По болотам тянется целый обоз, это везут в пустошь постройки новоселу, воз за возом, много дней. Возы сваливают на месте, которое будет называться «Великое»; со временем оно, пожалуй, таким и будет: четверо рабочих уже сейчас трудятся в горах, выбирая камни на ограду и два погреба.

А возы все едут и едут. Каждое бревно пригнано заранее, весной их останется только собрать, все рассчитано до тонкости, бревна помечены номерами, не забыта ни одна дверь, ни одно окно, ни одно цветное стеклышко для веранды. А однажды привезли огромный воз кольев. Это еще что? Один из соседей ниже Брейдаблика знает, он родом с юга и видал там такое:

– Это садовая решетка, – говорит он.

Стало быть, новосел хочет развести в пустоши сад, большой сад.

Признак хороший, никогда не бывало такой езды по болотам, и многие, у кого были лошади, зашибли на возке порядочную деньгу. Обсуждали и это: появились виды на заработок и в будущем, торговец будет получать товары, и местные и из-за границы, ему придется возить их к себе с моря на многих подводах.

Похоже было, что здесь все становится на широкую ногу. Приехал молодой начальник или доверенный, распоряжавшийся возкой, он был франт, и ему все казалось, что мало лошадей, хотя возить оставалось совсем не так уж много.

– Да ведь, возить осталось не много, – сказали ему.

– А товары-то! – отвечал он.

Сиверт из Селланро ехал домой, по обыкновению, порожняком, и доверенный крикнул ему:

– Ты едешь порожняком? Почему ты не взял клади до «Великого»?

– Я бы взял, да не знал, – отвечал Сиверт. – Он из Селланро, у них две лошади! – шепнул кто-то.

– У вас две лошади? – спросил доверенный. Тащи обеих сюда, повози нам, заработаешь денег!

– Оно бы неплохо, – ответил Сиверт, – да как раз сейчас нам недосуг.

– Недосуг заработать деньги! – воскликнул доверенный. Да, в Селланро не всегда могли свободно располагать временем, дома было столько дела. А теперь они впервые даже наняли работников, двух каменщиков-шведов, которые взрывали камень для постройки скотного двора.

Этот скотный двор много лет был мечтой Исаака, землянка стала плоха и тесна для скотины, надо было построить каменный скотный двор с двойными стенами и хорошим подпольем для навоза. Но на очереди стояло так много дел, одно постоянно тащило за собой другое, стройке не предвиделось конца. У него имелась лесопилка и мельница, и летний хлев, а кузница разве не нужна?

Хоть совсем маленькая, на случай, на самый крайний случай; покривится лемех или потребуется перековать пару подков – до села так далеко. Стало быть, уж это-то ему надо было завести; горн и маленькую кузницу. В общем, в Селланро набралось очень много больших и маленьких строений.

Хозяйство растет и растет, никак не обойтись без работницы, и Иенсина живет у них и лето и зиму. Отец ее, кузнец, время от времени спрашивает, скоро ли она вернется, но не слишком настаивает, он очень уступчив, и, должно быть, не без задней мысли. Селланро расположено высоко в горах, надо всеми хуторами, и все растет, растет по части строений и разделанной земли, а люди все те же. Лопари больше не проходят здесь и не располагаются хозяевами на усадьбе, это прекратилось давным-давно. Лопари проходят не часто, они предпочитают сделать большой крюк и обойти усадьбу стороной, и, во всяком случае, никогда уже не заходят в избу, а останавливаются снаружи, если вообще останавливаются. Лопари бродят по окраинам, впотьмах, дайте им свет и воздух, и они зачахнут, как черви и нечисть. Изредка теленок и барашек пропадают с выгона в Селланро, где-нибудь на далекой опушке. С этими ничего не поделать, Разумеется, Селланро может выдержать потерю, А Сиверт, если б и умел стрелять, так у него нет ружья, да он и не умеет стрелять, он совсем не вояка, а весельчак, большой шутник:

– Да ведь, лопари-то наверно заколдованные! – говорит он. Селланро может выдержать мелкие пропажи скотины, потому что оно велико и сильно, но и там не обходится без забот и огорчений, о нет! Ингер на весь год одинаково довольна собой и жизнью; она когда-то совершила большое путешествие и тогда, должно быть, подхватила что-то вроде злой тоски. Тоска эта проходит, потом опять возвращается. Ингер усердно работает и весела, как в лучшую свою пору, она красивая и здоровая жена для своего мужа, для мельничного жернова, но разве она не сохранила воспоминаний о Тронгейме? Никогда не мечтает? Kак же, особенно зимою. Временами в ней вспыхивает чертовское веселье и живость, но танцевать одна она не может, и бала никакого не выходит. Мрачные мысли и молитвенник? Ох да, еще бы! Но Богу известно, что и кое-что другое тоже великолепно и превосходно. Она научилась быть неприхотливой, шведы– каменщики как ни как – чужие люди и незнакомые голоса на усадьбе, но они – пожилые и тихие мужчины, не играют, а работают. Но все-таки это лучше, чем ничего, они вносят оживление, один чудесно поет, сидя на камне. Ингер иногда выходит и слушает. Его зовут Яльмар.

Но и помимо этого не все хорошо и благополучно в Селланро. Вот, например, большая незадача с Елисеем. От него получилось письмо, что место его у инженера упразднено, но он должен получить другое, надо только подождать.

Потом пришло письмо о том, что пока он дожидается большого места в конторе, он не может жить святым духом, а когда ему послали бумажку в сто крон, он написал, что этого только-только хватило расплатиться с мелкими долгами.

– Так, – сказал Исаак. – Но теперь у нас каменщики и много расходов, спроси-ка Елисея, не хочет ли он лучше приехать домой помочь нам!

Ингер написала, но Елисей не желал возвращаться домой, нет, он не желал вторично проделывать зря это путешествие, он предпочитал голодать.

Но, должно быть, свободного места в конторе не было во всем городе, а, может, и сам Елисей был не мастер добиваться своего. Бог знает, может, он и вообще-то был не ахти какой работник. Усидчив и искусен на писанье, да, но был ли у него ум и сметка? А если нет, что же с ним будет?

Когда он вернулся из дома с двумя стами крон, город встретил его старыми счетами, а расплатившись, должен же он был купить тросточку, вместо палки от зонтика. Надо было купить и разные другие вещи: меховую шапку на зиму, какие были у всех его товарищей, пару коньков для катания на городском катке, серебряную зубочистку, ковырять в зубах и изящно жестикулировать ею во время беседы за стаканчиком. И пока он был богат, он угощал, по силе возможности; за пирушкой по случаю его возвращения, при самой строгой бережливости, пришлось-таки раскупорить полдюжины пива. – Что это, ты даешь барышне двадцать эре? – спрашивали его; – мы даем десять. – Не надо быть мелочным! – отвечал Елисей.

Он был не мелочен, ему это не подобало, он сын богатых землевладельцев, помещиков, его отец, маркграф, обладает невообразимыми пространствами строевого леса, у него четыре лошади, тридцать коров и три сенокосилки.

Елисей был не лгун, и это не он распространил выдумку про поместье Селланро, а окружной инженер в свое время наплел это в городе. Но Елисей ничего не имел против того, чтоб этой сказке верили. Так как сам по себе он ничего не представлял, то лучше было быть сыном богатых родителей, это создавало ему кредит, и он выпутывался из затруднительных обстоятельств. Но вечно это не могло продолжаться, пришлось, наконец, платить и тут он сорвался. Когда один из его товарищей определил его на службу к своему отцу, в деревенскую лавку, торговавшую всякими товарами, это было все-таки лучше, чем ничего.

Такому взрослому молодому человеку, конечно, неподходящее дело поступать на жалованье младшего подручного в мелочную лавочку, в то время, как он готовился занять пост ленсмана, но это давало кусок хлеба и, как временный выход, было не так уж глупо. Елисей и здесь проявил расторопность и добродушие, хозяева и покупатели его полюбили, и потому он написал домой, что решил перейти к занятию торговлей.

Вот это-то и было большим разочарованием для его матери. Если Елисей стоит в мелочной лавке, то, значит, он не на волос не больше, чем приказчик у торговца в их селе; раньше он был несравненно выше: никто, кроме него, не уезжал в город и не служил конторщиком. Неужели он потерял из виду свои высокие цели? Ингер была неглупа, она знала, что существует расстояние между обычным и необычным, но, может быть, не всегда умела точно определить это расстояние. Исаак был глупее и проще, он все меньше и меньше принимал в расчет Елисея, старший сын ускользал за пределы его власти, он переставал представлять себе Селланро разделенным между своими сыновьями, когда самого его уже не станет.

В середине весны приехал инженер с рабочими из Швеции, прокладывать дороги, строить бараки, делать съемки, взрывать горы, заводить сношения с поставщиками съестных продуктов, возчиками, прибрежными землевладельцами – и еще, бог весть, зачем – но для чего все это? Разве мы не в глуши, где все мертво? А затем, что решили приступить к пробным разделкам на медной скале.

Так значит, дело все-таки вышло, если не просто наболтал.

То были не прежние важные господа, что приезжали в первый раз, нет; судья отсутствовал, помещик отсутствовал, он был старый горняк и старый инженер.

Они купили у Исаака все напиленные доски, какие он согласился уступить, купили провизии и хорошо заплатили, потом поговорили ласково и расхвалили Селланро.

– Канатная дорога! – сказали они, – воздушная дорога с вершины горы к морю! – сказали они.

– Через все эти болота? – спросил Исаак, очень плохо соображавший.

Тут они засмеялись: – На той стороне, – сказали они, – не с этой стороны, отсюда ведь несколько миль, нет, с той стороны скалы прямо к морю, там отвесное падение, а в продольном направлении – почти ничего. Мы будем спускать руду по воздуху в железных бадьях, увидишь, как это великолепно; но для начала мы свезем руду вниз, проложим дорогу и свезем руду гужем – на пятидесяти подводах, это тоже неплохо. И нас ведь не столько, сколько ты сейчас видишь, мы что? Ничего! С той стороны идет еще больше, целый транспорт рабочих с готовыми бараками и провиантом, с материалами и всяческими инструментами и машинами, – сказали они, – мы встретимся на вершине. Увидишь, какие тут разыграются дела, на миллионы, а руда пойдет в Южную Америку.

