Исаака Бабеля с полным основанием можно считать не только русским, но и украинским писателем: ведь на украинской земле он родился, здесь получил образование, именно здесь сформировался как гражданин и художник, здесь обогатился первыми и наиболее острыми жизненными впечатлениями от увиденного и услышанного.

В автобиографии И. Э. Бабель писал, что он — сын еврейского торговца, родившийся на одесской Молдаванке. Он говорил Константину Паустовскому, встречаясь с ним в Одессе: «Я не выбирал себе национальность… Иногда мне кажется, что я могу понять все. Но одного я никогда не пойму — причину того черного коварства, которое так скучно называют антисемитизмом».

И здесь Бабель прав. В те дооктябрьские годы нередкими в царской России были массовые глумления черносотенцев над еврейским населением, вошедшие в историю как еврейские погромы. Эти позорные явления не могли оставить равнодушной впечатлительную душу юноши, будущего виртуозного мастера короткого рассказа. О своем детстве среди обездоленных и гонимых евреев Бабель позже расскажет в произведениях «История моей голубятни» и «Первая любовь».

В 1915 г. Бабель переехал в Петроград. Ему пришлось сменить несколько профессий: он работал в Народном комиссариате образования, в типографии, был репортером, принимал участие в продовольственных экспедициях, служил в Конармии С. М. Буденного, получив в итоге богатейший материал для творчества. Ведь не секрет, что творческий человек должен многое увидеть и почувствовать, впитать самое характерное и наиболее интересное, или же все самое извращенное и ужасное, тщательно анализируя события и факты жизни. Лишь пережив различные ситуации, детально познакомившись с жизнью людей разных профессий, художник может создать произведение, достойное внимания и одобрения общественности. Одним словом, помимо Божьей искры, называемой талантом, нужны глубокие и обширные знания, а также умение на основании жизненных впечатлений создавать своих героев, которые по воле автора оказываются в драматических, комических и трагических ситуациях. И Бабель своим творчеством доказал, что умеет наблюдать, брать из жизни самое существенное, делать общественно значимые выводы.

О серьезном отношении к творчеству, о чрезвычайной требовательности Бабеля к себе свидетельствуют воспоминания К. Паустовского. Вот как описывает он встречу с Бабелем: «Он вытащил из стола толстую рукопись, отпечатанную на машинке. В ней было не менее двухсот страниц.

— Знаете, что это?

Я был удивлен. Неужели Бабель написал наконец большую повесть и сохранил это в тайне от всех?

Я не мог в это поверить. Все мы знали почти телеграфную сжатость его рассказов. Мы знали, что рассказ, превышающий десять страниц, он считает раздутым и водянистым.

Неужели эта повесть содержит около двухсот страниц густой бабелевской прозы? Это невероятно!

Я глянул на первую страницу, увидел название „Любка Казак“ и еще больше удивился.

— Позвольте, — сказал я. — Я слышал, что „Любка Казак“— это маленький рассказ. Еще не опубликованный. Неужели вы сделали из этого рассказа повесть?

Бабель положил руку на рукопись и посмотрел на меня улыбающимися глазами. В уголках его глаз собрались тоненькие морщинки.

— Да, — ответил он и покраснел от смущения. — Это „Любка Казак“. Рассказ. В нем не более пятнадцати страниц. Но здесь все двадцать два варианта этого рассказа… Неужели вы считаете это излишним? А вот я пока не уверен, что и двадцать третий вариант можно печатать».

Такая принципиальность, требовательность к себе и удивительная трудоспособность всегда были присущи творчеству Бабеля.

Этот разговор с Паустовским происходил в то время, когда Бабель уже публиковался в одесских изданиях, в частности в журналах «Лава», «Силуэты», «Шквал», в газетах «Моряк», «Вечерние известия». Невзрачные с виду миниатюрные сборнички писателя, которые начали издаваться со второй половины 1920-х годов, менее всего напоминали роскошные издания «великосветской» прозы. Нервная, как будто изрезанная фраза Бабеля напоминала рваную рану. Характеризуя суть рассказа, Исаак Эммануилович отмечал, что он «держится сплетением отдельных частичек. И сила этой связи такова, что ее не разорвет даже молния. Этот рассказ будут читать. И будут помнить. Над ним будут смеяться вовсе не потому, что он веселый, а потому, что всегда хочется радоваться, когда человеку везет». Себя он считал очень счастливым человеком.

