Москва. Осень. 1957 год.

Мне позвонил мой товарищ, человек весьма ушлый:

– Хорошие вещи нужны?

– Конечно.

– Поехали.

Мы встретились с ним в десять вечера на площади Маяковского, сели в такси и поехали на Арбат – на тот, старый, еще не порушенный Арбат, с его прелестными переулками, милыми двориками, заросшими зеленью, с элегантными особнячками.

Теперь этого Арбата нет. Вместо двориков, особняков и переулков – бездарный проспект с домами-уродами.

Много лет ревнители столичной старины обвиняли в разрушении заповедной Москвы ГлавАПУ, Моспроект и лично главного архитектора города Посохина. Конечно, их вина в этом есть, но, как ни странно, винить надо было, как мне рассказал генерал КГБ Коваленко, знаменитую «девятку» (управление КГБ), занимавшуюся охраной правительства, и бывшего председателя А.Н. Шелепина, которого звали «железный Шурик», ну и, конечно, непредсказуемого Никиту Хрущева.

Все дело в том, что первому лицу было весьма неудобно ехать из Кремля на дачу в Горки-2: правительственный кортеж крутился по центру, прежде чем добирался до Рублевского шоссе.

Сталин опасался неведомых террористов, а Никита Сергеевич, видимо, боялся, что в капканах старомосковских улочек его поджидают члены антипартийной группы, например Молотов с противотанковым ружьем или Каганович со станковым гранатометом. И судьба Арбата была решена.

Но давайте вернемся в ушедшую осень.

Малый Николопесковский переулок уже готовился ко сну. Такси остановилось у полукруглой арки. Двор, засыпанный листьями, скамеечки, клумба с погибающими цветами и в глубине – одноэтажный флигель. Окна в нем были зашторены, и свет пробивался узкими полосками, создавая ощущение опасности и тайны.

Мой товарищ постучал в окно каким-то особым кодом, словно морзянку отбил. Дверь распахнулась. На пороге стоял молодой парень весьма приятной наружности: полный, высокий, роговые очки делали его похожим на какого-то чеховского персонажа.

– Прошу, – чуть грассируя, сказал он.

Первое, что я увидел, войдя в квартиру, – Вольтера. Двухметровая фигура, сработанная из красного дерева, стояла в глубине комнаты.

Великий мыслитель иронично взирал на кучи заграничного тряпья.

Чего здесь только не было! Американские костюмы, итальянские пиджаки, финские плащи, голландские юбки, английские шерстяные рубашки.

– Выбирайте, – сделал широкий жест чеховский персонаж, как оказалось впоследствии, знаменитый Голем, человек, державший центровую подпольную фарцовку.

– У вас прекрасный Вольтер, – сказал я.

– Да, – ответил он, – остатки бывшего семейного благополучия. Но скоро он покинет мой дом. Один мужик из посольства обещал мне за него приличную партию шмоток. Прошу вас, выбирайте. Мой ассистент покажет вам товар.

Он еще раз оглядел свой склад и крикнул:

– Виктор!

Из таинственной глубины флигеля, где в эту минуту заиграли менуэт старинные часы, появился человек, одетый во все фирменное.

Он поздоровался, щелкнул выключателем, и загорелся под потолком китайский фонарь-люстра. И в ее зыбком желтоватом свете я увидел Гобсека с лицом херувима – человека из моего военного детства.

Виктор Лазарев появился в нашем классе в сорок четвертом. Мальчик из детской сказки, с большими голубыми глазами.

Цвет его волос я не помню, так как все школьники Москвы до седьмого класса были подстрижены наголо, как солдаты-новобранцы. Только через много лет я понял смысл этого издевательства: нас берегли от педикулеза. Каждый день перед уроками нас строили и проверяли на «форму двадцать», проще говоря, на вшивость: в те годы о детях старались заботиться.

Надо сказать, что у нас был необыкновенно дружный класс и, самое главное, много читающий. Видимо, книги в то несытое и совсем не комфортное время скрашивали наше не очень веселое детство.

Мы читали много и запоем. Из рук в руки переходили книги, которыми мы постоянно обменивались. Дюма, Гюго, Жюль Берн, Борис Житков, Стивенсон зачитывались до дыр.

Мы с нетерпением ждали большой перемены. Именно тогда нам приносили завтрак – всегда одинаковый: полтора свежих бублика и две соевые конфеты.

Никогда потом я не ел ничего более вкусного, чем этот военный завтрак.

Если кто-нибудь болел, то его пайку получал один из нас и по дороге домой заносил заболевшему. Я не помню случая, чтобы кто-то из наших ребят не донес бублики и конфеты до товарища. Это было святым мальчишеским правилом.

Однажды Лазарев вынул из портфеля и положил на парту шесть книжек издания «Academia». Шесть книжек Александра Дюма. Всю его историю о трех мушкетерах.

