ФАИНА ГЕОРГИЕВНА РАНЕВСКАЯ

(1896—1984)

Она всегда была не похожа ни на кого, всегда неповторима, необычна. Даже в юности. В пятнадцать лет. Когда девчонки-подростки стремятся подражать взрослым. Когда человек так незащищен, что по застенчивости старается не выделяться из общего фона сверстников. Фаина Раневская всегда была уникальна. И хотя стеснительность тоже одолевала юную Фаину, на девочку с огромными лучистыми глазами, длинной рыжеватой косой, непропорционально длинными руками и ногами трудно было не обратить внимания. И взрослые невольно останавливали взгляд на этом странном, покрасневшем от смущения существе. И какие взрослые!

В ранней юности Фаина подружилась со знаменитой актрисой Алисой Коонен, подолгу жила у прославленной балерины Екатерины Гельцер. Какой же силой обаяния, какой энергией нужно было обладать, чтобы заинтересовать таких избалованных славой и поклонением женщин! Но тем не менее ни в одну театральную школу Раневскую не приняли, как неспособную. Спустя много лет Фаина Георгиевна сказала: «Первое впечатление от театра — потрясение. А профессию я не выбирала: она во мне таилась».

Раневская начала свою трудовую жизнь на провинциальных сценах, не имея специального образования. Фаина Георгиевна не любила рассказывать об этом периоде жизни, но с удовольствием вспоминала о том, что, играя в Малаховке в паре со знаменитым Певцовым в спектакле «Тот, кто получает пощёчины», вместо «пощёчины» получила серьёзный аванс от актёра: «Она будет актрисой настоящей». Но самой большой удачей этих «провинциальных» лет стала для Раневской встреча с Павлой Леонтьевной Вульф, которая определила становление Фаины Георгиевны как актрисы. Вульф называли «провинциальной Комиссаржевской», очевидно, потому, что она переиграла в русских глубинках весь репертуар своей великой современницы и подруги, и тем стала чрезвычайно популярной у провинциальной публики.

Чутьём большого художника Вульф, увидев нескладную, смешную, высокую Фаину на спектакле в Симферополе, угадала в ней талант и пригласила её к себе. Раневская явилась в номер к знаменитой артистке, не помня себя от смущения. Для начала Фаина уселась на журнальный столик вместо стула, но непринуждённое обращение, ласковый тон Вульф вернули девушке самообладание. Получив от Павлы Леонтьевны задание приготовить несколько отрывков пьес, идущих в театре, Раневская через несколько дней уже показывала свои заготовки. Вульф была довольна — она не ошиблась — девушка необычайно талантлива. Уроки у Павлы Леонтьевны стали, по сути дела, единственными «театральными университетами» Раневской. Несмотря на разницу в возрасте (шестнадцать лет), отношения ученицы и учительницы переросли в крепкую, верную дружбу на всю жизнь. Вульф до смерти оставалась самым авторитетным, строгим, да и, по-видимому, самым действенным критиком Фаины Георгиевны. Бывало, после очередной премьеры, разгорячённая успехом, Раневская радостно спрашивала, надеясь на похвалу: «Ну как, мама?» А в ответ слышалось суровое: «Ты можешь и лучше!»

Возможно, именно от аскетичной скромности старой русской актрисы передалось Фаине Георгиевне вечное недовольство сделанным, постоянные внутренние сомнения в своём таланте. Многие современники, работавшие вместе с Раневской, обязательно вспоминают её сокрушительные вздохи после каждого спектакля: «Сегодня я так дурно играла. Я никогда так плохо не играла». Обычно коллеги пытались утешить, да и восторг зрителей говорил об обратном, но она панически боялась уронить планку своего мастерства, она мучительно страдала от бесплодных опасений оказаться несостоятельной, и потому её метания не представлялись банальным кокетством, желанием напроситься на комплимент. Это было и не совсем честолюбие, скорее — обычная неудовлетворённость таланта и высокое, усвоенное ещё с молоком матери понимание предназначения и долга актёра. Хотя честолюбие ей, как и всякому творцу, было отнюдь не чуждо. Если кто-либо из молодых актёров простодушно соглашался: «Да-да, Фаина Георгиевна, сегодня, действительно, вы играли хуже», — она тут же сражала непутёвого гневным взглядом: «Кто это такой? Прочь его».

