поиски, возвращение и счастливая жизнь до гробовой доски.

Девяностые годы XVIII века — важный рубеж в истории русской культуры. Со времен Петра I она развивалась в русле идей Просвещения. Мироощущению этой эпохи были свойственны оптимизм, твердая вера во всесилие человеческого разума и исторический прогресс. Конец этим представлениям положили кровавые события французской революции. В 1793 г., в год якобинского террора, многие мыслящие люди во всем мире, взиравшие до этого с сочувствием на парижские события и видевшие в них реальное воплощение своей мечты, пережили сложный духовный кризис: они вдруг почувствовали, что великая эпоха Просвещения, которая открыла человечеству столько истин и возбудила столько надежд, закончилась, так и не принеся ожидаемого счастья. Карамзин, который как никто в России ощущал свое духовное родство с европейской цивилизацией, переживал крах идеалов Просвещения как свою личную трагедию. В эти дни он пишет исполненное тихой скорби историкополитическое размышление в двух письмах: «Милодор к Филарету» и «Филарет к Милодору».

«Помнишь, друг мой, — пишет Милодор, — как мы некогда рассуждали о нравственном, ловили в истории все благородные черты души человеческой, питали в груди своей эфирное пламя любви, которого веяние возносило нас к небесам, и, проливая сладкие слезы, восклицали: человек велик духом своим! Божество обитает в его сердце!.. Кто более нашего славил преимущества XVIII века: свет философии, смягчение нравов, тонкость разума и чувства, размножение жизненных удовольствий, всемерное распространение духа общественности… Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали… что люди, уверясь нравственным образом в изящности законов чистого разума, начнут исполнять их в точности, и под сению мира, под кровом тишины и спокойствия насладятся истинными благами жизни». В этих словах заключена живая вера поколения конца XVIII века, его религия, то, что давало цель и смысл жизни. Что же теперь? «О Филарет! — восклицает Милодор, — где теперь сия утешительная система?.. Она разрушилась в своем основании! XVIII век кончается: что же видишь ты на сцене мира? — XVIII век кончается, и несчастный филантроп меряет двумя шагами могилу свою, чтобы лечь в ней обманутым, растерзанным сердцем своим и закрыть глаза навеки!.. Где люди, которых мы любили? Где плод наук и мудрости? Где возвышение кротких нравственных существ, сотворенных для счастья? — Век Просвещения! Я не узнаю тебя — в крови и пламени не узнаю тебя!» Это письмо — свидетельство крушения целой эпохи. Хотя Карамзин и в дальнейшем не утратил просветительского оптимизма и вера в прогресс у него осталась непоколебима, однако его мироощущение приобрело трагический оттенок — да, человечество движется к какому-то далекому светлому, но неведомому для него идеалу, однако путь к нему страшно труден и извилист, а каждый шаг отмечается кровью и страданием. Острое чувство драматизма жизни — одна из основополагающих черт великой русской литературы, и Карамзин был первым русским писателем, творчество которого отмечено его печатью.

Девяностые годы были для автора «Писем русского путешественника» временем духовного надлома. В 1792 г. он прекратил издание журнала и уехал из Москвы в деревню. Столетие он завершил выпуском двух литературных альманахов — в 1794–1795 гг. в двух томиках вышла «Аглая», а в 1796–1799 гг. читатели получили три части «Аониды». В эти альманахи Карамзин включил все достойные внимания новинки современной литературы, преимущественно поэзии. Подобные сборники в то время были новостью в России и стали для нее заметным культурным событием.

В апреле 1801 г. Карамзин женился на Елизавете Ивановне Протасовой.

Но счастье с ней не было продолжительным — уже на другой год, после рождения дочери, она умерла. (В 1804 г. Карамзин женился второй раз на Екатерине Андреевне Колывановой, внебрачной дочери князя Вяземского, с которой и прожил до самой смерти.) В 1802 г. Карамзин вернулся к журналистике и стал выпускать «Вестник Европы», продолжавший и развивавший традиции «Московского журнала». С первых же номеров он стал популярнейшим в России периодическим изданием. Число его подписчиков за несколько месяцев перевалило за 1000 человек — по тем временам цифра очень внушительная. Круг затрагиваемых в журнале проблем был очень широк. Помимо литературоведческих и исторических статей Карамзин помещал в своем «Вестнике» политические обозрения, разнообразную информацию, сообщения из области науки, искусства и просвещения, а также занимательные произведения изящной словесности. В 1803 г. он опубликовал в нем свою лучшую историческую повесть «Марфа Посадница, или Покорение Новагорода», рассказывавшую о великой драме смиряемого русским самодержавием города, о вольности и непокорстве, о сильной и властной женщине, величие которой проявилось в самые тяжкие дни ее жизни. В этой вещи творческая манера Карамзина достигла классической зрелости. Слог «Марфы» ясный, сдержанный, строгий. Здесь нет даже следа слезливости и умиления «Бедной Лизы». Речи героев полны достоинства и простоты, каждое слово их весомо и значимо. Важно подчеркнуть также, что русская история была здесь уже не просто фоном, как в «Наталье», — она сама явилась объектом осмысления и изображения. Было видно, что автор много лет вдумчиво занимался изучением истории и глубоко чувствовал ее трагический, противоречивый ход.

В самом деле, из многих писем и упоминаний о Карамзине известно, что на рубеже столетий стихия истории все более привлекала его. Он с увлечением читал летописи и старинные акты, доставал и изучал редкие манускрипты.