Бабель гордился своими маленькими книжками. И не потому, что все в них считал одинаково ценным и удачным, а потому, что видел в них уважение к «методам работы». Он принадлежал к тем художникам, которые считали литературную деятельность крайне необходимой стране и людям работой.

О необычайной и впечатлительной душе писателя узнаем, например, из незавершенного рассказа «У бабушки» (1915): «Уроки я закончил и принялся за чтение книжки, я тогда читал „Первую любовь“ Тургенева. Мне все в ней нравилось: понятные слова, описания, беседы. Но непередаваемый трепет меня охватывал, когда я читал сцену, где отец Владимира бьет Зинаиду хлыстом по щеке. Я слышал свист хлыста, его гибкое кожаное тело остро, больно вмиг впивалось в меня». Поэтому «Первая любовь» Бабеля, пожалуй, и рассчитана на читателей, хорошо помнящих повесть Тургенева с одноименным названием. В этом парадоксальном перенесении тонких переживаний тургеневского подростка в душу еврейского мальчика — жертвы погрома — весь Бабель, вся его эстетика, то есть все то, чего он ожидает от своего читателя.

В основном писателя интересуют обычные люди — с разными характерами, вкусами, предпочтениями, способностями и т. п. Но больше всего его привлекают «дикие» люди (среди интеллигентов, сознается он в письме к Горькому, ему скучно) — это и дети, и казаки-конармейцы, и воры с Молдаванки, то есть люди, которые в силу разных причин (временно или постоянно) находятся вне своей национальной культуры, становятся «людьми вообще». Результат широкого и вдумчивого интереса писателя к разнохарактерным, не схожим по темпераменту и отношению к обязанностям людей, — умение вызывать у читателя сочувствие к каждому персонажу.

Ведущей темой в творчестве Бабеля является то, что все люди схожи, сумма различий (национальных, религиозных, психологических, материальных и т. п.) слишком мала по сравнению с суммой сходств. Об этом Бабель мастерски заявил в одном из первых своих опубликованных рассказов — «Илья Исаакович и Маргарита Прокопьевна». Описанная здесь обычная история настолько растрогала Горького, что он опубликовал рассказ в своем журнале «Летопись» в 1916 г. С благословения Горького, собственно, и начался литературный путь Бабеля.

Однако несмотря на чрезвычайное обаяние своего учителя, Бабель сумел преодолеть соблазн быть только лишь послушным учеником. В том же 1916 г. в «Журнале журналов» увидели свет несколько «странных» очерков — странных даже с точки зрения читателей и критиков того слишком погруженного в литературные химеры времени. Среди них был очерк «Одесса». В нем «малороссийские образы» Гоголя Бабель противопоставил пасмурной и туманной «петербургской» литературе, которой, по его мнению, не хватает солнца. В тогдашней литературе, считал Бабель, только Горький является «человеком, заговорившим в русской книге о солнце, заговорившим восторженно и пламенно…» Однако даже он — «не певец солнца, а глашатай истины», ведь Горький только и «знает — почему он любит солнце, почему его нужно любить…» Выходит, по Бабелю, русскому читателю следует уповать не на Петербург, а на Одессу — город «мира и солнца», «легкости и ясности». Заявление для того времени более чем смелое, к тому же сделанное тем самым юношей, которого, как позже писал И. Э. Бабель в автобиографии, гнали из всех редакций и советовали поискать себе занятие в какой-нибудь лавке.

Юный Гоголь, впервые оказавшись в Петербурге, с радостью отметил: «Здесь так захватывает всех малороссийское…» Его предшественники-земляки славно поработали здесь с «украинской темой», салонные петербургские литераторы осуществили немало «путешествий по Малороссии». То же самое случилось и с юным Чеховым: предложив читателям столичных журналов свой специфический («южный») юмор, он попал на хорошо подготовленную земляками-таганрожцами почву.

