«Король жизни» в Рэдингской тюрьме

Красивый, жизнерадостный, стихийно эгоистичный О. Уайльд с его огромной жаждой жизни и страстным желанием утолить эту жажду пришел в мир, «чтобы видеть солнце» и в полной мере опьяниться им. Ему хотелось проявить свое творчество не на бумаге, не в одном лишь отражении жизни, а в ней самой – в своем личном существовании. И ему удалось претворить задуманное: блестящая полоса литературной жизни О. Уайльда, создание ее фона и обстановки, его личные переживания и впечатления – все это стало лучшим произведением его таланта. На его жизнь – яркую, глубокую, разнообразную и нежную по оттенкам – смотрели как на роман или поэму.

Биограф писал об О. Уайльде: «Он жил и работал в блистающих утонченной роскошью помещениях, одевался в дорогие ткани, имевшие свой особенный покрой». «Свой покрой» был у О. Уайльда во всем: он брал от жизни не общее, а только то, на что указывала его утонченная натура. В этой утонченности было много и капризных черт: в кабинете у писателя стоял стол Карлейля, листки бумаги были подобны тем, на каких писал В. Гюго; в рабочие часы – шлафрок и капюшон, как у О. Бальзака; прическа, как у Нерона, и абсент, как любимый напиток Ш. Бодлера… Он на равных разговаривал с принцами и герцогинями, посещал их загородные дома и обедал в их лондонских особняках. В разговорах О. Уайльд был неподражаем и превратил беседу в искусство, где самое важное всегда оставалось недосказанным.

На безобразия жизни О. Уайльд реагировал болезненно и решительно не принимал в расчет, что в ней существуют бедность, несчастья, насилие, тюрьмы… Однажды из окна своего дома писатель увидел стоящего на улице нищего в рваных лохмотьях. Он вынес один из своих костюмов, сделал на нем дырки и одел нищего, ибо даже бедность должна выглядеть эстетично. Любое страдание было для него минусом жизни, отрицанием в ней красоты, фантазии, щедрости, красок и солнца, следовательно, это убожество, серость, обыденность и безнадежная пошлость… Были в его миросозерцании только красота, солнце, воздух полей, искусство, цветы и гений человека. Согласно такому миросозерцанию О. Уайльд и строил свою жизнь. Он хотел сделать из нее произведение искусства, ибо безраздельно верил в собственную исключительность.

В 1891 году О. Уайльд познакомился с Альфредом Дугласом – сыном маркиза Куинсберри. Бози (так называли А. Дугласа) был очень хорош собой – с лицом, какие бывают только на картинах, изображающих ангелов. Это был изящный юноша, более похожий на переодетую девочку: у него были бледно-золотые кудри, очень длинные ресницы, слишком большие синие глаза и рот, как у греческого бога. Он везде и всегда был центром всеобщего внимания: его любили, баловали, засыпали похвалами; поэты посвящали ему стихи и даже мальчишки на улицах обращались к нему: «Прекрасный маленький принц, купите газету!». Вскоре отношения между О. Уайльдом и Бози превратились в интимную дружбу. Став слугой греческой любви, писатель увидел в ней роковое совершенство, присущее высшим проявлениям жизни, и говорил: «Прекрасный грех, как и все прекрасные вещи, – привилегия богачей». Скандал шел за ним по пятам, и вскоре маркиз Куинсберри оставил писателю записку: «Оскару Уайльду, позирующему в качестве содомиста». Поэт предъявил иск о клевете, но маркиз и его помощники отыскали в лондонских притонах нескольких юношей, которые согласились выступить свидетелями. Друзья советовали О. Уайльду все бросить и уехать, даже начальник полиции приказал своим подчиненным смотреть сквозь пальцы, если писатель сделает попытку скрыться. Сначала О. Уайльд хотел последовать совету друзей, так как был до смерти напуган, но именно этот страх и придал ему силы все пройти до конца.

Против него был начат судебный процесс, но судьи не нашли достаточных улик, и О. Уайльд был оправдан. Однако в ожидании второго процесса над ним вершился и суд общественный: магазины отказывались продавать его книги, театры перестали ставить пьесы, сыновья писателя – Сирил и Вивиан – вынуждены были оставить школу; лавки, в которых он не оплатил счета, подавали на О. Уайльда в суд, да и расходы на судебный процесс достигли суммы в 700 фунтов. Оплатить это он не мог, суд признал писателя банкротом и распорядился о распродаже его имущества с аукциона. Были проданы «Дом красоты», богатая библиотека, любимые картины, личные вещи, даже игрушки детей…

На втором судебном процессе О. Уайльд был осужден на два года каторжных работ. Сначала поэта повезли в тюрьму Уондсворт, где ему коротко остригли волосы, отобрали одежду и личные вещи и облачили в тюремный костюм с черными полосами. Его поместили в камеру, где на плоских деревянных нарах лежали два одеяла, а в углу, под зарешеченным окном, размещались умывальник, параша и бачок. На карточке, прикрепленной к внешней стороне двери, были написаны имя писателя и приговор, так что каждый мог узнать, за что он помещен в тюрьму.