– Дашь почитать? – бросился я к нему.

– Конечно, – улыбнулся он своей милой, немного смущенной улыбкой. – Ты что возьмешь?

– «Двадцать лет спустя».

«Три мушкетера» я уже прочел, а вот продолжение достать не смог. Его не было даже в детской библиотеке на Курбатовской площади.

– На сколько дней? – поинтересовался Лазарев.

– Дня на три.

– Хорошо. Три завтрака.

– Какие завтраки? – не понял я.

– Обычные, которые мы получаем на большой перемене.

Я согласился и через три дня голодухи на перемене получил книгу.

Мы и не заметили, как весь класс несколько дней попал в кабальную зависимость к Вите Лазареву. Цены на книжки колебались от двух до десяти завтраков.

С урчащими от голода животами мы возвращались домой и представляли, как Витька Лазарев приходит в свою квартиру, разогревает чай и пьет его, заедая нашими бубликами и конфетами.

Но, как позже выяснилось, все обстояло иначе.

Мальчик с внешностью херувима складывал свою дневную добычу в сумку от противогаза и исчезал сразу после уроков. Нет, одиннадцатилетний Гобсек шел не домой прятать свою добычу. Он через проходной двор топал на Тишинку, где в подворотне рядом с кинотеатром «Смена» обменивал конфеты и бублики на упаковку папирос «Пушка». А потом на площади перед Белорусским вокзалом продавал их россыпью по червонцу за штуку. В пачке было двадцать пять папирос, таким образом Витя Лазарев получал за пачку двести пятьдесят рублей, практически две цены. А что он делал со своими деньгами в таком юном возрасте, для меня осталось загадкой по сей день.

Потом его исключили. Милиция задержала его за торговлю папиросами. Его исключили, а мы опять начали есть свои завтраки.

Снова увидел я его только в 1952 году: в кафе «Мороженое» на улице Горького он явился мне в образе официанта. Глядя нагло мне в глаза, он обсчитал меня почти в два раза, точно зная, что при девушке скандал из-за денег я не подниму.

И вот сейчас, в этой комнате, он разбирает шмотки, не обращая внимания на Вольтера, печально взирающего на это безобразие.

Лазарев перекладывал вещи, упорно делая вид, что незнаком со мной, а мы вели с хозяином светскую беседу.

Недавно отшумел Московский фестиваль молодежи и студентов, на нем впервые был устроен своеобразный кинофестиваль. Впервые нам довелось посмотреть столько хороших фильмов. И с Колей Големом мы обсуждали «Канал» Анджея Вайды, и собеседник мой говорил интересные вещи: у него было свое оригинальное видение творчества великого поляка.

Не так давно я прочитал в одной из многочисленных книг, что фарцовщики появились у нас именно после фестиваля, в 1957 году. Это не совсем верно. Первый всплеск спекуляции вещами приходится на сороковой год, когда мы присоединили Западную Украину и Западную Белоруссию и захватили Латвию, Эстонию и Литву. Именно оттуда начала попадать в Москву красивая и модная одежда. Надо сказать, что обыкновенный командированный не мог вывезти, к примеру, из Львова контейнер мужских костюмов, а вот так называемые ответственные работники разного уровня пригоняли в Москву немыслимое количество товаров. Вполне понятно, что сами они торговать не могли, поэтому находили умных людей, которые одевали во все это великолепие московских модных людей.

В 45-м, после войны, столичные подпольные дельцы работали с повышенной нагрузкой.

С одним из таких я был хорошо знаком. Как его звали и его фамилию не знал никто, именовался этот человек кличкой «Челси».

Почему именно «Челси», а не «Окленд» или «Глазго», могу объяснить.

Любители футбола помнят блистательное послевоенное турне нашей сборной по городам Англии. Вполне естественно, что наши футболисты привезли кое-что на продажу. Все это поступило в одни руки. Вот тогда у этих «одних рук» и появилась эта удивительная кличка.

Когда один из клиентов спросил его:

– Откуда этот костюм?

Он не задумываясь ответил:

– Из Челси.

– А что такое Челси?

– Страна.

Никита Сергеевич Хрущев был «великим реформатором». Он ликвидировал Промкооперацию, и в стране появилось чудовищное зло – подпольные цеха.

Он закрыл московские пивные-деревяшки, куда после смены заходил заводской народ, выпивал свою сотку, запивал пивом, заедал бутербродом и, обсудив футбольные новости, шел домой. Пивные закрыли, и появилось всесоюзное движение – «на троих». И почтенные передовики производства выпивали свой стакан в подъезде, закусывая мануфактурой.