– А судья в этом не участвует? – спросил Исаак.

– Какой судья? А, тот! Нет, он продал.

– А помещик?

– Он тоже продал. Так ты их помнишь? Нет, они продали. А те, что у них купили, тоже перепродали. Теперь медной горой владеет большое общество, страшные богачи.

– А где сейчас Гейслер? – спросил Исаак.

– Гейслер? Не знаю такого.

– Ленсман Гейслер, который тогда продал вам гору?

– А, этот! Так его зовут Гейслер? Бог его знает, где он! Ты и его тоже помнишь?

И вот, все лето, с большой партией рабочих, они палили и работали на скале, местность очень оживилась; Ингер завела обширную торговлю молоком и молочными продуктами, и было весело торговать и суетиться, видеть много народу; Исаак шагал своей громоподобной поступью и обрабатывал свою землю, ему ничто не мешало; оба каменщика и Сиверт строили скотный двор. Он выходил очень большой, но подвигался медленно, троих на такую работу было слишком мало, а Сиверт, кроме того, часто отрывался помогать отцу на земле.

Вот и хорошо было иметь сенокосилку и трех проворных женщин на жнивье. Все было хорошо, пустыня оживилась, зацвела деньгами. А торговое местечко «Великое», разве там не развилось крупное дело? Этот Арон, должен быть, черт и пройдоха, он пронюхал о предстоящей работе на руднике и моментально пожаловал со своей мелочной лавочкой, он торговал, как само правительство, да прямо как король. Во-первых, самое главное, он продавал всякого рода хозяйственные предметы и рабочее платье; но рудокопы, если они при деньгах, не очень-то считают гроши, они покупают не только необходимое, а покупают все. В особенности, вечерами по субботам лавочка в «Великом» кишела народом, и Арон загребал деньги; за прилавком ему помогали доверенный и жена, да и сам он отпускал, сколько успевал, но лавочка не пустела до поздней ночи. Сельчане, имевшие лошадей, оказались правы, подвоз товаров в «Великое» был огромный, во многих местах дорогу пришлось перемостить и привести в надлежащий вид, получилось уже далеко не то, что первая узенькая Исаакова тропа через пустынную равнину. Благодаря своей торговле и своей дороге Арон явился настоящим благодетелем этой местности. Звали его, впрочем, не Арон, это было только его имя, фамилия же его была Аронсен, так называл себя он сам, и так звала его жена; семья этим важничала и держала двух работниц и конюха.

Земля в «Великом» временно оставалась нетронутой, на земледелие не хватало досуга, кто стал бы копаться в болоте! Но Аронсен развел сад с решеткой и смородиной, с астрами и рябиной и другими посаженными деревьями, важнецкий сад. В нем была широкая дорожка, по которой Аронсен разгуливал по воскресеньям, покуривая длинную трубку; в глубине сада виднелась веранда с красными, желтыми и синими окнами. Трое хорошеньких ребятишек бегали по саду, девочку предполагалось воспитать настоящей купеческой дочкой, мальчики пойдут по торговой части, о, это были дети с будущим!

Если бы Аронсен не заботился о будущем, он бы сюда и не переехал. Он мог бы продолжать рыбачить и, может быть, удачно, и тогда порядочно зарабатывал бы, но это не то, что торговля, не такое благородное занятие, оно не давало уважения, перед ним не снимали шапок. До сих пор Аронсен плавал на веслах, в будущем он хотел плавать под парусами. У него было словечко: «бум констант», Он говорил, что его детям должно житься «бум константнее», и подразумевал под этим, что хочет обеспечить им жизнь, свободную от тяжелого труда.

И вот, дело складывалось хорошо, люди кланялись ему, его жене, даже детям, А не так-то уж мало значит, когда люди кланяются детям. Пришли со скалы рудокопы, давно не видевшие детей; во дворе их встретили дети Аронсена, рудокопы сейчас же ласково заговорили с ними, словно увидели трех пуделей.

Они хотели было дать детям денег, но, узнав, что это дети самого торговца, поиграли им вместо этого на губной гармонике. Пришел Густав, молодой повеса в шляпе набекрень и с веселыми словами на устах, и долго потешал их. Дети каждый раз узнавали его и выбегали к нему навстречу, он сажал всех троих к себе на спину и плясал с ними. – Ху! – кричал Густав и плясал. Потом достал губную гармонику и стал играть танцы и песенки, обе работницы вышли из дома, смотрели на Густава и слушали его игру со слезами на глазах. А повеса Густав отлично знал, что делал!

Немного погодя он зашел в лавочку стал швырять деньгами и накупил полный мешок всякой всячины, так что, уходя домой на скалу, потащил на' спине целую мелочную лавку; в Селланро он ее раскрыл и всем показал. Там была почтовая бумага и новая трубка-носогрейка, и новая рубашка, и шарф с бахромой; были леденцы, которые он роздал женщинам, были блестящие вещицы, часовая цепочка с компасом, перочинный ножик; да пропасть вещей, даже ракеты, он купил их на воскресенье, повеселить самого себя и других. Ингер угостила его молоком, он пошутил с Леопольдиной и подбросил маленькую Ревекку высоко к потолку.

– Ну, скоро вы кончите скотный двор? – спросил он своих земляков– каменщиков и по-приятельски поболтал с ними.

– Мало нас народу, – отвечали каменщики.

– Так возьмите меня, – пошутил Густав.

– Вот бы хорошо-то было! – сказала Ингер, – потому что двор должен быть готов к осени, когда скотину загоняют на зиму.

Густав пустил одну ракету, а пустив вторую, решил сжечь и все шесть, женщины и дети затаили дыханье, смотря на колдовство и на колдуна, Ингер никогда не видала раньше ракет, но эти сумасшедшие блестки напомнили ей о жизни в свете. Что значит теперь швейная машина! Когда же Густав заиграл напоследок на губной гармонике, Ингер с радостью пошла бы за ним от одного только сильного умиления…

Разработка рудника идет своим чередом, руду свозят на лошадях к морю, один пароход нагрузился и ушел в Южную Америку, на его место пришел новый.

Огромное движение. Все обитатели округа, которые могут ходить, перебывали на скале и полюбовались чудесами, приходил и Бреде Ольсен со своими образцами, но их у него не взяли, потому что горняк как раз уехал обратно в Швецию. По воскресеньям из села устраивалось целое паломничество на скалу, даже Аксель Стрем, у которого нет лишнего времени, и тот направлял свой путь на рудник в те два раза, что ходил осматривать телеграфную линию.

Скоро не найдется никого, кто не видал бы этих чудес! Тогда, конечно, и Ингер Селланро тоже надевает нарядное платье и золотое кольцо и отправляется на скалу. Что ей там нужно?

Ей ничего не нужно, ее даже не интересует посмотреть, как вскрывают скалу, она хочет показаться сама. Видя, что другие женщины ходят на скалу, она почувствовала, что и ей хочется пойти туда. У нее безобразный рубец на верхней губе и взрослые дети, но она тоже хочет пойти. Ее огорчает, что другие молоды, но ей хочется попробовать потягаться с ними, она еще не начала жиреть, она высока ростом, стройна и красива и может постоять за себя. Разумеется, она не бела и не румяна, золотистая свежесть ее кожи давно поблекла, но пусть-ка посмотрят, придется им кивнуть головой и сказать: – Она еще годится!

Ее встречают с величайшим радушием, рабочие выпили у Ингер не одну кринку молока и узнают ее, показывают ей рудник, бараки, конюшни, кухню, погреб, кладовую, те, что посмелее подходят и легонько берут ее за руку. Ингер – ничего, ей приятно. Поднимаясь или спускаясь по каменным ступенькам, она высоко поднимает юбку и показывает свои икры, но вид у нее при этом спокойный, как будто она ровно ничего не сделала. – «Она еще годится!» – верно думают рабочие.

Старуха положительно трогательна: видно было, что взгляд каждого из этих разгоряченных мужчин был для нее неожиданностью, она была за него благодарна и отвечала таким же взглядом. Ага, ее подмывало попасть в переделку, она была такая же женщина, как все другие. Она была добродетельна за отсутствием искушений.

Старуха.

Пришел Густав. Он оставил двух девиц из села на товарища только для того, чтоб прийти. Густав отлично знал, что делал, он необыкновенно горячо и нежно пожал руку Ингер и поблагодарил за прошлый раз, но не навязывался.

– Ну, Густав, что же не придешь помогать нам достроить скотный двор? – говорит Ингер и краснеет, как пион.

Густав отвечает, что – как же, скоро придет. Товарищи его слышат и говорят, что наверно скоро придут все вместе.

– Как, а разве вы не останетесь на зиму? – спрашивает Ингер.

Рабочие сдержанно отвечают, что нет, на это не похоже. Густав смелее, он говорит, смеясь, что, пожалуй, скоро они выцарапают отсюда всю медь, какая есть.

– Да что ты говоришь? – восклицает Ингер.

– Нет, – отвечали другие рабочие, – Густав напрасно это говорит.

Но Густав полагает, что не напрасно, а, смеясь, прибавляет еще больше того; а что до Ингер, то он заметно старался отвоевать ее для себя одного, хотя и не навязывался. Другой парень заиграл на гармонии с мехами, но это было совсем не то, что губная гармоника, когда на ней играл Густав; третий парень, тоже франт, попытался привлечь ее внимание, пропев наизусть песню под гармонию, но и это тоже вышло не ахти, как хорошо, хотя голос у него был богатырский. А минутку спустя, Густав уж надевал на мизинец золотое кольцо Ингер. Да как же это вышло, если он совсем не навязывался? О, он очень даже навязывался, только делал это исподтишка, так же как и она, они не говорили об этом, она притворялась, будто ничего не замечает, когда он тискал ей руку. Несколько позже, сидя в бараке, где ее угощали кофеем, она услышала шум и брань снаружи и поняла, что это, так сказать, в ее честь.