Уже не юной девушкой Раневская попала на столичную сцену, но дебют запомнился. Таиров пригласил неизвестную провинциальную актрису на роль Зинки в спектакле «Патетическая соната» и не ошибся. «Да, я испорчена Таировым, — вспоминала Фаина Георгиевна. — Была провинциальной актрисой, служила в Ташкенте, и вдруг Александр Яковлевич пригласил меня на роль… Вся труппа сидела в зале, а я что-то делала на сцене — ужасно, чудовищно, по-моему, все переглядывались, пожимали плечами. Таиров молчал. Так было день, второй, третий. Потом вдруг в мёртвом зале Александр Яковлевич сказал: „Молодец! Отлично! Видите, какая она молодец, как работает! Учитесь!“ У меня выросли крылья…»

Феномен Раневской невозможно постичь. Вся её личность состоит из парадоксов и недоговоренностей. Её роли запомнились широкой публике в основном по небольшим эпизодам в кино, но слава её при этом была поистине всенародной. Она сама придумала знаменитую фразу в сценарии «Подкидыша» — «Муля, не нервируй меня», и очень гордилась этим. Конечно, Раневская понимала, что собственное её творчество уже становится фольклорным, почти безавторским, да и вся её жизнь вскоре превратилась в клубок ярких анекдотов, остроумных выражений, хлёсткого народного юмора. Фаина Георгиевна была искрометно талантлива в любой роли, но она и судьбу свою выстроила значительно, талантливо, как-то даже царственно-расточительно. Кому же в голову придёт говорить о Раневской в контексте времени? Кому в голову придёт писать о трагедиях сталинского террора, вспоминая актрису? А ведь она дружила с Ахматовой, первая пришла к поэтессе, когда вышло постановление 1946 года, позорящее Анну Андреевну. «Я испугалась её бледности, синих губ, — рассказывала Раневская о том страшном дне. — В доме было пусто. Пунинская родня сбежала… Молчали мы обе. Хотела её напоить чаем — отказалась. В доме не было ничего съестного. Я помчалась в лавку, купила что-то нужное, хотела её кормить. Она лежала, её знобило. Есть отказалась. Это день её и моей муки за неё и страха за неё». Помощь изгоям автоматически делала при сталинском режиме помогавшего «прокажённым», но за Раневскую почему-то не опасаешься, словно все эти страсти бушевали за толстыми стенами её королевского замка. Трагедия Ахматовой? — Да! Трагедия Цветаевой? — Да! Но имя Раневской не вписывается ни в какую трагедию, оно — вневременно. Но нельзя же в самом деле всерьёз обсуждать адаптацию Иванушки-дурачка в социуме, да ещё в конкретном. Так и Раневская жила, словно простоватая героиня сказки, забавная «городская сумасшедшая», как её героиня-домработница из фильма «Весна». Однажды она сказала: «У меня хватило ума глупо прожить жизнь». Именно эта кажущаяся неуязвимость в жизни, в кино, на сцене стала мощным стимулом её популярности.

Пожалуй, лишь однажды в кино ей удалось обнаружить мощные трагедийные основы своего дарования. Роль Розы Скороход в «Мечте» Михаила Ромма, роль грубой, алчной хозяйки захудалого пансиона, жалкой в безмерной любви к своему сыну — подлецу и пустышке, принадлежит к числу шедевров мировых кинообразов. Ростислав Плятт, игравший вместе с Раневской в фильме, вспоминал, что Фаина Георгиевна была в то время молодой женщиной, с гибкой и худой фигурой. Но она представляла свою героиню массивной, тяжёлой. И актриса нашла «слоновьи» ноги и трудную поступь, для чего перед каждой съёмкой обматывала ноги бинтами.

В 1944 году один из американских журналов написал о фильме: «В Белом доме картину видел президент Соединённых Штатов Америки Рузвельт; он сказал: „„Мечта“, Раневская, очень талантливо. На мой взгляд, это один из самых великих фильмов земного шара. Раневская — блестящая трагическая актриса“». По воспоминаниям жены Драйзера, известный писатель тоже был потрясён игрой Фаины Георгиевны. Словом, появись такое дарование в одной из западных стран, оно, несомненно, затмило бы своей славой саму Сару Бернар, но «железный занавес» Советов так и оставил гениальную Раневскую без должного восхищения, которого она заслуживала.

