Однажды утром молоденькое вишневое деревце, которое Мэри сама посадила в саду, совершило восхитительный поступок — оно выбросило листья и тугие розоватые бутоны по всей длине своих юных веточек. Стивен записала в своем дневнике: «Сегодня зацвело вишневое деревце Мэри». Поэтому она никогда не забывала тот день, когда получила письмо от Мартина Холлэма.

Письмо было переправлено из Мортона; она узнала учительский почерк Паддл. И другой почерк — крупный, довольно небрежный, но с сильными черными росчерками и твердыми перекладинами через букву «т» — она задумчиво разглядывала его, нахмурив брови. Ведь этот почерк, кажется, тоже ей знаком? Потом она заметила парижский штемпель в углу — это было странно. Она разорвала конверт.

Мартин писал очень просто:

«Дорогая моя Стивен! Через столько лет я посылаю тебе письмо, просто на тот случай, если ты не совсем забыла о существовании человека по имени Мартин Холлэм.

Я пробыл в Париже последние два месяца. Мне пришлось сюда приехать, чтобы лечить мой глаз; здесь, во Франции, с моей головой повстречалась пуля — она довольно сильно повредила зрительный нерв. Но дело вот в чем: если я слетаю в Англию, как собираюсь, можно мне приехать повидаться с тобой? Я очень плохо умею выражаться — совсем не умею, если беру перо и бумагу — и вдобавок так нервничаю, ведь ты стала такой чудесной писательницей. Но я правда хочу попытаться заставить тебя понять, как отчаянно я жалею о нашей дружбе — о той прежней замечательной дружбе, которая теперь кажется мне достойной сожаления. Верь не верь, я годами о ней думал; и вся вина была на мне за то, что я ничего не понял. Я был тогда невежественным щенком. Как бы там ни было — пожалуйста, давай увидимся с тобой, Стивен! Я человек одинокий, поэтому, если у тебя доброе сердце, ты пригласишь меня съездить в Мортон, если будешь там; а потом, если я тебе понравлюсь, мы продолжим нашу дружбу с того места, где остановились. Представим, что мы снова молодые, будем гулять по холмам и трепаться о жизни. Господи, какими отличными товарищами мы были в те дни — совсем как два брата!

Ты думаешь, странно, что я это все пишу? Это и правда кажется странным, но я написал бы раньше, если бы когда-нибудь приезжал в Англию; но, не считая того времени, когда я примчался, чтобы завербоваться, все это время я держался в Британской Колумбии. Я даже точно не знаю, где ты, ведь я за целую вечность не встречал ни души, что знала бы тебя. Я слышал, конечно, что твой отец умер, и был ужасно огорчен — а помимо этого, я ничего не слышал; и все же мне кажется, я наверняка могу послать это письмо в Мортон.

Я остановился у своей тети, графини де Мирак; она англичанка, дважды выходила замуж и теперь снова стала вдовой. Со мной она сущий ангел. Я останавливаюсь у нее каждый раз, когда приезжаю в Париж. Что ж, моя дорогая, если ты простила мою ошибку — и пожалуйста, скажи, что простила, мы ведь оба были такие молодые — тогда напиши мне на адрес тети Сары, а если напишешь, не забудь приписать «Пасси». Почта во Франции такая безалаберная, и я даже думать не могу о том, что они потеряют твое письмо. Твой искренний друг, Мартин Холлэм».

Стивен поглядела в окно. Мэри была в саду, она все еще восхищалась своим маленьким храбрым деревцем; минуту или две она еще будет кормить голубей — да, она уже начинает переходить через газон к сараю, где держала корм — но все-таки она придет. Стивен села и стала быстро размышлять.

Мартин Холлэм… ему уже должно быть около тридцати девяти. Он сражался на войне и был тяжело ранен — она думала о нем во время этой ужасной атаки, сраженные деревья напоминали о нем… Он, должно быть, часто бывал совсем рядом с ними; он был сейчас рядом, всего лишь в Пасси, и он хотел видеть ее; он предлагал свою дружбу.