Это польстило ей, старая тетеря сидела и жадно слушала сладостный шум.

Как же она вернулась домой со скалы в этот вечер? О, великолепно, такою же добродетельной, как и ушла, не больше и не меньше. Ее провожало много мужчин, эти многие мужчины не хотели отставать, пока с ней был Густав, они не сдавались, не желали сдаться. Ингер даже и в Тронгейме не бывало так весело.

– А Ингер ничего не потеряла? – спросили они напоследок.

– Потеряла? Нет, – А золотое колечко? – сказали они.

Тут Густаву пришлось отдать его, против него была целая армия.

– Вот хорошо, что ты нашел его! – сказала Ингер и поспешила проститься с провожатыми.

Она приближается к Селланро и видит множество крыш, там внизу ее дом. Ока снова чувствует себя хорошей женой и хозяйкой, какою и была, и хочет зайти взглянуть на скотину в летнем загоне, по пути туда она проходит мимо хорошо знакомого ей места: здесь когда-то был похоронен маленький ребеночек, она уминала землю руками и поставила маленький крестик. О, это было так давно, А вот подоили ли девочки коров и коз и успели ли убраться?..

Работа на руднике идет своим чередом, но поговаривают, будто в горе не оказалось того, что ожидали. Горняк, уезжавший домой, приехал опять и привез с собой другого горняка, они бурят, взрывают, основательно все обследуют. В чем собственно дело? Медь хороша, но ее мало, она не идет в глубину, толщина жилы увеличивается по направлению к югу, она становится мощной и великолепной как раз там, где проходит граница участка, а дальше опять казенная земля. Первые покупатели не придавали особого значения своей сделке, то был семейный совет, несколько родственников, покупавших для спекуляции, они не обеспечили за собой всей скалы, всю ту милю, которая шла до ближайшей долины, нет, они купили у Исаака Селланро и Гейслера маленький кусочек и перепродали его.

Что же теперь делать? Начальники, подрядчики и горняки отлично это понимают, надо немедленно вступить в переговоры с казной. И вот они посылают домой, в Швецию, нарочного с письмами и картами, а сами едут вниз, к ленсману, чтоб законтрактовать всю скалу к югу от озера. Но тут начинаются затруднения: в дело вмешивается закон, они иностранцы, не могут купить непосредственно.

Это они знали и приняли меры. Но южная часть скалы уже продана, этого они не знали.

– Продана? – говорят господа.

– Давным-давно, много лет тому назад.

– Кто же ее купил?

– Гейслер, – Какой такой Гейслер? Ах, тот!

– Купчая утверждена тингом, – говорит ленсман. – Это была голая скала, она досталась ему почти даром.

– Черт возьми, что же это за Гейслер, о котором мы то и дело слышим? Где он?

– Бог знает, где он!

Господам приходится посылать в Швецию другого нарочного. Да и надо же им узнать, кто такой Гейслер. Пока что, они уже не могли работать с полным составом рабочих.

И вот Густав пришел в Селланро, таща на спине все свое земное достояние, и сказал, что вот он пришел! Да, Густав расстался с компанией, то есть в последнее воскресенье он несколько неосторожно выразился насчет медной горы, слова его передали подрядчику и инженеру, и Густав получил расчет.

Счастливо оставаться, да, кстати, ему, пожалуй, как раз этого и хотелось; теперь приход его в Селланро ни в ком не возбудит подозрения. Он сейчас же получил работу на постройке скотного двора.

Они выводят кладку, и когда немного спустя со скалы приходит еще один человек, его тоже определяют на стройку, образуется две смены, и работа подвигается быстро. К осени скотный двор непременно будет готов.

А с горы приходят все новые и новые рабочие, им отказывают, и они отправляются на родину, в Швецию; разведки приостановлены. Словно горестный вздох вылетел из всех грудей в селе; эх, люди были глупы, они не понимали, что пробная разведка, это значит разведка, которая делается на пробу, так оно и оказалось. Уныние и дурные предчувствия охватили жителей села, деньги стали реже, заработки уменьшились, в лавке в «Великом» наступило затишье.

Что все это значит? Все шло так хорошо, Аронсен завел уже флагшток и флаг, завел полость из шкуры белого медведя для санок на зиму и разрядил свою семью в пух и прах. Это все были, конечно, мелочи, но случились и крупные события: двое новых людей купили участки совсем в горах, между Лунным и Селланро, и вот это было совсем не безразлично для маленького уединенного уголка. Оба новосела построили землянки, расчистили землю, распахали болото, они были работящие люди и за короткое время достигли многого. Все лето они покупали съестные припасы в «Великом», но когда они пришли в последний раз, там почти ничего нельзя было достать. Товары – к чему Арон-сену товары, когда работа на руднике остановилась? Из всех жителей округи больше всего недоволен был, пожалуй, Аронсен, его расчеты оказались совсем неверными.

Когда кто-то предложил ему заняться обработкой земли и жить хозяйством, Аронсен ответил:

– Копаться в земле? Мы сюда не за тем приехали!

В конце концов, Аронсен не выдержал, пошел сам на рудник посмотреть, что там делается. День был воскресный. Дойдя до Селланро, он решил позвать с собой Исаака, а Исаак еще ни разу не побывал на скале с тех пор, как началась разработка. Пришлось вмешаться Ингер.

– Неужто ты не можешь пойти с Аронсеном, если он тебя просит! – сказала она.

Ингер ничего не имела против того, чтоб Исаак ушел, было воскресенье, ей хотелось избавиться от него часика на два. Исаак пошел.

На скале они увидели много чудного, Исаак никак не мог разобраться в этом городе из бараков, тачек, повозок и зияющих ям. Водил их сам инженер. Может, у него самого, у славного инженера-то, не легко было на душе, но он старался рассеять тяжелое настроение, охватившее хуторян и жителей села, случай сейчас представлялся хороший, явились сам маркграф из Селланро и торговец из «Великого».

Он называл им породы камней: – Колчедан, медный колчедан, содержит медь, железо и серу. О, они до тонкости знают, что содержится в горе, в ней есть даже немного золота и серебра. Нельзя ведь заниматься горным делом, не зная над чем работаешь!

– А правда, что теперь все остановится? – спросил Аронсен.

– Остановится? – изумленно повторил инженер. – Южная Америка нас за это не поблагодарила бы. Разведки на время приостановятся, это верно, но вы ведь видели, что здесь сделано, а потом построят воздушную дорогу и начнут разрабатывать всю скалу, с южной стороны. Не знает ли Исаак, куда девался этот Гейслер?

– Нет.

– Ну, разыщется. Тогда работа пойдет всерьез. Вот выдумали – остановится!

Исаак пришел в большое удивление и волнение при виде маленькой машинки, которая приводилась в движение ногой, он сразу стал смотреть, что это такое.

И оказалось, что это маленькая кузница, которую можно возить на тележке и ставить, где угодно!

– Что стоит такая машина? – спрашивает Исаак.

– Это? Походный горн? Недорого. – У них есть несколько штук, но есть и совсем другие машины и сооружения, на берегу, там огромные машины, Исаак и сам понимает, что такие глубокие долины и пропасти в скале ногтями не проделаешь, ха-ха-ха!

Они продолжают обход и осмотр, дорогой инженер рассказывает, что на днях собирается в Швецию.

– Но вы, ведь, вернетесь? – спрашивает Аронсен.

– Разумеется. – Он не знает за собой ничего такого, чтоб правительство или полиция задержали бы его на родине.

Исаак устроил так, чтобы еще раз пройти мимо маленькой кузницы.

– А сколько же может стоить такой горн? – спрашивает он.

Сколько стоит? Этого инженер, правду сказать, не помнил. Наверное, порядочно, но в бюджете большого рудного дела это ровно ничего не составляет. Бедный инженер, может быть в эту минуту ему было совсем невесело, но он соблюдал видимость и был важен и щедр до конца:

– Исааку нужен походный горн? Возьми вот этот! Компания его богата, она дарит ему походный горн!

Час спустя Аронсен и Исаак идут домой. Аронсен несколько успокоился, у него появилась маленькая надежда, Исаак спускается со скалы, таща на спине драгоценный походный горн. Старый паром привык таскать тяжести! Инженер вызвался прислать сокровище в Селланро завтра с кем-нибудь из рабочих, но Исаак поблагодарил и попросил его не беспокоиться. Он подумал о своих, как они удивятся, когда он придет с целой кузницей на спине.

А удивляться-то пришлось Исааку.

Во двор как раз въезжала лошадь, запряженная в высшей степени странный воз. Возница был человек из села, а рядом с ним шел господин, на которого Исаак уставился с изумлением: это был Гейслер.

У Исаака могли бы быть причины подивиться кое-чему другому, но он был не мастер думать о многих вещах зараз.

– Где Ингер? – сказал он только, проходя мимо кухни. Он подумал, что Гейслера надо хорошенько попотчевать.

Ингер? Она ушла по ягоды, ушла по ягоды с самого того времени, как Исаак ушел на скалу, ушла вместе с Густавом, со шведом. Старуха совсем одурела и влюбилась, время шло к осени и зиме, но она снова чувствовала в себе жар, снова зацвела.

– Пойдем, покажи мне, где у вас тут морошка – сказал Густав.

Как тут устоять! Она побежала в клеть, несколько минут простояла в набожном раздумье, но он ведь стоял под окном и ждал; мир гнался за ней по пятам. Кончилось тем, что она пригладила волосы, заботливо посмотрелась в зеркало и вышла. Ну, что ж, а разве не все поступили бы так же? Женщины не отличают одного мужчину от другого, во всяком. случае, не всегда, не часто.

Они ходят по ягоднику и рвут ягоды, рвут морошку на болоте, перебираются с кочки на кочку, она высоко поднимает юбку и показывает свои заманчивые икры. Кругом тихо, птенцы у куропатки выросли, и она уже квохчет, попадаются мягкие местечки, с кустиками по болоту. Не прошло и часу, а они уж садятся отдохнуть.