Известно, что Раневская взяла псевдоним героини «Вишнёвого сада» своего любимого Чехова. Однажды Фаина Георгиевна сказала: «Когда я теперь вспоминаю детство, ничего не вспоминаю радостного. Вспоминаю: „Умер Чехов…“». Известно, что семья актрисы уехала из России, и Раневскую часто спрашивали, почему же она осталась. Она отвечала, что не мыслит жизни без театра, а то что лучше русского театра ничего нет — в этом она была уверена. «Но не это главное. Возможно ли оставить землю, где похоронен Пушкин и где каждое дуновение ветра наполнено страданием и талантом твоих предков! Это ощущение Родины — моя жизнь».

Пушкин — целая глава её жизни. «Я уже давно ничего не читаю. Я перечитываю. И все Пушкина, Пушкина, Пушкина… Мне даже приснилось, что он входит и говорит: „Как ты мне, старая дура, надоела“». Портрет Пушкина занимал в комнате Раневской самое видное место. Томик поэта буквально сопровождал её всюду, он непременно должен быть под рукой, когда она направлялась завтракать, когда садилась в кресло у телефона. И ни один разговор с друзьями не обходился без пушкинской темы. Парадокс заключался в том, что великий поэт был для актрисы и недоступным солнцем и самым близким человеком. Она до боли, до страсти любила русскую культуру, и Пушкин стал для неё олицетворением, живым воплощением всего гениального, что было на попранной, истерзанной родине. Рискнём сказать, что она «жалела» Россию так, как жалела все живое — собак, насекомых, людей.

Легенды рассказывают о её бескорыстии и расточительности. Получив однажды гонорар за фильм, Раневская напугалась большой пачки купюр и бросилась в театр. Она встречала своих знакомых за кулисами и спрашивала, нужны ли им деньги на что-нибудь. Тот взял на штаны, этот — на обувь, а та — на материю. Когда Фаина Георгиевна вспомнила, что ей тоже, пожалуй, не мешает что-нибудь прикупить, было уже поздно. «И ведь раздала совсем не тем, кому хотела», — огорчалась она потом.

В конце 1930-х Раневская, получив в театре зарплату, отправилась к Марине Цветаевой. Вытащив пачку, она хотела разделить её поровну, однако рассеянная поэтесса не углядела жеста и взяла всю пачку.

«Фаина, спасибо, я знала, что вы добрая!»

Однако дома Раневскую ждала куча нахлебников, поэтому она решила продать своё колечко. «Какое счастье, что я не успела поделиться пополам, что отдала все! После её смерти на душе чувство страшной вины за то, что случилось в Елабуге».

Все, кто бывал у Раневской дома, обязательно отмечали, как трогательно относилась старая артистка к своему подобранному на улице с поломанной лапой псу Мальчику. Соседка рассказывала, что, войдя к ней однажды, обнаружила её неподвижно сидящей в кресле — на открытой ладони лежала не подающая признаков жизни муха. Как выяснилось, муха залетела в молоко, и Раневская ждала, чтобы муха обсохла и улетела.

До обидного мало сыграла Фаина Георгиевна в театре. В конце жизни она страдала от невысказанности, невоплощенности. Режиссёры, директора театров, работавшие с Раневской, в один голос утверждают, что причиной тому была её несгибаемая требовательность. Она ни за что не соглашалась играть то, к чему не лежало её сердце. Некоторые упрекали актрису в несносном характере, в мелочных придирках, в несдержанности, но виной всему было её органическое неприятие распущенности, лености, равнодушия в театре. Сама она, легко относившаяся к неустройствам быта, в профессии демонстрировала чудеса педантичности, деловитости, ответственности. Никогда не позволяла переписывать для неё роль: сама аккуратно, медленно в школьную тетрадочку, скрупулёзно переносила слова автора. Кстати, не терпела, когда актёры вольно обращались с текстом, перевирая его. На спектакль неизменно приходила за два часа, тщательно гримировалась, никогда не отвлекаясь на пустые шутки, никчёмные разговоры. Конечно, она была актрисой «от Бога», актрисой, о которых Станиславский говорил, что им его система не нужна, и всё же, какой поразительной самодисциплиной обладала Раневская, как уважала она публику. Фаина Георгиевна не работала, она служила в театре.

19 октября 1983 года Раневская навсегда оставила сцену, оставила буднично, без проводов и речей, просто уведомив о своём решении директора театра им. Моссовета.

Однажды её уговаривали публично отметить солидный восьмидесятилетний юбилей. «Нет, — решительно отказалась она. — Вы мне сейчас наговорите речей. А что же вы будете говорить на моих похоронах?»