В этом году, в октябре, пришла первая темная туча. Она приплыла в Париж из Англии, потому что Анна в письме приглашала Стивен в Мортон, но не упоминала о Мэри Ллевеллин. Она никогда не упоминала об их дружбе в своих письмах, не уделяла ей никакого внимания; но это приглашение, исключавшее девушку, казалось Стивен намеренным принижением Мэри. Горячий гневный румянец разлился по ее лицу, когда она читала и перечитывала краткое письмо матери: «Я хочу обсудить несколько важных вопросов относительно управления поместьем. Поскольку это место в конечном счете перейдет к тебе, я думаю, мы должны чаще поддерживать связь…» Затем — перечень пунктов, которые Анна хотела обсудить; и они показались Стивен очень мелкими.

Она положила письмо в ящик и сидела, мрачно глядя в окно. В саду Мэри разговаривала с Дэвидом, убеждая его не охотиться за голубями.

— Если бы моя мать десять раз ее пригласила, я бы никогда не взяла ее в Мортон, — пробормотала Стивен.

О да, она знала, слишком хорошо знала, что это будет значить, если они появятся там вместе; ложь, презренные увертки, как будто они все равно что преступники. «Мэри, не вертись в моей спальне… будь осторожна… конечно, когда мы здесь, в Мортоне… моя мать не понимает таких вещей; ей они кажутся вопиющим оскорблением…» А потом — следить за глазами и губами; чувствовать вину, едва прикоснувшись друг к другу; разыгрывать беспечную, самую обычную дружбу: «Мэри, не смотри на меня так, как будто ты ко мне неравнодушна! Этим вечером ты так посмотрела… помни, что здесь моя мать».

Нестерпимая трясина лжи и обмана! Унизительно по отношению ко всему святому для них — грубое унижение любви, и через эту любовь — грубое унижение Мэри, такой преданной и такой отважной, но, увы, такой неопытной в борьбе за существование. Ее предупреждали только слова, слова влюбленной, а что значат слова, когда доходит до действий? И стареющая женщина с отрешенными глазами, которые бывают такими жестокими, такими обвиняющими — они ведь могут обернуться на Мэри и задержаться на ней с отвращением, так, как однажды обернулись на Стивен: «Я готова была бы скорее увидеть тебя мертвой у своих ног…» Ужасные слова, и все же она говорила то, что думала, эта стареющая женщина с отрешенными глазами, она произнесла их, зная, что она — мать. Но, по крайней мере, это не должна была знать Мэри.

Она начала понимать стареющую женщину, которая терзала ее, но которую она так глубоко ранила, и глубина этой раны заставила ее содрогнуться, несмотря на ее горький гнев, и постепенно гнев уступил место медленной, почти неохотной жалости. Бедная, несведущая, слепая, неразумная женщина; она сама была жертвой, отдавшая свое тело ради необъяснимого каприза Природы. Да, уже было две жертвы — неужели должна была появиться третья, и ей должна была стать Мэри? Стивен вздрогнула. Сейчас она не могла встать с этим лицом к лицу, она ослабла, она была почти уничтожена любовью. Она стала жадной до счастья, до той радости и покоя, которые принес ей их союз. Она постарается приуменьшить все это; она скажет: «Это всего лишь на десять дней; я просто должна разобраться с делами», — тогда Мэри, возможно, сочтет естественным, что ее не приглашают в Мортон, и не будет задавать вопросов — она же никогда не задавала вопросов. Но разве Мэри сочтет такое унижение естественным? Страх овладел Стивен; она сидела, ужасно боясь этой тучи, которое вдруг грозно поднялась на горизонте — боялась, но была полна решимости не сдаваться, не дать ей обрести силу в ее непротивлении.

Было лишь одно оружие, чтобы удержать эту тучу. Она встала и открыла окно:

— Мэри!

Девушка невольно заторопилась в дом вместе с Дэвидом:

— Ты меня звала?

— Да. Подойди поближе. Ближе, милая, ближе…

Потрясенная и оробевшая, Мэри отпустила Стивен в Мортон. Ее не обманули беззаботные слова Стивен, и у нее не было иллюзий по поводу Анны Гордон. Леди Анна, подозревая правду о них, не хотела с ней встречаться. Во всем этом была ясность, жестокая ясность — но эти мысли она милосердно прятала от Стивен.

Она с улыбкой провожала Стивен на станцию:

— Я буду писать каждый день. Надевай пальто, дорогая; ты же не хочешь приехать в Мортон с простудой. И не забудь телеграфировать, когда доберешься до Дувра.

Но теперь, когда она сидела в пустом кабинете, она закрыла лицо ладонями и немного всплакнула, потому что она была здесь, а Стивен в Англии… и потом, конечно, это была их первая настоящая разлука.