– Так вот ты какой! – говорит Ингер.

О, она так и млеет от него, улыбается блаженно, потому что совсем влюблена. О, Господи, как сладко и как больно быть до такой степени влюбленной, и сладко и больно! Конечно, обычай и приличие требуют защищаться. Да, чтоб сдаться. Ингер так влюблена, смертельно и бесповоротно, она готова для него на все и полна к нему нежности и ласки.

Старуха.

– Когда скотный двор отстроят, ты уедешь, – говорит она потом.

Нет, он не уедет. Ну, конечно, когда-нибудь придется уехать, но не раньше, чем недели через две.

– Не пора нам домой? – спрашивает она.

– Нет.

Они собирают ягоды, немного погодя опять попадается мягкое местечко, и Ингер говорит:

– Ты с ума сошел, Густав!

Часы бегут, батюшки, да никак они заснули в кустах! Неужто заснули? Это поразительно, посреди пустыни, в раю. Но вот Ингер садится прямо, прислушивается и говорит:

– Как будто едут по дороге?

Солнце закатывается, вересковые холмы слегка потемнели от тени, когда они направляются домой. По пути попадается много мягких местечек, Густав их видит, и Ингер тоже видит, но ей все время кажется, что впереди них едут.

Да, но извольте-ка идти и всю дорогу защищаться от такого сумасшедшего!

Ингер так слаба, она только улыбается и говорит:

– Нет, я такого, как ты, не видала!

Домой она приходит одна. И хорошо, что она пришла именно сейчас, замечательно хорошо, приди она минутой позже, вышло бы нехорошо. И Исаак как раз вошел во двор со своей кузницей и с Аронсеном; а перед домом стоит лошадь и тележка.

– Здравствуйте! – говорит Гейслер и здоровается с Ингер. Все стоят и смотрят друг на друга. Лучше не могло и выйти…

Гейслер опять приехал. Он не показывался несколько лет, но вот опять явился, постаревший и поседевший, но как всегда бодрый и подвижный, и нынче он нарядный, в белой жилетке и при цепочке. Черт поймет этого человека!

Проведал он, что ли, о том, что на медной скале не все благополучно, и решил сам расследовать дело? Как бы то ни было, вот он, здесь. Вид у него в высшей степени оживленный, он осматривает место и землю, тихонько выгибая голову и водя глазами, видит большие перемены, маркграф расширил свои владения. Гейслер удовлетворенно кивает головой.

– Что это ты тащишь? – спрашивает он Исаака. – Ведь это лошади впору! – говорит он.

– Кузнечный горн, – объясняет Исаак. – Он мне не раз сослужит службу на хуторе, – говорит он, наконец, называя Селланро хутором.

– Где ты его достал?

– На скале. Инженер взял да и подарил мне.

– Разве там есть инженер? – спрашивает Гейслер, будто не знал.

А неужто Гейслер уступает какому-то инженеру на скале!

– Я слыхал, что у тебя есть сенокосилка, так вот, я привез тебе жнейку, – говорит он и указывает на воз.

Она стояла, красная с синим – огромный гребень, сенные грабли на конном ходу, Жнейку сняли с телеги, осмотрели, Исаак впрягся в нее и попробовал.

Неудивительно, что рот у него был разинут, столько чудес скопилось в Селланро!

Заговорили о медной скале, о руднике:

– Они спрашивали про вас, – сказал Исаак.

– Кто спрашивал?

– Инженер и все господа. Говорили, что им непременно нужно вас разыскать.

Исаак зашел, пожалуй, чересчур далеко, Гейслеру это, видно, не понравилось, он вздернул голову и сказал:

– Я здесь, если им что-нибудь от меня нужно!

На следующий день оба курьера вернулись из Швеции, и с ними приехали двое из владельцев рудника, они были верхом, важные и толстые господа; судя по виду, страсть какие богатые. Они почти не остановились в Селланро, а, не слезая с лошади, спросили про дорогу и поехали дальше по направлению к скале. Гейслера они как будто не заметили, хотя он стоял довольно близко.

Курьеры с вьючными лошадьми отдохнули с часок, потолковали с каменщиками у скотного двора, узнали, что старый господин в белом жилете и с золотой цепочкой – Гейслер, и тоже отправились дальше. Но один из курьеров вернулся в тот же вечер с устным приглашением Гейслеру пожаловать к господам на скалу.

– Я здесь, если им что-нибудь от меня нужно! – приказал ответить Гейслер.

Должно быть, он стал очень важен, думал, пожалуй, что владеет всем миром, и находил устное приглашение слишком небрежным? Но как же случилось, что он попал в Селланро как раз тогда, когда был нужен? Значит, он умел быть всеведущим, и много кое-чего знал. Ну, а господам на скале, когда они получили ответ Гейслера, пришлось побеспокоиться и самим пожаловать в Селланро. Их сопровождали инженер и два горняка.

Да, стало быть, много было крючков и обходов, прежде чем свиданье состоялось. Хорошего это не предвещало, нет, Гейслер ужасно как разважничался.

Господа были на этот раз очень вежливы, они извинились, что присылали за ним вчера, они так устали от дороги. Гейслер был тоже вежлив и ответил, что он тоже устал с дороги, иначе он бы пришел.

– Ну, а теперь к делу: не продаст ли он скалу по южной стороне озера?

– Вы – покупатели? – спросил Гейслер, – или я говорю с посредниками?

Это было только ехидство со стороны Гейслера, он сразу должен был видеть, что важные и толстые господа не посредники. Пошли дальше:

– Какая цена? – сказали они.

– Да, цена! – сказал и Гейслер и задумался. – Два миллиона, – сказал он.

– Вот как, – сказали господа и улыбнулись. Гейслер не улыбнулся.

Инженер и горняки поверхностно исследовали гору, заложили несколько буровых скважин, взорвали в нескольких местах породу, и вот данные: месторождение вулканического происхождения, неровного залегания, согласно предварительным разведкам мощность его всего больше на участке между владениями компании и Гейслера, потом постепенно уменьшается. На протяжении последней полумили годной к разработке руды не попадается.

Гейслер слушал этот доклад с величайшим равнодушием. Он достал из кармана какие-то документы и внимательно смотрел в них, но это были не карты, и Бог знает, были ли то вообще документы, касавшиеся медной горы.

– Вы недостаточно глубоко пробурили! – сказал он, словно вычитал это из бумаг.

– Это верно, – сейчас же согласились господа; а инженер спросил:

– Откуда же Гейслер может это знать? Ведь вы совсем не бурили?

Тогда Гейслер улыбнулся, словно пробурил земной шар на двести метров в глубину, но потом засыпал скважины.

Они пробыли до полудня и все толковали и так и этак, и уж начали посматривать на часы. Они заставили Гейслера спустить цену до четверти миллиона, но ни на волос больше. Должно быть, они довольно серьезно обидели его, они исходили из того, что он рад продать, вынужден продавать, но это было совсем не так, ха-ха, разве они не видят, что он сидит перед ними, почти такой же важный и богатый, как они!

– Пятнадцать, двадцать тысяч тоже хорошие деньги, – сказали господа.

Гейслер не отрицал этого, особенно, когда эти деньги нужны, но двести пятьдесят тысяч больше.

Тогда один из господ сказал, и сказал, должно быть, для того, чтоб пригнуть немножко Гейслера к земле:

– Между прочим, мы привезли вам поклон от родных госпожи Гейслер из Швеции.

– Благодарствуйте! – ответил Гейслер.

– A propos, – сказал другой господин, видя, что ничто не помогает. – Четверть миллиона! Ведь это же не золото, это руда.

Гейслер кивнул:

– Это руда.

Тогда все господа сразу потеряли терпение, пять часовых крышек раскрылось и снова захлопнулось, и теперь уж некогда было шутить, настало время обедать. Господа не пожелали обедать в Селланро, а поехали обратно на рудник, кушать свой собственный обед.

Так окончилось свиданье.

Гейслер остался один.

Каковы были занимавшие его мысли? Может быть, их и не было, может быть, он был равнодушен и ни о чем не думал? Отнюдь нет, он думал, но не проявлял никакого беспокойства. После обеда он сказал Исааку:

– Мне надо бы пройти на мою скалу, и я хотел бы взять с собой Сиверта, как в прошлый раз.

– Хорошо, – моментально сказал Исаак.

– Нет. У него другие дела.

– Он сейчас же пойдет с вами! – сказал Исаак и позвал Сиверта.

Гейслер поднял руку и кратко сказал: – Нет. Он расхаживал всюду по двору, несколько раз подходил к каменщикам и оживленно говорил с ними. Как это он мог собой так владеть, ведь только что его занимало такое важное дело!

Может быть Гейслер так долго жил на авось, что для него уже ни в чем не могло быть риска, во всяком случае, никакого стремительного падения с ним уже не могло больше случиться.

Все было дело случая. Продав маленький рудный участок родственниками своей жены, он сейчас же купил всю прилегающую к нему скалу. Зачем он это сделал? Хотел ли посердить владельцев, сделавшись их ближайшим соседом?

Первоначально он, вероятно, думал обеспечить за собой маленькую полоску на южной стороне озера, где, вероятно, расположился бы рудничный поселок, в случае разработки руды; владельцем же всей скалы он сделался потому, что она почти ничего не стоила, и потому, что ему не хотелось возиться с размежеваньем, которое затянулось бы надолго. Он сделался горным королем из равнодушия, маленький участок под бараки и машины превратился в целое царство вплоть до моря.

В Швеции первый маленький рудный участок переходил из рук в руки, и Гейслер следил за его судьбой. Разумеется, первые владельцы купили глупо, до безобразия глупо, семейный совет ничего не понимал в горном деле, они не обеспечили за собой достаточного пространства скалы, им хотелось только откупиться от некоего Гейслера и избавиться от его близости. Новые же владельцы были не меньшие забавники, то были крупные люди, они могли позволить себе шутку и купить ради развлечения, купить за пирушкой, Господь их знает! Когда же произвели разведки и дело оказалось серьезным, перед ними вдруг встала стена: Гейслер.