Она закрыла глаза, чтобы лучше вдуматься, но теперь ее ум рисовал перед ней картины. Совсем молодой человек на танцах у Энтримов — такой молодой — с худым лицом, которое загоралось, когда он говорил о красоте деревьев, об их доброте… высокий и нескладный молодой человек, который сутулился при ходьбе, как будто много ездил верхом. Холмы… зимние холмы, красные от вереска … Мартин трогает старый терновник своей доброй рукой. «Посмотри, Стивен — какая смелость у этих стариков!» Как ясно она помнила его слова через все эти годы, и вспоминала свои слова: «Ты единственный настоящий друг, который у меня когда-нибудь был, кроме отца — наша дружба почему-то так чудесна …» И его ответ: «Я знаю, чудесная дружба». Огромное чувство товарищества, покоя — было так хорошо, что он был рядом; ей нравился его тихий заботливый голос и задумчивые голубые глаза, которые двигались довольно медленно. Благодаря ему осуществлялось ее стремление, которое было в ней всегда и еще оставалось, стремление к дружбе мужчин — оно полностью осуществлялось благодаря Мартину, пока… Но она решительно закрыла свой ум, отказываясь представлять последнюю картину. Теперь он знал, что это было ужасной ошибкой — он все понимал, он практически так и сказал. Могут ли они возобновить свою дружбу с того места, где остановились? Если бы только смогли…

Она резко встала и подошла к телефону на столе. Взглянув на его письмо, она набрала номер.

— Алло… да?

Она узнала его голос сразу.

— Это ты, Мартин? Говорит Стивен.

— Стивен… о, я так рад! Но где ты?

— В моем парижском доме, улица Жакоб, 35.

— Но я не понимаю… я думал…

— Да, я знаю, но я живу здесь уже давно — поселилась еще до войны. Я только что получила твое письмо, его переслали из Англии. Смешно, правда? Почему бы тебе не прийти на ужин сегодня вечером, если ты свободен — в восемь часов?

— Надо же! Правда, можно?

— Конечно… поужинай с моей подругой и со мной.

— Какой дом?

— Тридцать пять… улица Жакоб, 35.

— Я буду там, едва пробьет восемь!

— Вот и хорошо. До свидания, Мартин.

— До свидания и спасибо, Стивен.

Она повесила трубку и открыла окно.

Мэри увидела ее и позвала:

— Стивен, пожалуйста, поговори с Дэвидом. Он только что откусил и проглотил крокус! И иди сюда: сциллы уже расцвели, я никогда раньше не видела такой синевы. Наверное, мне надо сходить за своими птичками — здесь, на солнышке у стены, довольно тепло. Дэвид, прекрати; сейчас же сойди с бордюра!

Дэвид вилял голым хвостом, пытаясь подольститься к хозяйке. Потом он высунул нос и принюхался к голубям. Да что же это творится на свете, почему приход весны — это сплошные запахи искушений! И почему спаниель не может заняться хоть чем-нибудь интересным, не нарушая никаких законов?

Со вздохом он поднял янтарные умоляющие глаза сначала на Стивен, потом на свою богиню, Мэри.

Она простила ему крокус и потрепала по голове.

— Милый мой, тебе досталось на обед больше фунта сырого мяса; не надо притворяться. Ведь ты совсем не голоден — это была просто шалость.

Он лаял, отчаянно пытаясь объяснить ей: «Это весна; она у меня в крови, о моя богиня! О, нежная подательница всех благ, позволь мне рыться в земле, пока я не выкопаю каждый из этих проклятых крокусов; всего лишь раз, позволь мне согрешить, ради радости жизни, ради древней, изысканной радости грешить!»

Но Мэри покачала головой.

— Ты должен быть хорошей собакой; а хорошие собаки никогда не обращают внимания на белых голубей с хвостами, как веера, и не ходят по бордюрам, и не жуют цветы — правда, Стивен?

Стивен улыбнулась.

— Боюсь, что правда, Дэвид. — Потом она сказала: — Мэри, послушай… это насчет сегодняшнего вечера. Я только что получила весточку от очень старинного друга, его фамилия Холлэм, я знала его в Англии. Он в Париже; все это так странно. Он написал в Мортон, и его письмо переслала Паддл. Я позвонила ему, и он придет на ужин. Лучше сказать Полине сразу… ты скажешь, милая?

Мэри, естественно, стала задавать вопросы. Какой он? Где Стивен с ним познакомилась? Она никогда не упоминала ни о каком Холлэме. Где же они познакомились, в Лондоне или в Мортоне? И, наконец:

— Сколько тебе было лет, когда ты знала его?

— Дай подумать… мне, кажется, было всего восемнадцать.

— А ему сколько?

— Двадцать два… очень молод… я знала его довольно недолго; потом он уехал в Британскую Колумбию. Но он так мне нравился — мы были большими друзьями — и я надеюсь, тебе он тоже понравится, милая.

— Стивен, ты странная. Почему ты не сказала мне, что у тебя когда-то был друг, мужчина? Я всегда думала, что тебе не нравятся мужчины.

— Напротив, очень нравятся. Но я много лет не видела Мартина. Я даже почти не думала о нем, пока сегодня утром не получила его письмо. Теперь, милая, мы же не хотим, чтобы бедняга голодал — ты должна пойти поискать Полину.