Дэвид сидел, глядя блестящими глазами, в которых отражались ее тайные горести; потом он встал и положил лапу на книгу, считая, что пора бы уже ей закончить чтение. Ему не хватало того языка, который знал Рафтери, состоявшего из множества звуков и движений — он был неуклюжим и неразговорчивым, но безгранично любящим существом. Его сердце чуть не разрывалось между любовью и глубокой благодарностью, которую он чувствовал к Мэри. В эту минуту он хотел прижать уши и завыть, видя, как она несчастна. Он хотел завыть так, чтобы произвести ужасающий шум, как его дикие собратья в джунглях — львы, тигры и другой дикий народ, о котором Дэвид слышал от своей матери, что когда-то бывала в Африке вместе со старым французским полковником. Но вместо этого он резко лизнул Мэри в щеку — она была странной на вкус, подумал он, как морская вода. «Хочешь погулять, Дэвид?» — мягко спросила она. И, насколько мог, Дэвид выразил согласие, виляя хвостом, закругленным, как колечко. Потом он заскакал, топая по земле лапами; дважды залаял, пытаясь позабавить ее, ведь такие вещи казались ей смешными в прошлом, но теперь она явно не замечала его штучек. Однако она надела шляпу и пальто; и он, все еще с лаем, последовал за ней по двору.

Они бродили вдоль набережной Вольтера, и Мэри остановилась, чтобы поглядеть на туманную реку. «Может быть, нырнуть и принести тебе крысу?» — спросил ее Дэвид, изо всех сил бегая взад-вперед. Она покачала головой: «Хватит, Дэвид, будь умницей!» — потом она снова вздохнула и стала глядеть на реку; и Дэвид тоже глядел, но на Мэри.

Неожиданно Париж потерял для нее свое очарование. В конце концов, что такое Париж? Просто большой иностранный город — город, принадлежащий чужим людям, которым нет дела ни до Стивен, ни до Мэри. Они были изгнанниками. Она вертела это слово в уме — изгнанники; оно казалось нежеланным, одиноким. Но почему Стивен стала изгнанницей? Почему она ушла в изгнание из Мортона? Странно, что она, Мэри, никогда не спрашивала ее — никогда не хотела спросить до этой минуты.

Она все шла, не заботясь, куда идет. Стало заходить солнце, и закат принес с собой великую тоску — желание видеть, слышать, трогать — это была почти физическая боль, желание ощутить близость Стивен. Но Стивен покинула ее, чтобы ехать в Мортон… Мортон был, конечно же, настоящим домом Стивен, и в этом настоящем доме не было места для Мэри.

 Она не чувствовала обиды. Она не винила ни мир, ни себя, ни Стивен, не собиралась сражаться с трудностями, требовать справедливости или объяснения; она лишь знала, что ее сердце саднит, потому что такие мелочи причиняют ей боль. Ей было больно думать о том, что Стивен сейчас окружена предметами, которых она никогда не видела — столы, стулья, картины, все они — старые друзья Стивен, все милые и знакомые ей, но чужие Мэри. Ей было больно думать о незнакомой спальне, в которой спала Стивен со времен детства; о неизвестной классной комнате, где Стивен когда-то работала, о конюшнях, озерах и садах Мортона. Ей было больно думать о двух незнакомых женщинах, которые, должно быть, теперь ждали приезда Стивен — Паддл, которую Стивен любила и уважала; леди Анна, о которой она говорила очень редко, и которая, как чувствовала Мэри, возможно, никогда ее не любила. И Мэри с некоторым потрясением осознала, что долгий период жизни Стивен был скрыт от нее; долгие годы этой жизни шли и уходили, прежде чем они обе наконец нашли друг друга. Как она могла надеяться обрести связь с прошлым, принадлежавшим дому, в который она не могла войти? Тогда — ведь она была женщиной — она вдруг затосковала по всему тихому и приятному, для чего существует дом: безопасность, мир, уважение и честь, доброта родителей, благожелательность соседей; счастье, которое можно разделить с друзьями, любовь, которая гордится тем, что заявляет о своем существовании. Все, чего Стивен больше всего желала для любимого существа — тоска по всему этому вдруг охватила это существо.

И, как будто между ними была натянута таинственная нить, сердце Стивен было встревожено в эту самую минуту; нестерпимо встревожено из-за Мортона, ее настоящего дома, который ей нельзя было разделить с Мэри. Стыдясь, потому что стыд выпал на долю другой, сострадая и страдая из-за своего сострадания, она думала о девушке, которая осталась в Париже одна — о девушке, которая должна была поехать с ней в Англию, которую Мортон должен быть приветить и почтить. Тогда она вдруг вспомнила слова из прошлого, ужасные слова: «Ты могла бы жениться на мне, Стивен?»

Мэри повернулась и пошла обратно на улицу Жакоб. Подавленный и встревоженный, Дэвид плелся за ней. Он сделал все, что мог, чтобы отвлечь ее от той тяжелой ноши, что она несла. Он притворялся, что гоняется за голубем, он хрипло лаял на испуганного нищего, он принес ей палку и уговаривал бросить ее, он вцепился в ее юбку и вежливо потянул ее; под конец он чуть не попал под такси в отчаянных усилиях привлечь ее внимание. Эта последняя попытка явно возмутила ее: она надела на него поводок. Бедный, непонятый Дэвид!

Мэри прошла в кабинет Стивен и села за просторный письменный стол, потому что теперь вдруг ее охватила боль, и это была боль за ее любовь к Стивен. И, побуждаемая любовью, она жаждала утешать, ведь в каждой влюбленной женщине так много от матери. Это письмо было переполнено всем, что менее привилегированное перо оставило бы ненаписанным — преданностью, верой, утешением, верностью; все это и много больше было в ее письме к Стивен. Она сидела на месте, и ее сердце переполнялось, как будто отвечая на некий сильный зов.

Так Мэри встретила первую, пробную атаку мира на них и уступила ей.