– Они дети! – думал, может быть, Гейслер, он ужасно расхрабрился и держал голову очень высоко. Правда, господа старались охладить его, они думали, что перед ними стоит нищий, и намекнули о каких-то пятнадцати, двадцати тысячах, – они дети, они не знают Гейслера. Вот он стоит!

В этот день господа больше не приехали со скалы, верно, решили, что умнее не проявлять слишком большой горячности. На следующее утро они приехали и с ними были вьючные лошади, они направлялись в обратный путь. Но тут оказалось, что Гейслер ушел.

– Разве Гейслер ушел?

Господа не могли ничего решить, сидя на конях, пришлось слезть и подождать. Куда же ушел Гейслер? Никто не знал, он ходил повсюду, он очень интересовался хозяйством в Селланро, в последний раз его видели у лесопилки.

Послали за ним курьеров, но Гейслер, должно быть, ушел далеко, потому что не откликался, когда его звали. Господа смотрели на часы и сначала очень сердились и говорили: – Не ходить же нам здесь дураками и ждать! Если Гейслер хочет продавать, так он должен быть на месте! – Но великая досада господ улеглась, они стали ждать, даже начали забавляться; это становится невозможно, они заночуют где-нибудь на пограничных скалах! – Блестяще! – говорили они, – наши семьи когда-нибудь найдут наши кости!

В конце концов, Гейслер явился. Он отправился прогуляться, сейчас пришел прямо с летнего загона.

– Похоже, что летний загон для тебя мал, – сказал он Исааку. – Сколько у тебя там всего скотины?

Вот как он мог говорить в то время, как господа стояли с часами в руках!

Гейслер был заметно красен в лице, словно выпил спиртного:

– Пфу-у, как я разогрелся от прогулки! – сказал он.

– Мы были почти уверены, что застанем вас дома, – сказал один из господ.

– Вы об это меня не просили, – ответил Гейслер, – иначе я был бы на месте.

– Ну, а как же сделка? Согласен Гейслер принять сегодня разумное предложение? Ведь не каждый же день ему предлагают пятнадцать, двадцать тысяч крон, что?

Этот новый намек сильно задел Гейслера. Да и что это за манера! Но господа верно не говорили бы так, если б не были сердиты, а Гейслер не побледнел бы моментально, если б раньше не побывал в укромном месте и там не покраснел. Теперь же он побледнел и холодно ответил:

– Я не хочу назвать цену, какую, может быть, удобно было бы заплатить господам, но я знаю цену, какую хочу получить сам. Я не желаю больше слушать детскую болтовню о горе! Моя цена та же, что и вчера.

– Четверть миллиона крон?

– Да.

Господа сели на коней.

– Теперь я скажу Гейслеру вот что, – начал один из них:

– Мы прибавили до двадцати пяти тысяч.

– Вы продолжаете шутить, – ответил Гейслер. – Зато я намерен предложить вам нечто очень серьезное: хотите продать ваш маленький рудник?

– Да, – несколько растерянно сказали господа, – об этом можно подумать.

– Тогда я покупаю его, – сказал Гейслер.

Вот так Гейслер! Двор был полон народа и все слышали, все жители Селланро, и каменщики, и господа, и курьеры, он, пожалуй, и гроша не мог достать на такую покупку, а впрочем, бог знает, может быть, и мог, черт его поймет. Во всяком случае, он совсем сбил с толку господ своими немногими словами. Что это – ловушка? Или он хотел придать этим приемом еще больше значения своей горе?

Господа думали, господа начали тихонько переговариваться между собой, опять сошли с лошадей. Но тут вмешался инженер; оборот этот ему, видимо, очень не нравился и, должно быть, у него были некоторые права, а то и власть. Двор был полон народа, и все слушали.

– Мы не продаем! – сказал он.

– Нет? – спросили господа.

– Нет.

Они еще пошептались, потом сели на коней всерьез.

– Двадцать пять тысяч! – крикнул один из господ. Гейслер не отвечал, повернулся и пошел к каменщикам. Так окончилось последнее свиданье.

Гейслер казался равнодушным к последствиям, расхаживал взад-вперед, говорил то с тем, то с другим, в данную минуту ему было интересно смотреть, как каменщики кладут толстые стропила через весь двор. Им хотелось кончить постройку на этой же неделе, Крыша только временная, потом сверху надо всем двором предполагалось надстроить особое помещение для корма.

Исаак отпустил Сиверта с работы; это он сделал для того, чтоб Сиверт в любую минуту был свободен для путешествия с Гейслером на скалу. Напрасная забота, Гейслер или отказался от этой затеи, или забыл о ней. Он взял у Ингер кое-чего перекусить, пошел по направлению к равнине, и проходил до вечера.

Он зашел на два новых хутора, ниже Селланро, поговорил с хозяевами, потом добрался до Лунного и пожелал узнать, что сделал за эти годы Аксель Стрем.

Дело у Акселя подвигалось не очень быстро, но землю он обработал хорошо.

Гейслер интересовался и этим хутором и сказал Акселю:

– Есть у тебя лошадь?

– Да.

– У меня на юге есть косилка и плуг для новины, совсем новые, я пошлю их тебе.

– Как? – спросил Аксель, не понимая такого великодушия и прикидывая в уме насчет платы.

– Я подарю тебе эти орудия, – сказал Гейслер.

– Да разве ж то возможно?

– Но ты должен помочь двоим своим соседям и поднять новину и для них.

– Это уже само собой – заявил Аксель, все еще не понимая толком Гейслера: – так у вас на юге есть поместье и машины?

Гейслер ответил: – У меня так много всяких дел.

Ну, этого-то у Гейслера, пожалуй, не было, но он часто делал вид, будто есть. А косилку и плуг он мог ведь просто купить в каком-нибудь городе и послать на север.

Он разговорился с Акселем Стремом, расспрашивал о других хуторянах на равнине, о торговом местечке «Великом», о брате Акселя, молодожене, который недавно переехал в Брейдаблик и начал прокапывать болота и отводить из них воду. Аксель жаловался, что никак не найти работницы, у него живет только одна старуха, по имени Олина, от нее мало проку, но приходится радоваться, что есть хоть она. Одно время летом Акселю приходилось работать день и ночь.

Пожалуй, можно бы выписать работницу с его родины, из Гельголанда, но тогда надо оплатить ей дорогу, помимо жалованья. Куда ни посмотри – все расходы. Потом Аксель рассказал, что он взял место надсмотрщика на телеграфной линии, но немножко об этом жалеет.

– Такие вещи для людей, вроде Бреде, – сказал Гейслер.

– Вот уж правда, так правда! – согласился Аксель. – Да ведь все из-за денег.

– Сколько у тебя коров?

– Четыре. И бык. А то далеко было водить коров к быку в Селланро.

Но на душе у Акселя было дело много поважнее, и ему очень хотелось поговорить о нем с Гейслером: против Варвары возбудили следствие.

Разумеется, все открылось: Варвара была беременна, но уехала как ни в чем не бывало и без ребенка, как же это так вышло? Услышав, в чем дело, Гейслер кратко сказал:

– Пойдем!

Он повел Акселя от построек, причем держал себя очень важно, совсем как начальство. Они сели на опушке и Гейслер сказал:

– Ну, я слушаю!

Разумеется, все открылось, как могло быть иначе! Людей развелось много, да, кроме того, у них на хуторе бывала Олина. Какое имеет касательство к делу Олина? Она-то? Да еще вдобавок Бреде Ольсен с ней поссорился. Теперь Олину уж никак не обойти, она поселилась в самом месте действия и по мелочам выспросила все у самого Акселя, она ведь жила ради темных дел, отчасти ими и кормилась, как опять не сказать, что у нее удивительно верный нюх. В сущности, Олина стала слишком стара и слаба, чтоб смотреть за домом и скотиной в Лунном, ей следовало бы отказаться, но как же она могла? Разве она могла спокойно оставить место, где была такая огромная неразъясненная загадка? Она справила зимние работы, мучилась и все лето, сил у нее не хватало, Но она держалась надеждой разоблачить одну из дочерей Бреде. Не успел весной сойти снег, как Олина принялась всюду шнырять, она нашла маленький зеленый холмик у ручья и сразу увидела, что холмик обложен аккуратно срезанным дерном; ей даже посчастливилось однажды застать там Акселя, когда он утаптывал и заравнивал маленькую могилку. Стало быть, Акселю тоже обо всем известно. Олина кивнула седой головой – теперь, значит, ее черед!

Нельзя сказать, чтоб у Акселя было плохо жить, но он был изрядно скуповат, считал головки сыра и помнил наперечет каждый моток шерсти; у Олины руки были далеко не свободны. А взять его спасение в прошлом году, что же, разве Аксель показал себя настоящим хозяином и отблагодарил ее как следует?

Наоборот, он все время упорно старался умалить ее торжество: – Ну да, – говорил он, – если б Олина не пришла, ему пришлось бы всю ночь пролежать в лесу и мерзнуть; но Бреде тоже оказал ему большую помощь, доставив его домой! Вот и вся благодарность. Олина находила, что Всевышний, должно быть, разгневался на людей! Как будто Аксель не мог взять в хлеву корову, подвести ее к Олине и сказать: – Это твоя корова, Олина! – Так нет же!

А теперь вопрос, не обойдется ли ему это подороже коровы!

Все лето Олина подкарауливала проходящих мимо хутора, шушукалась с ними, кивала и поверяла свои тайны, – Только никому не передавай! – говорила она.