С его благословения было запрещено иностранцам, постоянно проживавшим в Москве, и уже многочисленным туристам отдавать свои вещи в комиссионные магазины. Весьма важный чин из КГБ у нас в редакции доказывал нам, приводя устрашающие примеры, что именно в этих торговых точках передаются шифровки, микрофильмы и прочий шпионский хлам. Вот тогда и появилась веселая армия фарцовщиков. 60-е годы были посвящены бескомпромиссной борьбе с ними. На битву эту были брошены огромные силы милиции. Комсомол сформировал особые отряды добровольцев с широкими, но незаконными полномочиями. В КГБ работало специальное подразделение. Тысячи людей, забросив свои основные занятия, гонялись по коридорам гостиниц, по ресторанам, по московским закоулкам за молодыми бизнесменами.

В 1959 году меня познакомили с невысоким, благообразным человеком в сером костюме с университетским значком на лацкане. Мы обедали вместе в Доме журналиста на открытой летней веранде. Теперь ее нет, как нет и старого Дома журналиста, славившегося отменной кухней и широким гостеприимством. Его разломали по приказу зятя Хрущева – Алексея Аджубея, всесильного редактора «Известий».

Итак, мы обедали. Незнакомца мне представили как аспиранта МГУ, занимающегося философией. Меня поразило необыкновенное невежество будущего светоча гуманитарной науки.

Пообедали, разошлись, и я забыл об этом человеке в сером костюме. Но через десять дней наши пути вновь пересеклись, на этот раз в ресторане «Арагви».

Я приехал туда с моей барышней и Юликом Семеновым.

Юлик хорошо знал директора ресторана Владимира Николаевича, поэтому нас принимали как дорогих гостей. Нам накрыли стол в маленьком кабинете, мы скромно пировали, а потом моей даме понадобилось выйти. Я проводил ее и вернулся. Сел за стол, мы продолжали разговор, время шло, а дама все не возвращалась. Обеспокоенный, я вышел в коридор, соединяющий кабинеты с общим залом ресторана, и увидел, что мою девушку «блокировали» аспирант-философ в сером костюме и знакомый мне по центру персонаж в модном клетчатом пиджаке.

Конфликт закончился в мою пользу, мы вернулись к своему столу, а аспирант с товарищем остались зализывать раны.

Через два дня на Пушкинской площади ко мне подошел мой старый товарищ по московскому Бродвею Сеня Павлов, которого в центровой компании звали «Сэм» и сказал мне:

– Слушай, Ян хочет с тобой помириться.

– Какой Ян?

– Вон он стоит.

У входа в кинотеатр «Центральный» стоял аспирант в сером костюме. Я принял его извинения, сам пожалел о своей несдержанности, тем более что ее следы четко прочитывались на его лице.

Улучив момент, я спросил Сэма:

– А кто этот Ян?

– Это же Рокотов. Король валютной фарцовки по кличке «Ян Косой».

С той поры мы виделись достаточно часто в самых разных местах. В кафе «Националь», на вечерней улице Горького, в коктейль-баре на втором этаже ресторана «Москва».

Много позже появились публикации, что Рокотов был агентом начальника валютного отдела БХСС майора Исупова. Возможно. Я, как журналист, часто бывал на Петровке и однажды встретил там Рокотова, мы поговорили на лестничной площадке об общих знакомых и о погоде. Встреча эта меня ничем не удивила. Я понимал, что при такой профессии, как у Яна Косого, его должны были часто выдергивать на Петровку. Я знал, что с агентами встречаются не в служебных помещениях.

К тому времени мне уже было многое о нем известно. О том, что он купил аттестат за десять классов и пытался поступить в Юридический институт. Но потом выбрал более легкий путь к вершинам науки: купил за бутылку университетский значок.

Еще в школе он спекулировал марками, потом был «чернокнижником», продавал абонементы на подписные издания у магазина на Кузнецком мосту.

В 1960 году в связи с оперативной обстановкой в кавказских республиках и Средней Азии, где валюта стала практически второй денежной единицей, дела по незаконному обороту валюты передали КГБ.

В мае 1961 года Яна Рокотова задержали у камеры хранения. В присутствии понятых из ячейки было извлечено 440 золотых монет, золотые слитки общим весом 12 килограммов и большое количество валюты – всего на сумму два с половиной миллиона рублей.

После ареста Рокотова и его подельников появились статьи о безумных кутежах Яна Косого, об актрисах и манекенщицах, которых он содержал, о шикарных квартирах и дачах.

Могу сразу сказать: все это туфта. Его арестовали в том же самом сером костюме, и на суде он был в нем.

На суде Ян был спокоен. Думаю, то, что нашли у него в тайнике, было далеко не все. Он охотно давал показания, понимая, что с судом ссориться не надо и срок за его дела совсем небольшой – три года.

Но в это время, как пишут в романах…

Никита Хрущев совершал очередной заграничный вояж. Там он осудил административные власти союзников, управляющих Западным Берлином, за то, что они превратили город в сплошной черный рынок.