Когда она ушла, Стивен поскребла подбородок, задумчивым и достаточно неуверенным жестом.

Он пришел. Удивительно, как мало он изменился. Он был все тем же Мартином, гладко выбритым, с худым лицом, с медлительными голубыми глазами и очаровательным выражением лица, с нескладной фигурой, сутулой после верховой езды; только теперь вокруг его глаз расходились тонкие морщинки, и волосы у него на висках стали белыми, как снег. Рядом с правым виском был маленький, но глубокий шрам — эта пуля, должно быть, прошла совсем близко.

Он сказал:

— Дорогая моя, как я рад тебя видеть! — и задержал руку Стивен в своих худых загорелых руках.

Она ощутила теплое, дружеское пожатие его пальцев, и годы улетели прочь.

— Я так рада, что ты написал, Мартин.

— Я тоже. Не могу сказать, как я рад. И все это время мы оба были в Париже, сами того не зная! Ну что ж, наконец я нашел тебя, и теперь мы будем не разлей вода, если ты не возражаешь, Стивен.

Когда Мэри вошла в комнату, они смеялись.

Она выглядела не такой усталой, с удовлетворением подумала Стивен, или, может быть, ей просто шло это платье — она всегда принаряжалась вечером.

Стивен сказала довольно просто:

— Это Мартин, Мэри.

Они пожали друг другу руки, улыбаясь. Потом они почти с торжественным видом переглянулись.

С Мартином оказалось удивительно легко разговаривать. Казалось, он не был удивлен, что Мэри Ллевеллин обосновалась в доме Стивен как хозяйка; он просто принял все как есть. Но он, не говоря ни слова, дал понять, что уяснил себе положение дел.

После ужина Стивен спросила, как его глаза, сильно ли они пострадали? Они выглядели вполне нормальными. Тогда он рассказал им историю своего ранения, во всех подробностях, с той доверительностью, которая отличает большинство детей и одиноких людей.

Он получил ранение в 1918 году. Пуля задела зрительный нерв. Сначала его отправили в госпиталь на базе, но, когда он смог приехать в Париж, то начал лечиться у большого светила. Ему грозила слепота на правый глаз; это пугало его до смерти, сказал он. Но через три месяца ему пришлось вернуться домой; на одной из его ферм что-то пошло не так из-за промахов управляющего. Окулист предупредил его, что проблемы могут начаться снова, что он должен оставаться под наблюдением. И проблемы вернулись около четырех месяцев назад. Он струхнул и бросился назад в Париж. Три недели он пролежал в темной комнате, не смея даже думать о возможном приговоре. Глаза обычно так некстати подражают друг другу: за одним легко последовал бы другой. Но, слава Богу, это оказалось не так серьезно, как опасался окулист. Его зрение сохранилось, но ему приходилось ходить медленно, и он все еще лечился. Глаз должен был некоторое время находиться под наблюдением; итак, он жил здесь, у тети Сары в Пасси.

— Вы обе должны увидеться с моей тетей Сарой; она прелесть. Это сестра моего отца. Я знаю, она вам понравится. Она очень офранцузилась после своего второго брака, возможно, это слишком отдает Сен-Жерменским предместьем, но она такая добрая — я хочу, чтобы вы как можно скорее с ней встретились. Она довольно известна в Пасси как хозяйка.

Они проговорили до двенадцати ночи — так счастливы они были вместе этим вечером, и он уходил, обещая позвонить им на следующее утро насчет обеда у тети Сары.

— Ну что, — спросила Стивен, — что ты думаешь о моем друге?

— Я думаю, он ужасно милый, — сказала Мэри.

Тетя Сара жила в доме, похожем на дворец, который оставил ей благодарный второй муж. Годами она терпела его грешки, удерживала себя в рамках и не устраивала скандалов. В результате все, чем он владел, исключая то, что перешло к его пасынку — а граф де Мирак был очень богат — попало к терпеливой тете Саре. Она была одной из тех, кто дожил до наших дней, рассматривая мужчин как особо привилегированную расу. Ее суждение о женщинах было более суровым, несомненно, на него оказал влияние ancien régime, ибо теперь она была даже больше француженкой, чем сами французы, на языке которых она говорила, как прирожденная парижанка.