В новую эпоху юный Бабель оказался первым своеобразным пророком и предтечей знаменитой «одесской школы» в тогдашней советской литературе. Вслед за ним появились Ю. Олеша, Э. Багрицкий, В. Катаев, И. Ильф, Е. Петров.

По-настоящему Бабель вошел в литературу, заняв место в первых ее рядах, когда в 1923 г. в журналах, а в 1926-м — уже отдельным и полным изданием выходит «Конармия» — книга, до краев наполненная солнцем и простором. Впрочем автора упрекали за ограниченность бытовых описаний, характерных, скажем, для одессита С. Юркевича, представителя «другой» школы. Кстати, знания быта Первой Конной армии Буденного не хватало в этой книге многим читателям, в том числе и самому С. М. Буденному. Стоило в «Красной нови» появиться первым рассказам из «Конармии», как в «Октябре» (1924, № 3) публикуется статья Буденного с пренебрежительным названием «Бабизм Бабеля из „Красной нови“», в которой циклу Бабеля посвящены слова: «Бабские сплетни, выдумки, клевета на Конармию».

Позже Вс. Вишневский написал пьесу «Первая Конная» и в 1930 г. прислал ее Горькому со следующим пояснением: «Моя книга — книга рядового буденовца, в определенной степени — ответ Бабелю… Беда Бабеля в том, что он — не боец. Он был поражен, напуган, когда попал к нам, и это причудливо-болезненное впечатление интеллигента отразилось в „Конармии“… Не то, не то дал Бабель! Многого не увидел. Дал лишь кусочек: Конармию, изнуренную в боях на Польском фронтег Да и то не всю ее, а обломок. Поверьте бойцу — не такой была наша Конная, как показал Бабель».

Для Горького, как, собственно, и для Вс. Вишневского, вопрос о «Конармии» Бабеля был одним из принципиальных в дальнейшем развитии множества путей советской литературы. В 1928 году, в очерке «О том, как я учился писать» Горький резко ответил на упрек С. М. Буденного автору «Конармии».

Спор был перенесен на страницы «Правды», которая опубликовала открытое письмо Буденного Горькому, а затем и очередной ответ Горького, в котором он настаивал на том, что Бабель не только не «окарикатурил» бойцов Конармии (как считал Буденный), но и «приукрасил» своих героев, изобразив их «лучше, правдивее, нежели Гоголь запорожцев».

Еще раньше, в письме к Ромену Роллану Горький отмечал, что «Конармия» — это ряд «чудесно сделанных этюдов в стиле Гоголя, романтика „Тараса Бульбы“, „Ревизора“ и „Мертвых душ“. Прочитав „Первую Конную“ Вс. Вишневского, Горький пишет автору: „…никакого „ответа Бабелю“ в пьесе вашей нет, хороша она тем, что написана в приподнятом, „героическом“ тоне, так же, как „Конармия“ Бабеля, как „Тарас Бульба“ Гоголя, „Чайковский“ Гребенки… Такие вещи, как ваша „Первая Конная“ и „Конармия“, нельзя критиковать с высоты коня“.

Бойцы Первой Конной.

Пожалуй, не случайно Горький, который, без сомнения, запомнил юношеские декларации Бабеля, в частности его обещание вернуть украинское солнце в русскую литературу, на удивление настойчиво повторяет сравнения „Конармии“ с русской прозой писателей-украинцев. И дело, разумеется, не только в том, что события „Конармии“ разворачиваются в Украине, что среди конармейских „рыцарей без“ страха и упрека» встречается, например, командир полка Тарас Григорьевич Вытягайченко, а язык буденовцев, насыщенный сочными украинизмами, делает их еще более схожими с героями «Тараса Бульбы».