Раза два Олина ходила и в село. И вот по всей округе пошли слухи, они ползли, как туман, ложились на лица, набивались в уши, даже у детей ходивших в школу в Брейдаблике, и у тех завелись тайны. В конце концов пришлось пошевелиться ленсману, пришлось ему составить рапорт и получить приказ. И вот, однажды, он явился в Лунное с понятым и протоколом, снял допрос, записал что надо и уехал. Но через три недели приехал опять, допрашивал дальше и записал больше. И на этот раз раскопал маленький зеленый холмик у ручья и извлек оттуда детский трупик; Олина оказалась для него незаменимой помощницей, в награду он должен был отвечать на ее многочисленные вопросы и тут-то, между прочим, он и сказал, что, может быть, будет возбужден вопрос об аресте Акселя. Тогда Олина всплеснула руками, ужасаясь гнусностям, в какие она попала, и пожалела, что не находится далеко, очень далеко отсюда.

– Ну а Варвара? – зашептала она.

– Девица Варвара, – сказал ленсман, арестована в Бергене; правосудие пойдет своим чередом, прибавил он. Потом забрал мертвое детское тельце и уехал…

Немудрено поэтому, что Аксель переживал большое волнение. Он все рассказал ленсману и не думал запираться: в чем он причастен, так это в самом ребенке, да еще в том, что собственноручно выкопал для него могилку.

И вот он спрашивал Гейслера, как ему вести себя дальше. Наверное, его повезут в город на более строгий допрос и пытки?

Гейслер держался уже не таким молодцом, как раньше, длинный рассказ утомил его, он осовел – Бог знает, отчего – может быть, утренний дух уж выдохся. Он посмотрел на часы, встал и сказал:

– Это надо основательно обмозговать, я подумаю. И дам тебе ответ до своего отъезда.

С этими словами Гейслер ушел.

Вернувшись вечером в Селланро, он слегка поужинал и лег. Проспал очень долго, спал, отдыхал, должно быть, устал от свиданья со шведскими владельцами коней. Только через два дня он собрался уезжать. Он опять был важен и величав, щедро расплатился и дал маленькой Ревекке новенькую крону.

Исааку он держал целую речь:

– Ничего не значит, что сейчас сделка не состоялась, это еще придет со временем; пока я приостанавливаю работы на скале. Эти люди – дети, вздумали меня учить! Ты слышал, как они мне предлагали двадцать пять тысяч?

– Да, – ответил Исаак.

– Ну, – продолжал Гейслер, отмахивая головой всякие обидные предложения и пылинки, – здешнему округу не повредит, если я задержу разработку, наоборот, это научит людей ценить свою землю. Но в селе это почувствуют. Ведь за лето туда притекло порядочно денег, у всех появились нарядные платья и всякие разносолы; теперь этому конец. Да, а если бы село относилось ко мне по– хорошему, могло бы быть иначе. Теперь власть-то у меня!

Однако, когда он пошел, никто не сказал бы по его виду, что он такой уж властный человек, в руке он нес маленький узелок с провизией, и жилетка на нем была далеко не белоснежной чистоты. Может быть, заботливая жена собрала его в эту поездку на остатки от сорока тысяч, которые когда-то получила.

Бог знает, не так ли оно на самом деле и было. И вот теперь он вернется домой ни с чем!

На обратном пути он не забыл зайти к Акселю и дать ему ответ:

– Я обдумал, – сказал он, – следствие ведется, и, стало быть, ты ничего сейчас сделать не можешь. Тебя потребуют к допросу, и ты должен будешь дать показания…

Просто обыкновенный разговор. Гейслер, наверное, вовсе не думал об этом деле.

Аксель на все уныло говорил: «Да».

В заключение в Гейслере опять проснулся важный барин, он нахмурил брови и сказал раздумчиво:

– Вот разве если б я смог в это время быть в городе и лично явиться в суд?

– Ах, если бы вам можно было! – воскликнул Аксель. Гейслер моментально решил:

– Посмотрю, успею ли, у меня столько дела на юге. Но я постараюсь выбрать время. До свиданья, пока. Я пришлю тебе орудия!

Гейслер ушел.

Последний ли то был его приход в эти места? Остатки рабочих спускаются со скалы, разработка приостановлена. Скала снова стоит мертвая.

Готов и скотный двор в Селланро. На зиму его покрыли временной дерновой крышей, большое строение разделено на комнаты, светлые комнаты, посредине огромная гостиная, на обоих концах по большому кабинету, – словно, для людей.

Когда-то Исаак жил здесь в дерновой землянке вместе с козами: теперь в Селланро уже нет ни одной дерновой землянки.

Устраивают колоды, стойла и закрома. Для скорости к этой работе привлекли обоих каменщиков, Густав же говорит, что не умеет столярничать, и собирается уезжать. Густав великолепно работал за каменщика и ворочал бревна, как медведь; по вечерам он веселил и забавлял всех, играл на губной гармонике, а кроме того, помогал женщинам носить тяжелые ведра с реки и на реку; но теперь он собирается ехать. Нет, столярная работа не по нем, говорит он. Похоже, как будто, он во что бы то ни стало хочет уехать.

– Остался бы до завтра, – просит Ингер.

Нет, работы для него здесь больше нету, а вдобавок до пограничных скал будут попутчики, последние рудокопы.

– Кто-то теперь поможет мне носить ведра? – говорит Ингер и печально улыбается.

На это у проворного Густава сейчас же готов ответ: он называет Яльмара. А Яльмар – это младший из двух каменщиков, но ни один из них не был так молод, как Густав, и ни один не похож на него.

– Ну, Яльмар! – презрительно отзывается Ингер. Но вдруг спохватывается и, желая раззадорить Густава, говорит: – Да, да, Яльмар не так плох. И как он славно поет за работой.

– Ищейка! – заявляет Густав, не раззадориваясь.

– Неужто не можешь остаться до утра? Нет. Попутчики уйдут тогда без него.

Да, должно быть, Густаву все это уже прискучило. Чудесно было выхватить ее из-под носа у всех товарищей и побаловаться с ней две недели, что он прожил здесь; но теперь ему пора уходить, к другим рабочим, может, к невесте на родине, перед ним раскрывались новые планы. Неужели ему торчать здесь ради Ингер. У него были настолько веские причины к разрыву, что она и сама должна бы понять его; но она стала так смела, так беззастенчива, ни на что не обращала внимания. Любовь их продолжалась не очень долго, нет, но она продолжалась до конца каменных работ.

Ингер печальна, она так безумно искренна в своем увлечении, что горюет.

Ей приходится плохо, она без притворства и без жеманства влюблена. И она этого не стыдится, Ингер сильная женщина, полная слабости, она повинуется окружающей ее природе, у нее осенний пыл. Она собирает Густаву провизию, а грудь ее ходит ходуном от волнения. Она не думает о том, имеет ли на это право, и есть ли в этом опасность, а просто отдается своим чувствам, она стала жадной на лакомое, на наслаждение. Исаак мог бы еще раз подкинуть ее к потолку и швырнуть на пол – ну что ж, она и не защищается.

Она выходит с узелком и отдает его.

Она приготовила у лестницы лоханку, не снесет ли ее Густав с нею в последний раз на реку. Может быть, она хочет сказать ему что-то, сунуть что – нибудь в руку, золотое кольцо, Бог знает, она сейчас на все способна. Но когда-нибудь да надо же положить конец, Густав благодарит за узелок, прощается и уходит. Уходит.

А она стоит.

– Яльмар! – зовет она громко, ах, совсем излишне громко. Словно радуется на зло – или мечется в отчаянии.

Густав уходит… Осенью по всей равнине, вплоть до села происходит обычная работа, копают картошку, свозят ячмень, крупный скот выпущен на поля. Восемь хуторов, и всюду спешка, в торговом же местечке «Великом» нет скота и нет зеленых полей, там только сад; торговли, впрочем, теперь тоже нет, никто там и не торопится.

В Селланро посадили новый корнеплод, который называется турнепс, он стоит огромный и зеленый на своей полосе и колышет листьями, но невозможно отогнать от него коров, они ломают все загородки и с ревом несутся туда.

Леопольдине и маленькой Ревекке приходится стеречь турнепсовое поле, и Ревекка расхаживает с огромной хворостиной, старательно отгоняя коров. Отец работает неподалеку, изредка подходит к ней, пробует ей руки и ноги и спрашивает, не озябла ли она. А Леопольдина, которая скоро будет совсем взрослой, тоже ходит за пастуха, а сама тем временем вяжет чулки и варежки на зиму. Она родилась в Тронгейме и приехала в Селланро пяти лет, воспоминание о большом городе с множеством людей и о долгом путешествии на пароходе отходит все дальше и дальше, она дитя полей и не знает никакого иного света, кроме села, где несколько раз бывала в церкви и где в прошлом году конфирмовалась…

Потом подвертываются случайные дела, например, дорога внизу в двух местах стала почти непроезжей. Однажды, пока земля еще не замерзла, Исаак и Сиверт отправляются чинить дорогу. Там два болотца, их надо осушить.

Аксель Стрем обещал принять участие в этой работе, потому что он тоже обзавелся лошадью и пользуется дорогой, но Акселю понадобилось непременно поехать в город – неизвестно зачем, он только сказал, по очень важному делу.

Но он прислал вместо себя своего брата из Брейдаблика. Зовут его Фредрик.

Фредрик молод и недавно женился, веселый малый, умеет пошутить и не полезет за словом в карман; они с Сивертом похожи друг на друга. Утром, по дороге сюда, Фредрик заходил к своему ближайшему соседу Аронсену в «Великое» и сейчас поглощен тем, что торговец ему говорил. Началось с того, что Фредрик спросил у него пачку табаку.

– Я подарю тебе пачку табаку, когда у меня будет, – сказал Аронсен.

– Как, разве у вас нет табаку?

– Нет, и не будет, некому его покупать. Сколько, по-твоему, я зарабатываю на одной пачке табаку?

Аронсен был в скверном настроении, он считал, что шведская компания прямо– таки его обманула: он поселился в деревне, чтоб торговать, а они взяли да и прекратили разработку.

