Карийские беглецы

Политических ссыльных, приговоренных к каторжным работам, отправляли на Карийские рудники, расположенные в 450 верстах от Читы, главного города Забайкальского края. Рудники эти были собственностью кабинета Его Императорского величества и представляли собой ряд золотых приисков, расположенных вдоль небольшой, но быстрой речки Кары – одного из притоков Шилки.

Каторжная тюрьма для политических ссыльных стояла особняком на откосе (возле Нижнего промысла) и представляла собой большой деревянный дом с красной железной крышей и решетками на окнах. Основное здание тюрьмы состояло из пяти больших и светлых камер, рассчитанных на 50–60 человек, но почти всегда они были переполнены, поэтому теснота в них была неимоверная. Заключенные лежали на нарах вплотную друг к другу: некоторые из арестантов предпочитали спать на скамьях, стоявших по обе стороны длинного стола, и даже на самом столе. Камеры проветривались один раз в сутки, когда заключенных выводили на прогулку: все остальное время им приходилось дышать таким воздухом, что многие из них задыхались или доходили до состояния одурения. Тюремный двор был обнесен частоколом: здесь были выстроены кухни, баня и здание с одиночными камерами.

До мая 1882 года политические ссыльные могли, если сами хотели, заниматься промывкой золота. Они смотрели на это как на приятное упражнение для разминки, но потом эти работы были им запрещены: были закрыты и мастерские, и вообще всякое мастерство внутри тюрьмы стало строго преследоваться. Причиной для ужесточения тюремного режима послужил следующий случай.

В начале 1882 года на Кару доставили 30 заключенных, которые раньше содержались в тюрьмах Харькова. По дороге в Сибирь узники лишились нескольких своих товарищей, но Ипполит Мышкин, еще в Харькове мечтавший о побеге, после прибытия на рудники решил исполнить свое намерение во что бы то ни стало. Все вопросы о побеге решались через Михаила Попова, занимавшего в тюрьме для политических ссыльных должность пекаря. Под предлогом исполнения своих непосредственных обязанностей он мог брать конвой и идти почти в любое место. М. Попов завел знакомство с урядником Косяковым и евреем Лейбой, скупщиком краденого золота, и с их помощью раздобыл револьвер и три штыка.

Вне тюремного двора находилось небольшое здание мастерских, где работали каторжане. Однажды вечером они принесли сюда, якобы для какой-то своей надобности, сундук и деревянную кровать, устроенную в виде ящика. Конвойные не обратили внимания, что в сундуке лежал И. Мышкин, а в кровати – рабочий Хрущов. Когда заключенные с конвоем ушли в основное здание тюрьмы, беглецы выбрались через заранее устроенное отверстие в кровле и ушли в сопки. При проверке в тюрьме арестанты укладывали на нары чучела, закутывали их одеялами и говорили, что И. Мышкину и Хрущову нездоровится. Караульные находили это вполне естественным, и никто из них даже не догадывался поближе подойти к мнимым больным. Таким образом побег в течение 13 дней оставался незамеченным, но как только обнаружили отсутствие заключенных, по всем станциям было разослано предписание задерживать всех подозрительных лиц.

За это время беглецы успели добраться до Владивостока, где они хотели сесть на один из иностранных кораблей и уплыть в Америку. Но иностранных кораблей в то время в порту не оказалось, и тогда И. Мышкин и Хрущов решили разъединиться: первый на пароходе «Константин» собирался отправиться в Одессу, а второй до поры до времени решил остаться во Владивостоке. Он отправился в полицейское управление, чтобы зарегистрировать свой паспорт, но только вошел туда и подал чиновнику свой документ, как тут же был задержан. Вскоре разыскали и И. Мышкина, и беглецов снова вернули на Кару…

За время их отсутствия с каторги решили бежать еще несколько человек, которые устроили подкоп, но его затопило водой. Тогда они решили повторить путь И. Мышкина и Хрущова: также товарищи клали на их нары чучела, также жандармы обратили на них внимание только тогда, когда число чучел достигло восьми. Когда обман заметили, поднялся переполох, на поиски беглецов были брошены огромные силы, и они были пойманы даже раньше И. Мышкина и Хрущова.

После этих побегов администрация тюрьмы решила навести порядок. На Нижние промыслы пригнали 600 казаков, и в ночь на 11 мая 1882 года несколько сот из них, с примкнутыми к ружьям штыками, бесшумно вошли во двор политической тюрьмы, открыли все камеры, стали стаскивать арестантов с нар и обыскивать. По приказанию тюремного начальства у них отбирали белье, постельные принадлежности и вообще все мелочи, которыми те пользовались как льготами. Некоторые из политкаторжан пробовали защищаться сорванными с нар досками, но их сопротивление послужило сигналом к общему избиению, причем некоторых заключенных казаки избили до полусмерти. Под конец тюремные власти разделили всех узников на группы и распределили их по разным уголовным тюрьмам. Партия, следовавшая на Усть-Кару, по дороге попросила разрешения остановиться на отдых, ведь люди с утра ничего не ели, а им нужно пройти еще 15 верст. Конвой отказал им в просьбе, и даже стал подгонять отставших штыками… Тогда заключенные, не закованные в кандалы, начали бросать в солдат камнями, после чего завязался неравный бой. Сопротивлявшихся избивали прикладами, многих связали, и только после этого вся партия продолжила путь.