Дело именно в том своеобразном романтизме, освященном именами Гоголя и Гребенки, а в украинской советской литературе — именами Юрия Яновского (его «Всадников» неоднократно сравнивали с «Конармией») или Александра Довженко, который в письме к Яновскому писал: «Я весь реалист, но писать в стиле Нечуя-Левицкого я не могу. Мне ближе „Бульба“ Гоголя, стиль возвышенный, высокопоэтический, масштабный, сгущенный. Вот и получается, что я романтик-реалист».

Вполне понятна мысль И. Эренбурга, который, готовя к печати первую книгу Бабеля после его реабилитации в 1956 г., называл своего друга реалистом в самом точном смысле этого слова. Однако более метко о методе Бабеля отозвался в письме к нему Горький: «Вы, собственно, являетесь романтиком, но создается впечатление, что вы почему-то не осмеливаетесь быть таковым».

Но разве автор «Конармии» и «Одесских рассказов» не намеренно создает у читателя впечатление, что он «не осмеливается» быть романтиком до конца? Именно так вопрос ставили уже первые критики Бабеля. По-своему ответил на него в начале 1920-х гг. В. Шкловский: «Умный Бабель умеет своевременной иронией оправдать красивость своих слов. Без этого было бы стыдно читать». С исторической дистанции хорошо видим: то, что современникам казалось «умной иронией» и «очкастым юмором Бабеля», правильнее было бы соотносить с так называемой романтической иронией, то есть объективной иронией жизни, как ее понимает писатель-романтик.

Прекрасно видя самодостаточность своих рассказов и стремясь к ней всеми доступными ему средствами, Бабель на протяжении всего своего писательского пути создает циклы. Так, в 1931 г. он пишет рассказы «В подвале» и «Пробуждение», публикуя их в журналах с подзаголовком: «Из книги „История моей голубятни“». Уже после смерти Бабеля увидел свет написанный в 1934 году «Фроим Грач», относящийся к циклу «Одесские рассказы». В том же 1934 году Бабель издает сборник «Рассказы», в который вошли все его основные произведения, включая пьесу «Падение».

Написанная в 1926 г., эта пьеса завершала цикл, хотя посвящена она предыстории Бени Крика и тому, как закатилась звезда Менделя Крика, — того самого, что слыл среди биндюжников грубияном. О том, как «делалась» пьеса, узнаем из писем Бабеля к Т. Ивановой. «Живу в совхозе за 40 верст от Киева, неподалеку от станции Ворзель, — пишет он 19 августа 1926 г. — Хотя надежды мои относительно лошадей и тишины оказались напрасными, но думаю, что смогу здесь поработать». Уже 26 августа он сообщает: «В Ворзеле за 9 дней я написал пьесу. Это значит, что за девять дней жизни в условиях, которые я выбрал, я успел больше, чем за полтора года. Этот опыт окончательно убедил меня в том, что я себя знаю больше, чем кто-либо. На меня возложена большая ответственность. Я должен сделать все, чтобы иметь возможность нести эту ответственность».

Дав пьесе время «отлежаться» (для Бабеля это означало мучительно отвергать все новые и новые варианты), 25 марта 1927 г. он представляет ее в своеобразном моноспектакле в Киевском домкомпросе. В киевских газетах появились первые рецензии на пьесу Бабеля. «Пьеса звучит пламенно», — говорится в одной из них, что, пожалуй, в равной мере относится как к манере письма, так и к манере авторского исполнения. Но наряду с комплиментами Бабелю — мастеру художественного письма и художественного чтения — первые (киевские) критики высказали характерные для тех времен замечания, которые в следующем году, после постановок пьесы в Москве и Одессе, подхватят московские критики. Но тогда уже они прозвучат как приговор пьесе: «…сейчас нужны вещи, связанные с нашей эпохой, или по крайней мере стоящие в ней одной ногой. В отсутствии этой неопровержимой необходимости — главный грех пьесы Бабеля… В таком понимании нужно выровнять путь Бабеля, и тогда его отличный и первоклассный талант станет по-настоящему неоспорим».