В первые месяцы заключения О. Уайльду казалось, что прежняя его жизнь была миром фантастических сновидений. Он упал с большой высоты, и судьба с невероятной злобой посмеялась, швырнув «короля жизни» в грязную тюремную камеру. Здесь его обступили ужасы, о которых он раньше ничего не знал и не хотел знать. День начинался с мытья пола и чистки утвари, потом О. Уайльд шил холщовые мешки для почты и раздирал пеньковые веревки на паклю, изранив свои пальцы так, что малейшее прикосновение к ним вызывало сильную боль; безостановочно крутил ручку блока, поднимавшего воду из колодца, или, накинув лямку, вращал мельничный жернов. Он помышлял о самоубийстве, но даже не мог сделать петлю из тех веревок, которые разрывал, так как они были слишком коротки. Он похудел, ослаб и стал плохо выполнять работу, а за разговоры во время прогулки его посадили на три дня в карцер, где стояли только нары и табурет, а кормили лишь черным хлебом и тухлой водой. Здесь писателя стали мучить галлюцинации, и ему казалось, что он сходит с ума. В одном углу карцера паук сплел паутину, и, вглядываясь в нее, писатель увидел собственное лицо. Трещины на стенах складывались в непотребные картины, и О. Уайльда стали осаждать непристойные видения… Его мозг привык к ежедневной работе, но писателю выдавали только одну книгу в неделю. Никакого общения с внешним миром, свидания и переписка запрещены, и вообще ему, писателю, запрещено писать. «Я выбиваю дурь из Оскара Уайльда», – назвал такой режим начальник тюрьмы.

В середине ноября 1895 года писателя в составе партии заключенных, скованных одной цепью, переводили в Рэдингскую тюрьму. На каждой станции им вслед летели ругательства, толпа смеялась над их отвратительной одеждой; однажды О. Уальда узнали, и посыпались новые издевательства и оскорбления, а кто-то даже плюнул ему в лицо.

Первые месяцы в новой тюрьме были для писателя очень тяжелыми. В Рэдинге правил жестокий майор Айзексон, приобретший за долгие годы тюремной службы «обширные познания во всем, что требуется, дабы расширять, углублять, продлевать страдания человека и причинять смерть». Один из друзей, навестив О. Уайльда в тюрьме, нашел «его в какой-то конуре, с перепутанными волосами, страшно изменившимися чертами и окровавленными руками».

Тюремная власть охватывала все стороны жизни заключенных, и, учитывая характер преступлений О. Уайльда, начальник поместил писателя под особое наблюдение, а потом поручил ему уборку помещения для казни. Это помещение представляло собой маленькую деревянную постройку в углу тюремного двора: писателю надо было скоблить деревянный пол, под которым находилась кирпичная шахта, куда летело тело жертвы. Ему пришлось пережить и казнь одного из заключенных, и ужас всех узников, запертых в своих камерах и прислушивавшихся к тому, что происходит на тюремном дворе.

Новый начальник тюрьмы майор Нельсон разрешил О. Уайльду писать, получать книги по списку, освободил от тяжелой работы, разрешил видеться с друзьями, посылать письма. Он даже любил беседовать с поэтом, и тот стал оживать, насколько это было возможно для человека, потерявшего все – славу, доброе имя, семью… Все исследователи творчества О. Уайльда отмечают, что надломленностью и страшным душевым упадком объясняются те строки его покаяния, в которых он бичует себя прежнего за излишество наслаждений, за распущенность и пестроту жизни. В первые дни в тюрьме его охватило бешеное возмущение и острая горечь. Он ломал руки и целые дни в бессильном отчаянии повторял: «Какой конец! Какой ужасный конец!» Принудительность существования была для него невыносимой мукой, и в одиночестве тюремной камеры она постоянно питала его сердце злобой и горечью. Каждый день, в течение двух лет, – мытье каменного пола и механический труд, потом тяжелое и душное уединение, которые можно было пережить лишь «с головой из железа и презрением на губах». Если до тюрьмы глаза его видели только ясную лазурь, гармонию линий, цвета и тона, то здесь они встретились с тьмой, ужасом и черным кошмаром жизни. Нужна была огромная внутренняя сила, чтобы принять такой удар и при этом не пасть. Пережив смертную боль одинокой души, настигнутой кошмаром, автор «De profundis» стал в глубине себя искать стержень, на котором он мог бы утвердиться и не свалиться в черную яму жизни. И он обратился к творцам «религии страдания» – светлому образу Христа и русскому писателю Ф.М. Достоевскому, потому что прежняя «религия красоты» в тюрьме не спасала, а только усугубляла бездну гибели.

Жить только горечью и отчаянием стало невозможно, пытливость к жизни взяла верх над ее ужасами, и О. Уайльд почувствовал, что даже здесь он способен тихо и углубленно – в сладком самозабвении художника – думать о жизни и о таких неутраченных ее блаженствах, как природа и человеческое творчество. Протест и бунт против бессмысленных тюремных страданий исчезли перед жаждой жить во что бы то ни стало и наперекор всему. Почувствовав эту тишину и успокоенность, писатель принял и признал новый огромный мир, с которым раньше не хотел считаться, и сказал себе: «Теперь я чувствую, что в моем существовании затаилось нечто, что говорит мне: все в мире имеет смысл – в особенности же страдание. Это нечто, во мне глубоко сохраненное, как клад в поле, – есть смирение».