Осенью 1803 г. он окончательно пришел к решению возложить на себя великую ношу — взяться за написание труда по отечественной истории. Задача эта давно уже назрела. К началу XIX века Россия была едва ли не единственной европейской страной, которая до сих пор не имела полного печатного и общедоступного изложения своей истории. Конечно, существовали летописи, но читать их могли только специалисты. К тому же большая часть летописных списков оставалось неизданной. Точно так же, множество исторических доку- і ментов, рассеянных по архивам и частным коллекциям, оставались за преде-» лами научного оборота и были совершенно недоступными не только читаю-, щей публике, но и историкам. Карамзину предстояло собрать воедино весь этот сложный и разнородный материал, критически осмыслить его и изложить легким современным языком. Хорошо понимая, что труд его потребует многолетних изысканий и полной сосредоточенности, он попросил финансовой поддержки у императора. В октябре 1803 г. Александр I назначил Карамзина на специально созданную для него должность историографа, дававшую права свободного доступа во все российские архивы и библиотеки. Тем же указом ему был положен ежегодный пенсион в две тысячи рублей. Хотя «Вестник Европы» давал Карамзину втрое больше, он без колебания простился с ним и всецело посвятил себя работе над своей «Историей государства Российского». По словам князя Вяземского, он с этого времени «постригся в историки». Со светским общением было покончено: Карамзин перестал появляться в гостиных и избавился от многих не лишенных приятности, но докучливых знакомств. Жизнь его теперь протекала в библиотеках, среди полок и стеллажей. К своему труду Карамзин отнесся с величайшей добросовестностью. Он составлял горы выписок, читал каталоги, просматривал книги и рассылал повсюду письма-запросы» Объем материала, поднятый и просмотренный им, был огромен. Можно с уверенностью утверждать, что никто и никогда до Карамзина не погружался так глубоко в дух и стихию русской истории.

Цель, поставленная перед собой историком, была сложной и во многом противоречивой. Ему предстояло не просто написать обширное научное сочинение, кропотливо исследуя каждую рассматриваемую эпоху; целью его было создать национальное, общественно значимое сочинение, которое не требовало бы для своего понимания специальной подготовки. Другими словами, это должна была быть не сухая монография, а высокохудожественное литературное произведение, предназначенное для широкой публики. Карамзин много работал над стилем и слогом «Истории», над художественной обработкой образов. Не добавляя ничего в перелагаемые им документы, он скрасил их сухость своими горячими эмоциональными комментариями. В результате изпод его пера вышло яркое и сочное произведение, которое не могло оставить равнодушным ни одного читателя. Сам Карамзин однажды назвал свой труд «исторической поэмой». И в самом деле, по силе слога, занимательности рассказа, по звучности языка это, несомненно, лучшее творение русской прозы первой четверти XIX века.

Но при всем этом «История» оставалась в полном смысле «историческим» сочинением, хотя и достигнуто это было в ущерб общей его стройности. Желание сочетать легкость изложения с его основательностью заставило Карамзина почти каждую свою фразу снабжать особым примечанием. В эти примечания он «упрятал» огромное количество обширных выписок, цитат из источников, пересказов документов, свою полемику с сочинениями предшественников. В результате «Примечания» по своему объему фактически сравнялись с основным текстом. Ненормальность этого хорошо сознавал сам автор. В предисловии он признавался: «Множество сделанных мною примечаний и выписок устрашает меня самого…» Но придумать какой-либо другой способ познакомить читателя с массой ценного исторического материала он не смог.

Таким образом, «История» Карамзина как бы делится на две части — «художественную», предназначенную для легкого чтения, и «ученую» — для вдумчивого и глубокого изучения истории.

Работа над «Историей государства Российского» заняла без остатка последние 23 года жизни Карамзина. Она прервалась только на несколько месяцев в 1812 г. в связи с занятием французами Москвы. Это трудное время Карамзин провел в Нижнем Новгороде. В 1816 г. он отвез в Петербург первые восемь томов своего труда. Весной 1817 г. «Историю» начали печатать сразу в трех типографиях — военной, сенатской и медицинской. Однако правка корректур отнимала массу времени. Первые восемь томов появились в продаже только в начале 1818 г. и породили неслыханный ажиотаж. Ни одно сочинение Карамзина до этого не имело такого потрясающего успеха. В конце февраля первое издание уже было распродано. «Все, — вспоминал Пушкин, — даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Колумбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили…»

С этого времени каждый новый том «Истории» становился общественным и культурным событием. 9-й том, посвященный описанию эпохи Грозного, вышел в 1821 г, и произвел на современников ошеломляющее впечатление.

Тирания жестокого царя и ужасы опричнины были описаны здесь с такой эпической мощью, что читатели просто не находили слов для выражения своих чувств. Известный поэт и будущий декабрист Кондратий Рылеев писал в одном из писем: «Ну, Грозный! Ну, Карамзин! Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита». 10-й и 11-й тома появились в 1824 г. Описанная в них эпоха Смуты, в связи с недавно пережитым французским нашествием и пожаром Москвы, чрезвычайно интересовала как самого Карамзина, так и его современников. Многие не без основания находили эту часть «Истории» особенно удачной и сильной. Последний, 12-й том Карамзин писал уже тяжело больным. Закончить его он не успел. Великий писатель и историк умер в мае 1826 г.