Как мне рассказывали люди, сопровождавшие его в этой поездке, ему ответил один из западных политиков, что такого черного рынка, как в Москве, нет ни в одной европейской столице.

Разгневанный Никита Сергеевич вернулся в Москву, вызвал Шелепина. У «железного Шурика» на руках был козырь – группа Рокотова.

Когда Хрущев узнал, что подсудимые получат по три года, он разъярился еще больше и приказал срочно подготовить указ об усилении борьбы с особо опасными преступлениями.

Как известно, закон обратной силы не имеет. Но только не для Хрущева. И подсудимые с ужасом узнали об этом во время прочтения приговора. Ян Рокотов и его подельник, двадцатитрехлетний Владислав Файбишенко, получили по 15 лет.

Но, видимо, у Никиты Хрущева кроме колорадского жука и мирового империализма появился третий главный враг – Ян Косой.

На очередном пленуме ЦК КПСС, обсуждавшем тезисы отчетного доклада на XXII съезде КПСС, Первый секретарь опять вспомнил своего врага. Он зачитал письмо рабочих завода «Металлист», возмущенных мягким приговором Мосгорсуда.

В результате генпрокурор Руденко обжаловал приговор, и дело пошло на рассмотрение в Верховный суд.

И вновь закон обрел обратную силу. Все, что так сурово порицал Хрущев, рассказывая с трибуны XX съезда о культе личности, он сам претворял в жизнь.

Потом он сделает еще много приятных сюрпризов стране. Поставит ее на грань третьей мировой войны в дни Карибского кризиса. Расстреляет демонстрацию голодных рабочих в Новочеркасске, но об этом я расскажу в другой статье.

А что же наш друг Голем?

Он жил иначе. Широко. По-купечески. Он тратил деньги в кабаках и заводил многочисленные романы. Коля не складывал деньги в ячейку на вокзале. Он красиво жил. Но однажды его отловили, привели в милицию и взяли подписку о трудоустройстве. Была такая форма борьбы с тунеядцами: две подписки, потом высылка в отдаленные районы Сибири.

Но я уже говорил, что Коля был человеком веселым и щедрым, поэтому у него имелись друзья. Он принес в милицию справку о том, что устроился дворником на работу в ЖЭК. Бдительный участковый несколько раз приезжал на его участок, и каждый раз ему говорили, что новый дворник только что ушел.

Тогда Колю решил проверить сам начальник паспортного стола отделения. Он позвонил в ЖЭК и сказал, что приедет утром.

Естественно, Колю предупредили.

И вот в назначенное время в Сретенский переулок въехала «Волга» с летящим оленем на капоте. Из нее вышел Голем в роскошном барском пальто и меховой шапке, достал из багажника фартук и некий предмет в замшевом чехле.

Повязав фартук, Коля вынул из чехла инкрустированный лом и начал усердно сбивать лед с тротуара.

Потом он оторвался от работы и увидел начальника.

– Здравствуйте, товарищ майор, – вежливо поздоровался Коля. – В человеке все должно быть прекрасно: мысли, одежда, лом. Не правда ли?

Майор счел за лучшее ретироваться.

Коля погорел, как ни странно, на валюте. Он вместе с отчаянными ребятами изготовил пуансон и в режимной типографии начал печатать мало отличавшиеся от настоящих пятидесятидолларовые бумажки.

«Зелень» уходила на Кавказ. Все шло хорошо, пока не нашелся умник, который обратил внимание, что все купюры имеют одну серию и одинаковый номер.

Началась разборка. Кавказцы «наехали» на Голема, тут и милиция подоспела.

Следующая наша с Колей встреча произошла в Ярославле – случайно, в гостинице. Он освободился и работал на Киностудии Горького администратором на картине «Женщины». Он был такой же веселый, ироничный и щедрый.

Лет десять назад у Малого театра я увидел человека, торгующего с лотка. На импровизированном торговом устройстве висела табличка: «Куплю СКВ». Он посмотрел на меня, и я узнал несколько поблекшего херувима с опухшим от пристрастия к спиртному лицом. Мы поздоровались, и я ушел. А совсем недавно я вновь встретил Лазарева. Он вылез из машины и в сопровождении охранников направился в ресторан «Дядя Ваня».

Он снисходительно посмотрел на меня и по-барски кивнул.

Кстати, о деревянном Вольтере. Коля так и не отдал его иностранцам. Я уже писал, что он был человеком широким: подарил Вольтаре нашему общему знакомому на день рождения. На днях я был у него в гостях. Деревянный мыслитель стоял, как и положено, в углу комнаты и по-прежнему иронично взирал на суетный мир.

Целая жизнь прошла с того осеннего вечера 1957 года, а он совсем не изменился.

Я даже позавидовал ему.