Фредрик потешается над Аронсеном и не очень-то лестно о нем отзывается:

– Да, ведь он к своей земле и не притронулся! – говорит он, – у него нет даже корма для скотины, он его покупает! Он и у меня хотел купить сена, но только нет, у меня продажного сена не имеется. – Как, тебе не нужно денег? – сказал Аронсен. Он думает, что деньги – это все, выложил на прилавок бумажку в сто крон и говорит: – Деньги! – Да, деньги – штука хорошая! – говорю я. Это «бум констант!» – говорит он. Он аккурат, словно бы немножко помешался, а жена его и по будням ходит при часах – Бог ее знает, какие такие часы ей непременно надо помнить.

Сиверт спрашивает: – А не говорил Аронсен об одном человеке по имени Гейслер?

– Как же. Это тот, что не захотел продать свою скалу, сказал он. Аронсен страсть, как злился: выгнанный ленсман, говорит, может у него за душой нет и пяти крон, его, говорит, надо пристрелить! – А вы подождите немножко, говорю я, – может, он потом продаст. – Нет, – говорит Аронсен, – и не думай этого. Я то ведь купец, и понимаю, что когда одна сторона запрашивает двести пятьдесят тысяч, а другая дает двадцать пять, так тут расстояние слишком велико, и никакой сделки не может выйти. Ну, да скатертью дорожка! – сказал Аронсен, – я рад был бы, если б ноги моей никогда не бывало в этой проклятой дыре! – Но вы ведь не собираетесь продавать? – спрашиваю я. – Да, ответил он, как раз это я и собираюсь сделать. Ох, уж это мне болото, эта дыра и эта пустыня! Я не выручаю за день и одной кроны, – сказал он.

Они смеялись над Аронсеном и нисколько его не жалели.

– Ты думаешь, он продаст? – спросил Исаак.

– Да, он так говорил. Он уж отпустил работника. Да, можно сказать, деликатный и мудреный человек этот Аронсен! Отпускает работника, который мог бы заготовить ему на зиму дрова и свозить сено на собственной лошади, но оставляет доверенного. А это правда, он сейчас не выручает в день и одной кроны, потому что у него нет товаров в лавке, ну тогда на что же ему доверенный? Разве что для гордости и величия: вот, мол, у него за конторской стоит человек и пишет в больших книгах. Ха-ха-ха, нет, он просто– напросто малость помешался, этот Аронсен!

Трое мужчин работают до обеда, закусывают из своих котомок и некоторое время беседуют. У них есть, о чем поговорить, полевые и хуторские горести и радости, это не мелочь, но они обсуждают их здраво, они спокойны, нервы их не издерганы и они не делают того, что не следует. Вот подходит осень, леса смолкают, стоят горы, стоит солнце, вечером зажгутся луна и звезды, все прочно и твердо, полно ласки, как нежное объятие. Здесь людям есть когда отдохнуть на вереске, подложив под голову руку вместо подушки.

Фредрик рассказывает про Брейдаблик: он там еще немного сделал.

– Нет, – говорит Исаак, – ты уж много наработал, я видел, когда проходил мимо.

Эта похвала от старейшего в округе, от самого великана, радует Фредрика, он почтительно спрашивает:

– Вы находите? Нет, потом будет лучше. В этом году было много помех, пришлось проконопатить избу, она протекала и совсем разваливалась, сломать и поставить заново сеновал, хлев был чересчур мал, у меня ведь корова и телка, а у Бреде не было, – горделиво говорит Фредрик.

– Нравится тебе здесь? – спрашивает Исаак.

– Да, нравится, и жене тоже нравится, почему же не нравится? Место у нас открытое, видно и вверх и вниз по дороге. Рощица за постройками очень красивая, там березы и вербы, я посажу еще по ту сторону двора, если успею.

Просто удивительно, до чего болото просохло только с весны, как я прокопал его, интересно, что-то на нем нынче вырастет! Как же не нравится? Раз у нас с женой есть и дом, и свой угол, и земля?

– Так, а разве вас только двое и будет? – лукаво спрашивает Сиверт.

– Нет, знаешь, может случиться, что будет и больше, – весело отвечает Фредрик. – А раз уж мы заговорили о том, хорошо ли нам здесь живется, так я скажу, что никогда жена моя не толстела так, как теперь.

Они работают до вечера; изредка распрямляют спины и переговариваются:

– Что ж, так ты и не достал табаку? – спрашивает Сиверт.

– Нет, да это-то мне все равно, – отвечает Фредрик. – Я ведь не курю.

– Не куришь?

– Нет. А мне просто хотелось зайти к Аронсену и послушать, что он скажет.

Оба проказника захохотали.

На обратном пути домой отец и сын по обыкновению молчаливы, но Исаак надумал что-то и говорит:

– Послушай, Сиверт.

– Что? – отзывается Сиверт.

– Да нет, ничего.

Они идут долго, потом отец опять заговаривает:

– Как же Аронсен может торговать, когда у него нет товаров?

– Да, – отвечает Сиверт. – Но и людей-то здесь не так много, чтоб для них держать товары.

– Ну, ты так думаешь? Да, да, наверное оно так! Сиверт немножко удивляется этим словам. Отец продолжает:

– Здесь всего восемь хуторов, но может быть гораздо больше. Да нет, не знаю.

Сиверт дивится еще больше: о чем думает отец? Ни о чем? Отец с сыном опять идут долго и почти доходят до дому.

– Гм. Как думаешь, сколько Аронсен запросит за свой участок? – спрашивает старик.

– Вот оно что! – отвечает Сиверт. – Ты хочешь купить? – спрашивает он шутки ради. Но вдруг его сразу осеняет, куда клонит отец: старик думает об Елисее.

О, наверное он никогда не забывал о нем, а думал так же упорно, как мать, только по-своему, ближе к земле, ближе и к Селланро.

– Цена наверно сходная, – говорит тогда Сиверт.

Из этих слов Сиверта отец заключает, что его поняли, и, словно испугавшись своей чрезмерной откровенности, сейчас же переводит на другое и говорит о починке дороги, о том, как хорошо, что они с нею развязались.

Дня два Сиверт с матерью присаживались друг к дружке, совещались, шушукались и даже написали письмо; а в субботу Сиверту вдруг надумалось пойти в село.

– Зачем это тебе опять понадобилось в село, только трепать подметки? – спросил с досадой отец, – и лицо у него было неестественно сердитое: он отлично понял, что Сиверт собрался на почту.

– Хочу пойти в церковь, – ответил Сиверт. Лучшей причины не подыскать, сказал отец: – Да уж за чем ни на есть!

Но если Сиверт собрался в церковь, так пусть запряжет лошадь и возьмет с собой маленькую Ревекку. Маленькой Ревекке можно доставить это удовольствие в первый раз в жизни; она была такая умница, помогала отгонять коров от турнепса, и, вообще, была для всех на хуторе, что солнышко в небе. Запрягли телегу, Ревекке дали в провожатые Иенсину, чему Сиверт не противился.

Пока они ездят, на хутор неожиданно является доверенный из «Великого».

Что случилось? Да ничего, просто пришел пешком некий доверенный, некий Андресен, он направляется в скалы, хозяин послал его… Только и всего. Это событие не вызывает среди жителей Селланро никакой особой суматохи, это не то, что в былые дни, когда гость представлял редкое зрелище на хуторе, и Ингер приходила в большее или меньшее волнение. Нет, Ингер опять ушла в себя и притихла.

Необыкновенная вещь этот молитвенник, прямо путеводная звезда, рука, обвивающая шею! Когда Ингер пришла в разлад с самой собой и заблудилась в ягоднике вывело ее на путь воспоминание о горенке и о молитвеннике; сейчас она опять сосредоточенна и богобоязненна. Она вспоминает давние годы, когда, бывало, за шитьем уколет палец иглой и скажет: Черт! Этому она научилась от своих товарок за большим портняжным столом. А теперь уколется до крови, и высасывает кровь молча. Немало требуется борьбы с собой, чтоб так перемениться. А Ингер пошла еще дальше. Когда все рабочие ушли и каменный скотный двор был готов, а хутор опять опустел и затих, Ингер очень мучилась, много плакала и страдала. Она никого не винила в своем отчаянии, кроме себя самой, и была полна смирения. Поговорить бы с Исааком и облегчить свою душу! Но в Селланро никогда не водилось, чтобы кто-нибудь говорил о своих чувствах и в чем-либо каялся. И потому она только необыкновенно ласково звала мужа обедать и ужинать, а если он бывал не дома, шла к нему, а не кричала с порога, по вечерам же осматривала его платье и прикрепляла пуговицы. Но Ингер пошла и еще дальше. Однажды ночью она приподнялась на локте и сказала мужу:

– Послушай, Исаак!

– Чего тебе? – спросил Исаак.

– А ты не спишь?

– Ну?

– Нет, ничего, – говорит Ингер. – А только я была не такая, как надо.

– Чего? – спрашивает Исаак. Он не понял и тоже приподнялся на локте.

Они стали разговаривать лежа. Она все-таки отличная женщина, и на сердце у нее тяжело:

– Я была для тебя не такою, как надо, – говорит она. – Мне так жалко!

Эти простые слова умиляют его, умиляют мельничный жернов: ему хочется утешить Ингер, он не понимает, в чем собственно дело, понимает только, что другой такой, как она, нет.

– Об этом тебе нечего плакать, – говорит Исаак, – никто не бывает таким, как надо.

– Ах! Нет, нет, – с благодарностью отвечает она.

О, у Исаака были такие здравые понятия о вещах, он умел выпрямить, где что покосится. Кто из нас таков, каким бы должен быть? Исаак был прав; даже бог сердца, который ведь все-таки бог, пускается на приключения, и мы видим, какой он буян: один день он зарывается в груду роз, облизывается и все помнит, а на следующий день он занозил ногу шипом и вытаскивает его с гримасой отчаяния. Что же, умирает он от этого? Ничего подобного, остается таким же, как был. Нечего сказать, хорошо бы было, если б он умер!

Обошлось дело и с Ингер, она пережила свое горе, но осталась верна своим благочестивым размышлениям и находит в них верное утешение. Ингер неизменно прилежна, терпелива и добра, она ставит Исаака выше всех других мужчин и смотрит на все его глазами. Разумеется, с виду он не щеголь и не певун, но он еще хоть куда, ха! Спросите-ка ее! И опять подтверждается, что набожность и нетребовательность – большое благо.