В Кару арестанты прибыли под вечер, и их по двое разместили в секретных казематах уголовной тюрьмы. Два месяца прожили здесь политические ссыльные, почти не видя друг друга и ничего не зная о внешних событиях. Плохое и недостаточное питание и отсутствие прогулок быстро стало сказываться на их здоровье, не прошло и месяца как несколько человек оказались при смерти. Другие ослабли так, что не могли стоять на ногах. Однажды присланный из Верхнеудинска урядник Смирнов во время обыска нашел на чердаке тюрьмы револьвер. Следствию ничего не удалось выяснить, но 13 человек, признанных самыми опасными, отправили в Шлиссельбург (в их числе были И.Н. Мышкин, Н. Щедрин, И.Е. Минаков и др.). В Шлиссельбурге их разместили по одиночкам – через камеру один от другого. «Тишина была мертвая, – писал М. Попов. – Кроме бряцания кандалов на моих ногах, да суетни жандармов по коридору, я ничего не слыхал. На другой день над моей камерой, справа и слева, послышался тот же звон кандалов. Я тотчас инстинктивно вскочил на стол и стал стучать ложкой в стену: «Кто?» Справа на мой вопрос – ни звука… Потеряв надежду справа, стучу налево, ответ был: «Я – Мышкин».

С этого времени М. Попов стал по целым часам перестукиваться с И. Мышкиным, но все их попытки установить связь с другими узниками оканчивались неудачей.

В одной из камер Шлиссельбурга томился Малавский – сотоварищ Дейча и Стефановича по «чигиринскому делу». «Удивительна судьба этого мирнейшего, казалось, из людей! Его положительно преследовал какой-то рок». Когда его сотоварищи благополучно бежали из киевской тюрьмы, Малавский тоже имел полную возможность бежать, однако не захотел этого делать. Улик против него не было, и он считал, что его обязательно оправдают и отпустят на свободу. Однако суд приговорил его к ссылке на поселение, Малавский же считал это вопиющей несправедливостью и поспешил обратиться в Сенат. Но там иначе взглянули на его дело, ведь после побега арестованных из киевской тюрьмы из рук следствия ускользнули главные виновники. И тогда сенаторы решили отыграться на Малавском: они так «внимательно» отнеслись к прошению арестованного, что вместо простой ссылки приговорили его к 20 годам каторжных работ. Его отправили на Кару, но возмущенный Малавский по пути совершил побег, за который суд прибавил ему к прежнему сроку еще 15 лет. Однако арестант оказался настойчивым и, оказавшись на Каре, снова совершил побег. Узник был пойман, и уже как опасный преступник доставлен в Шлиссельбург.

В камере рядом с ним томился Егор Иванович Минаков – общительный по натуре человек, поэт, музыкант, прекрасный певец. В первый раз он был арестован в 1879 году, был судим за покушение на убийство предателя Гоштофта и приговорен к 12 годам каторги. Приговор «по делу Геллиса» увеличил срок его каторги до 20 лет. По дороге на Кару летом 1880 года он пытался бежать с Ключевского этапа с двумя другими арестантами, но уже через несколько дней их поймали. В апреле 1882 года Е.И. Минаков бежал с Кары, так что, попав в Шлиссельбург, он уже числился на плохом счету.

В тюремных условиях все заключенные находились в состоянии неустойчивого душевного равновесия, и достаточно было самого слабого толчка извне, чтобы в их душе произвести бурю и заставить пойти на тот или иной исключительный по своим последствиям поступок. Е.И. Минаков не захотел «колодой гнить, упавшей в ил» (как он выразился в одном из своих стихотворений), и свой протест против нечеловеческого режима заключения он, к великому ужасу «Ирода», стал выражать громким пением, заполнявшим всю тюрьму. Нарушать тишину строго запрещено, но узник не желал считаться с инструкцией и каждый вечер, в определенный час, своим чудесным бархатным голосом исполнял песни собственного сочинения. Его связывали по рукам и ногам, но и связанный арестант продолжал петь. По приказу «Ирода» тюремщики ворвались в камеру Е.И. Минакова и жестоко избили его, однако и эти меры не помогли. Тогда узника стали систематически утаскивать в холодный и темный карцер, морили голодом, все тело его было в ссадинах и кровоподтеках, однако каждый вечер, в 10 часов, тюрьма оглашалась необычайными песнями…

Е.И. Минаков не ограничился одним пением и потребовал свиданий, переписки с родными, книг недуховного содержания, права курить и т. д. В этом ему было, конечно, отказано, и тогда арестант в одиночку начал голодовку. «Добьюсь своего или умру!» – заявил он. День за днем, медленно и мучительно тянется голодовка. По распоряжению тюремного начальства в камере Е.И. Минакова оставляют обед и ужин, но узник ни к чему не притрагивается. Измученный и обессилевший, он целыми днями остается неподвижен и только в 10 часов вечера собирает последние силы для своего горького пения…