Наивных своих критиков, веривших в возможность «выровнять путь», отделив его от «таланта», наверное, и вспоминал Бабель, когда писал один из поздних своих рассказов — «Фроим Грач». В этом произведении одесский чекист Владислав Симен, приехавший из Москвы, приказывает схватить и расстрелять «истинного главаря тысяч одесских воров», Фроима Грача, который сам пришел к нему откровенно поговорить, как когда-то Беня Крик с приставом в рассказе «Новый веник». Фроима расстреливали два красноармейца. Один из них был в восторге: «В нем десять зарядов сидит, а он все лезет…» Другой упорно твердит: «У меня они все одинакие, все на одно лицо, я их не разбираю…» Этот «сухарь», возможно, лирик в душе, не может убивать людей, он предпочитает расстреливать «одинаковых» врагов.

Еще более интересен разговор, состоявшийся после расстрела Фроима Грача между руководителем чекистов и следователем Боровым: «Симен подошел к нему после собрания и взял за руку.

— Ты сердишься на меня, я знаю, — сказал он, — но только мы власть, Саша, мы — государственная власть, это надо помнить…

— Я не сержусь, — ответил Боровой и отвернулся, — вы не одессит, вы не можете этого знать, здесь целая история с этим стариком…

Они сели рядом, председатель, которому исполнилось двадцать три года, со своим подчиненным. Симен держал руку Борового в своей руке и пожимал ее.

— Ответь мне как чекист, — сказал он после молчания, — ответь мне как революционер — зачем нужен этот человек в будущем обществе?

— Не знаю, — Боровой не двигался и смотрел прямо перед собой, — наверное, не нужен…»

До 1934 года, когда был написан это рассказ, миллионы «одинаковых» людей уже были ликвидированы «как класс». И хотя пламенные гуманисты продолжали твердить о любви к человеку, теперь они все больше хотели любить одного человека.

В том же 1934 году участники Съезда писателей горячо приветствовали Горького, против чего Алексей Максимович долго и гневно протестовал, подчеркивая опасность для народа культа одной личности. Эту тему в своем выступлении на съезде подхватил Бабель: «Иногда вдруг какой-нибудь человек — в сущности, глубоко хмурая личность — зарядит о своей радости, начнет талдычить и нудить, противно смотреть на тех, кто радуется. Этот человек становится еще страшнее, когда испытает потребность признаться в любви (смех). Нестерпимо громко говорят у нас о любви… Если так и дальше будет продолжаться, у нас скоро будут признаваться в любви через рупор, как судьи на футбольных матчах, и дошло уже до того, что объекты любви начинают протестовать, вот как Горький вчера».

«Учитель всех народов», «великий и мудрый» Иосиф Сталин не стал, как Горький, протестовать, но критики «Культа» не спустил никому. В приговоре по делу «члена шпионской троцкистской группы» Бабеля не забыли вспомнить и о творчестве «шпиона»: «описал все жестокости и нескладности гражданской войны, подчеркнув изображение только кричащих и резких эпизодов». Но когда через пятнадцать лет судили уже тех, кто сфабриковал «дело Бабеля», на вопрос судьи: «Вы прочитали хоть одну его строку?» — они отвечали: «Зачем?» Пожалуй, правы были критики 20–30-х: далеко не все читатели тех лет ощутили «бесспорную необходимость» книжек Бабеля.

И только в наши дни мы осознали, что произведения Бабеля нам очень нужны. Они учат думать, отстаивать собственное мнение, помогают различать правду и ложь о гражданской войне. И их нужно издавать оптимальными тиражами.

Теперь уже точно установлено: Бабель умер не от «паралича сердца». 17 марта 1940 года, в неполные 46 лет, он был расстрелян. Жена писателя А. Н. Пирожкова добилась реабилитации мужа еще в декабре 1954-го. Ни трусливая расправа, ни инсинуации вокруг имени писателя, цинично сочиненные в лабиринтах управленческих коридоров, ни сверхнадежные спецхраны не смогли умертвить жизнестойкое творчество Бабеля. И мы уверены, что люди, совсем недавно узнавшие об ужасных днях 29–31 мая 1939 года, когда трое суток подряд в сталинских казематах пытали автора «Конармии», будут читать и перечитывать высокую бабелевскую прозу.