Ей было шестьдесят пять, она была высокая, обладала орлиным носом, и ее волосы серо-стального цвета были идеально подстрижены; еще у нее были такие же медлительные голубые глаза, как у Мартина, и худое лицо, хотя на нем не хватало очаровательного выражения ее племянника. Она разводила японских спаниелей, была добра к молодым девушкам, которые во всем повиновались воле своих родителей, особенно милостива была к красивым мужчинам и обожала своего единственного уцелевшего племянника. По ее мнению, он не мог сделать ничего дурного, правда, ей бы хотелось, чтобы он обосновался в Париже. Поскольку Стивен и Мэри были в дружбе с его племянником, она была предрасположена считать их очаровательными, тем более что сведения о прошлом Стивен были благоприятными, а ее родители проявили большую доброту к Мартину. Он рассказал своей тете все, что хотел, чтобы она узнала о прежних днях в Мортоне, и больше ни слова. Поэтому она не совсем была готова встретить Стивен.

Тетя Сара была очень учтивой пожилой дамой, и те, кто преломил хлеб за ее столом, становились для нее священными, во всяком случае, пока оставались ее гостями. Но Стивен была, увы, наделена чутьем, и за déjeuner наполовину осознала глубокую неприязнь, которую вызывала в тете Саре. Ни словом, ни взглядом графиня де Мирак не выдавала своих чувств; она была серьезной и вежливой, она обсуждала литературу в качестве предположительно общей темы, хвалила книги Стивен и не задавала вопросов о том, почему она не живет вместе со своей матерью. Мартин мог бы поклясться, что эти двое почти подружились — но хорошие манеры больше не обманывали Стивен.

И действительно, графиня де Мирак увидела в Стивен тот тип, которому она больше всего не доверяла, увидела лишь бесполое существо с претензиями, чьи стриженые волосы и одежда были чистой аффектацией; существо, которое, подражая мужчинам и добиваясь их прерогатив, растеряло все очарование и красоту женщины. Интеллигентная почти во всем остальном, графиня никогда не признавала инверсию как факт природы. Она слышала, как об этом шептались, это правда, но едва ли сознавала полностью значение этого понятия. Она была несведущей и упрямой; и, будучи таковой, ставила под подозрение не мораль Стивен, но ее очевидное желание строить из себя то, что она собой не представляла — система ценностей графини, как общество на сельских ужинах, твердо настаивала на половых различиях.

С другой стороны, она очень близко заинтересовалась Мэри, быстро обнаружив, что она сирота. За очень короткое время она узнала довольно много о жизни Мэри до войны и об ее встрече со Стивен в отряде; также узнала, что та не владеет ничем — ведь Мэри хотела, чтобы все знали, что своим благополучием она всецело обязана Стивен.

Тетя Сара втайне жалела девушку: разумеется, она ведет скучное существование, и, без сомнения, связана с этой странноватой и властной на вид женщиной ложно понятым чувством благодарности — хорошенькие девушки должны находить мужей и заводить собственный дом, а эту девушку она считала исключительно хорошенькой. Итак, пока Мэри со всей своей верностью и любовью делала все, чтобы возвеличить достоинства Стивен, внушить, как она счастлива, как она гордится служить такой великой писательнице, заботиться об ее доме и личных нуждах — она вызывала в графине лишь нарастающую жалость. Но, по счастью, она пребывала в блаженном неведении о том, какое сострадание к ней вызывали ее слова; она и в самом деле находила очень приятным гостеприимный дом тети Сары в Пасси.

Что до Мартина, он никогда не отличался чрезмерной тонкостью, и сейчас он радовался возобновлению утраченной дружбы — для него это был восхитительный обед. Даже после того, как гости распрощались, он оставался в прекрасном настроении, потому что графиня проявила неожиданный такт, и, похвалив красоту и очарование Мэри, постаралась ни в коем случае не умалять Стивен.

— О да, несомненно, блестящая писательница, я согласна с тобой, Мартин.

Это было правдой. Но книги — это одно, а те, кто их пишет — другое; у нее не было причин изменить свое мнение о неприятных претензиях этой писательницы, но у нее были причины вести себя тактично со своим племянником.

По дороге домой Мэри взяла Стивен за руку.

— Я ужасно хорошо провела время, а ты? Только… — и она нахмурилась, — только останется ли это так, как есть? Я имею в виду, что мы не должны забывать о леди Мэсси. Но он так мил, и старая тетя мне понравилась…

Стивен твердо сказала:

— Конечно, это так и останется. — И неискренне прибавила: — Я тоже очень хорошо провела время.

И, когда она говорила эту ложь, она пришла к решению, которое казалось таким странным, что она слегка вздрогнула, ведь никогда с тех пор, как они стали любовницами, она не думала об этой девушке отдельно от себя. Но теперь она решила, что Мэри должна поехать в Пасси снова — но поехать без нее. Сидя в машине, она прикрыла глаза; в эту минуту она не хотела говорить, чтобы голос не дрогнул и не выдал ее перед Мэри.