Е.И. Минаков страдал вкусовыми галлюцинациями, и ему казалось, что в его пищу подмешивают яд. Каждая деталь в поведении тюремного врача приобретала для него особое значение. «Входя ко мне, врач всегда держал правую руку в кармане пальто». Значит, он там что-то прятал? А что это может быть, как не яд, чтобы отравить его? «Осмотрев десны в один день, почему-то осматривал и на другой день, и уже не в первый раз, была ли у меня цинга», – выдвигает он второе обвинение против врача. Е.И. Минаков заподозрил, что при осмотре врач вкладывал ему в рот какое-то ядовитое вещество, недаром же каждый раз после осмотра он чувствовал во рту сладковатый вкус. «Яд» начал действовать, с узником случился страшный припадок, и на его крики сбежался весь тюремный персонал. Е.И. Минаков ударил доктора, сказав ему: «Ты меня отравил». На него надели смирительную рубашку…

На языке психиатров эта болезнь называется «астеническим психозом» – временным помешательством в общем-то здорового человека. Но в «деле Минакова» начальство с этим не считалось и признаки душевной болезни узника его не интересовали. Арестант этот был «вообще дурного поведения», нарушал тюремный порядок своими криками и пением, не желал принимать священника и т. д. Поэтому сразу же после того, как узник ударил доктора, началось предварительное следствие. Е.И. Минаков заявил, что специально ударил доктора, чтобы добиться для себя смертной казни и тем самым облегчить участь товарищей по заключению. Он был приговорен к расстрелу, однако ему предложили написать прошение о помиловании, но узник отказался… По каким-то причинам с приведением приговора в исполнение медлили, и целых две недели арестант пробыл в Шлиссельбурге под ежеминутной угрозой смертной казни. Однако и на этом страдания несчастного Е.И. Минакова не кончились. Когда его уже вели на расстрел, он крикнул: «Прощайте, товарищи, меня ведут казнить!» В ответ на его слова не раздалось ни единого звука: одиноким Е.И. Минаков начал свой протест, одиноким и закончил его.

Впрочем один из узников, Ипполит Никитич Мышкин, не мог простить себе этого молчания. «В первый раз он был арестован в 1876 году, когда пытался освободить Н.Г. Чернышевского. Он изготовил фальшивые бумаги, в которых был “приказ” о переводе писателя из Вилюйска, явился с ними к начальнику тюрьмы и потребовал, чтобы на основании этих бумаг ему передали арестанта Н.Г. Чернышевского. На И.Н. Мышкине был надет мундир жандармского офицера, но по роковой случайности он нацепил аксельбант не на ту сторону мундира, и начальник тюрьмы, заметив это, заподозрил неладное. Он приказал схватить мнимого офицера, тот бросился бежать, добрался до Лены, вскочил в лодку и поплыл вверх по реке. Его поймали и отправили в Россию, где его давно уже разыскивали по делу устроенной им тайной типографии».

И.Н. Мышкина судили и приговорили к 10 годам каторжных работ. Сначала он сидел в белгородской каторжной тюрьме, откуда пытался бежать; потом оказался в харьковском централе. Но жить в тюрьме, переносить гнет и издевательства тюремщиков он не хотел и однажды заявил о своем желании пойти в церковь. Начальство разрешило, так как власти всегда покровительствовали религиозным настроениям арестантов. Однако, очутившись в церкви, И.Н. Мышкин дождался момента, когда смотритель харьковской тюрьмы подошел приложиться к кресту, и ударил его по лицу. «Пусть меня расстреляют! – заявил он. – Я не хочу жить под вашей властью в вашей тюрьме». На этот раз начальство не захотело раздувать историю, и узника признали душевнобольным. Желая избавиться от беспокойного заключенного, начальство переводило его из тюрьмы в тюрьму, сослало на Кару, откуда И.Н. Мышкин и прибыл в Шлиссельбург.

После казни Е.И. Минакова он стал сокрушаться, что никто не ответил на прощальные слова приговоренного к смерти. И стал думать о том, чтобы связаться с товарищами по заключению и сговориться с ними об общем протесте. И.Н. Мышкин стал посылать записки в корешках книг в надежде, что кто-нибудь из заключенных догадается посмотреть туда. Но проходили дни, а никто не догадывался, и И.Н. Мышкин стал терять надежду на возможность общего протеста…

Он решил нанести оскорбление действием начальнику тюрьмы, выйти на суд и разоблачить там жестокие порядки Шлиссельбурга. И И.Н. Мышкин привел в исполнение свое намерение. 25 декабря среди обычной тюремной тишины вдруг послышался звон упавшей металлической тарелки, затем топот ног, свалка и крики: «Казните меня! Не бейте же, казните!». На другой день узника повели на предварительный допрос, который проводил комендант Шлиссельбурга. И.Н. Мышкин объяснил, что намеренно ударил тюремщика с целью заставить правительство казнить его – арестанта. Если же его в этот раз не казнят, то он все равно будет добиваться этого всеми возможными средствами.

Через месяц И.Н. Мышкина снова вызвали на допрос, после чего в свою камеру он уже не вернулся.