И вот явился этот маленький доверенный из «Великого», этот Андресен; явился он в Селланро в воскресенье, и Ингер не взволновалась, совсем напротив, она даже не удостоила подать ему крынку молока, а так как работницы не было дома, послала вместо себя Леопольдину. И Леопольдина отлично сумела подать крынку и сказала: «Пожалуйте», и вся вспыхнула в лице, хотя одета была по праздничному, и ей не в чем было извиняться.

– Спасибо, зачем ты это! – сказал Андресен. – Отец твой дома? – спросил он.

– Должно быть, вышел куда-нибудь.

Андресен выпил, вытер носовым платком рот и посмотрел на часы.

– Далеко отсюда до рудника? – спросил он.

– Нет. Час ходьбы, а то и меньше.

– Мне надо пройти туда по поручению Аронсена, я его доверенный.

– Так.

– Разве ты меня не узнала? Я доверенный у Аронсена. Ты была у нас за покупками?

– Да.

– Я тебя хорошо помню, – сказал Андресен. – Ты была два раза и покупала у нас.

– Не ожидала я, что вы меня вспомните, – ответила Леопольдина, но тут силы ей изменили, и она ухватилась за стул.

Андресену силы не изменили, он повернулся на одной ножке и сказал:

– Как же мне тебя не запомнить! – И прибавил: – Ты не можешь пойти со мной на скалу?

Через минуту у Леопольдины замелькали какие-то чудные красные круги перед глазами, пол поплыл из-под ног, а голос доверенного Андресена донесся откуда-то издалека:

– Тебе некогда?

– Да, – ответила Леопольдина.

Бог знает, как она добралась до кухни. Мать взглянула на нее и спросила:

– Что с тобой?

– Ничего.

Ничего – ну, конечно! А дело в том, что и для Леопольдины настал черед волноваться, начинать свой бег по кругу. Она весьма для этого годилась, вытянулась, похорошела, только что конфирмовалась, жертва хоть куда. В юной груди ее трепыхается птичка, длинные руки ее, как и у матери, полны нежности, женственности. А разве она не умеет танцевать? Еще как!

Удивительно, где они научились, но в Селланро все умели танцевать, и Сиверт, и Леопольдина танцевали местную деревенскую пляску с разными коленцами, шотландку, мазурку, рейнлендер и вальс. А наряжаться, влюбляться и грезить на яву – разве Леопольдина всего этого не умела? Точь в точь, как другие!

Когда она стояла в церкви, мать дала ей надеть золотое кольцо, какой же тут грех, только красиво, к тому же, на следующий день, когда она должна была причащаться, кольца ей уже не дали до окончания всей церемонии. Отчего же ей и не надеть в церковь золотое кольцо, она ведь дочь богатого человека, самого маркграфа.

На обратном пути со скалы доверенный Андресен застал Исаака дома, и его пригласили зайти. Угостили обедом и кофе. Все домашние были в горнице и приняли участие в беседе. Доверенный рассказал, что Аронсен послал его на скалу разузнать, в каком положении дело на руднике, есть ли признаки, что разработка возобновится. Бог знает, доверенный, может, сидел и врал, что его послали, он мог и сам по себе затеять эту прогулку, и во всяком случае за короткое время, что он проходил, он не мог добраться до самого рудника.

– Снаружи-то не очень разглядишь, собирается компания работать или нет, – сказал Исаак.

– Да, – согласился доверенный, но Аронсен послал его, да и потом, четыре глаза увидят все-таки больше, чем два.

Но тут Ингер не удержалась и спрашивает:

– Правду ли говорят, будто Аронсен собирается продавать?

Доверенный отвечает: – Он так поговаривает. А ведь такой человек, как он, может делать, что захочет, у него на все хватит средств.

– Ну, у него так много денег?

– Да, – отвечает доверенный и кивает головой, – уж не без того!

Ингер опять не может смолчать и спрашивает:

– А сколько же он хочет за свой участок?

Исаак вмешивается, любопытство разбирает его, может быть, еще больше, чем Ингер; но мысль о покупке «Великого» отнюдь не должна исходить от него, он отмахивается от нее и говорит:

– Зачем ты спрашиваешь, Ингер?

– Да нет, я только так, – отвечает она.

Оба смотрят на доверенного Андресена и ждут. Тогда тот отвечает.

Он отвечает очень сдержанно, что цены он не знает, но, со слов Аронсена, знает, во сколько ему обошлось «Великое».

– Сколько же? – спрашивает Ингер, не в силах удержать язык за зубами.

– Тысячу шестьсот крон, – отвечает доверенный.

– Неужто! – Ингер мгновенно всплескивает руками, потому что, если есть такое, в чем женщины не знают никакого толку, так это именно в ценах на земельные участки. Но, впрочем, тысяча шестьсот крон и сами по себе для деревни сумма не маленькая, и Ингер боится одного: что Исаака она отпугнет.

Но Исаак – аккурат скала и говорит только:

– Постройки-то там большие!

– Да, – соглашается доверенный Андресен, – много разных служб!

Перед самым уходом доверенного Леопольдина потихоньку выскользнула за дверь. Чудно, должно быть, подать ему руку. Но она выискала себе хорошее местечко: стоит в каменном скотном дворе и выглядывает из окошка. На шее у нее голубая шелковая ленточка, раньше ее не было, и замечательно, что она как-то успела ее надеть. Вот он проходит, – чуточку низковат ростом, кругленький, с тугими икрами, болокурая бородка, лет на восемь, десять старше ее. Как будто он ничего!..

А поздно в ночь на понедельник возвращается из села Сиверт с Ревеккой и Иенсиной. Все сошло хорошо, Ревекка последние часы спала, и так, сонную, ее вынимают из телеги и вносят в дом. Сиверт узнал много новостей, но когда мать спрашивает:

– Что слыхал нового? – он отвечает:

– Да ничего особенного. Аксель завел косилку и борону для целины.

– Что ты говоришь? – с интересом спрашивает отец. – Ты видел?

– Видел. Стоят на пристани.

– Ага, так вот зачем он ездил в город! – говорит отец. А Сиверт сидит, полный еще более любопытных вестей, но не говорит больше ни слова.

Пусть отец думает, что необходимое дело, за которым Аксель Стрем ездил в город, – покупка косилки и бороны; пусть и мать тоже так думает. Но никто из них этого не думал, они довольно наслушались, что поездка эта имела отношение к недавнему детоубийству, раскрытому в их местности.

– Ну, ступай, ложись! – говорит, наконец, Исаак.

Сиверт уходит и ложится, его распирает от новостей. Акселя вызвали на допрос по важному делу, с ним поехал и ленсман. Дело было настолько важное, что даже жена ленсмана, у которой опять родился маленький, оставила ребенка и тоже поехала с ними в город. Она заявила, что хочет сказать словечко присяжным.

По селу ходили всякие сплетни и слухи, и Сиверт отлично заметил, что вспомнили и про другое, старое детоубийство. При его приближении разговоры у церкви смолкли, и будь он не тем, кем был, люди, может быть, отвернулись бы от него. Хорошо быть Сивертом: во-первых, сын богатого человека, владельца большого поместья, а потом и сам по себе толковый парень, работяга, его ставили в пример и уважали. И все время он пользовался общей любовью. Только бы Иенсина не наслушалась лишнего до их отъезда домой! У Сиверта тоже было свое, чем он дорожил, ведь и деревенские люди тоже могут краснеть и бледнеть. Он видел, как Иенсина вышла из церкви с маленькой Ревеккой, она тоже его видела, но молча прошла мимо. Он подождал немножко, потом подъехал к избе кузнеца, чтоб забрать Иенсину и сестренку.

Все сидят за обедом. Сиверта тоже приглашают, но он уже закусил, спасибо!

Они знали, что он приедет, могли бы немножко подождать; у них, в Селланро подождали бы, здесь – нет!

– Ну, конечно, это не такая еда, к какой ты привык дома, – говорит кузнечиха.

– Что слыхал у церкви? – спрашивает кузнец, хотя и сам был там.

Когда Иенсина с Ревеккой уселись в телегу, кузнечиха говорит дочери:

– Да, да, Иенсина, теперь надо тебе поскорее возвращаться домой!

Это можно понять на-двое, верно подумал Сиверт, потому что не вмешался.

Но скажи она немножко пояснее – и он, может быть, ответил бы! Он хмурит брови и ждет – нет, больше ничего.

Они едут домой, и маленькая Ревекка одна разговаривает, она полна впечатлений от виденного в церкви: священник в ризе с серебряными крестами, паникадило, орган. Некоторое время спустя Иенсина говорит:

– Какой стыд, с Варварой-то!

– На что это твоя мать намекала, когда сказала, что тебе надо поскорее возвращаться домой? – спрашивает Сиверт.

– На что намекала?

– Ты хочешь от нас уехать?

– Когда-нибудь придется же вернуться домой.

– Тпрру! – говорит Сиверт и останавливает лошадь. – Хочешь, чтоб я повернул и отвез тебя сейчас же?

Иенсина смотрит на него, он бледен, как мертвец.

– Нет, – отвечает она. Через минуту она начинает плакать.

Ревекка с удивлением посматривает то на одного, то на другую. О, маленькая Ревекка оказалась очень кстати при такой поездке, она заступилась за Иенсину, погладила ее и заставила улыбнуться. А когда пригрозила брату, что прыгнет с телеги и принесет для него хорошую розгу, невольно улыбнулся и Сиверт.

– А теперь я спрошу, на что намекал ты? – сказала Иенсина.

Сиверт, не раздумывая, ответил:

– Я хотел сказать, что если ты хочешь от нас уехать, мы попробуем обойтись и без тебя.

Некоторое время спустя Иенсина говорит:

– Да, да, Леопольдина уж подросла и может исполнять мою работу.

Обратный путь вышел очень печальный.