Не верь, не бойся, не проси…
Когда начинало темнеть, многотысячная толпа на Тишинском рынке постепенно расползалась.
В те годы уличные фонари не горели, окна домов были плотно закрыты светомаскировкой, что осложняло свободную торговлю, бушующую от Тишинской площади до Грузинского Вала. Каждый вечер в наш двор сходились «инвалиды-фронтовики».
Днем они сидели в самых людных местах, в выношенных гимнастерках, с медалям на потертых ленточках, и собирали деньги с доверчивых граждан.
В нашем дворе на небольшом взгорке стояло несколько сараев. За ними у забора была хорошо замаскированная от посторонних глаз площадка. Вот туда-то и сползались «увечные воины». А дальше все происходило, как в сказке. Словно некто поливал их живой водой. По волшебному мановению прозревали слепые, у одноруких из-под гимнастерки вырастала потерянная на полях сражений рука, появлялись оторванные минами ноги.
Они сидели на земле, злобно матерясь, ожидая, когда отойдут части тела, затекшие за время многочасового сидения в пивной в Кондратьевском переулке или у кинотеатра «Смена».
Нас они не боялись: мы, пацаны, были их союзниками, молчание наше покупалось неведомо откуда взявшимися у них погонами, значками и ядовито-красными петушками на палочке.
Потом они умывались, благо из забора торчал обрезок водопроводной трубы с краном, переодевались в цивильное и усаживались в кружок вокруг фанерного ящика, пили водку-сырец, закусывали подозрительными дарами Тишинского рынка и матерно кляли войну, легавых, приблатненных и свою разнесчастную жизнь.
Потом они расходились по домам, а свою спецодежду, медали и гвардейские знаки оставляли безногому инвалиду дяде Мише. Из всей этой лукавой компании он был настоящим инвалидом, ходил с костылем, но никогда не вешал на свой вытертый френчик чужих наград и не врал, что потерял ногу под Харьковом или Ковелем.
Он честно рассказал нам, что работал по вербовке в Верхоянске, как известно, одном из самых холодных мест в стране, напился сильно, упал и отморозил ногу. Из больницы вышел; пока собрался, пока до Москвы доехал, а немцы уже Минск захватили. Так он и прижился в нашем дворе. Зимой и летом ютился в сараюшке, который ему дали не из жалости, а из корысти.
Сараев было четыре. Военной зимой Москва отапливалась печками-буржуйками, которые стремительно накалялись и также быстро остывали, потому огонь в них надо было поддерживать постоянно, а это требовало больших затрат дров. Их давали по талонам. Владельцы сараев, редкие счастливчики, складывали их туда, а у нас поленица стояла вдоль всего коридора.
Вот дядя Миша и охранял дрова собственников подсобных помещений. Он был мастер на все руки: умело чинил старую обувь, лудил и паял тазы и кастрюли, мастерил «жучки».
Во время войны Мосэнерго в каждой квартире рядом со счетчиком установило круглую коробочку, напоминающую мину. Подача электроэнергии была строго лимитированной. Как только счетчик откручивал положенное количество киловатт, раздавался щелчок, и квартира погружалась во мрак. Через несколько дней эта электромина вновь включала свет в квартире. «Жучок», изобретенный дядей Мишей, заставлял счетчик крутиться значительно медленнее, он легко убирался, когда за дверью раздавалось грозное слово:
– Могэс.
Тогда власть не верила нам на слово, и показания расхода электроэнергии снимали с прибора специальные уполномоченные.
И еще одно делал дядя Миша в своем сарае. Он всей приблатненной вольнице района накалывал на спину, грудь, ноги татуировки. Его постоянными клиентами были все огольцы от Патриарших до Пресненского трампарка.
Нас допускали посмотреть, как работает маэстро, как на обычной, порой не очень чистой спине появится клубок из ножей, женских головок и башен. И каждому он писал на груди, правда, с грамматическими ошибками, но кому это было важно: «Не верь, не бойся, не проси».
Как любой художник, за работу свою он получал положенный гонорар: консервы, хлеб, папиросы.
Мы мечтали об этих синих рисунках так же страстно, как и о золотых лейтенантских погонах. Мы готовы были украсть из дома практически все продукты, чтобы на груди засинела магическая надпись. Но дядя Миша был категоричен:
– Вам, пацаны, ничего колоть не буду.
– Почему, дядя Миша?
– Не пришло ваше время. Да и придет оно не к каждому. А к кому заглянет, тот без меня наколку сбацает. Но слова эти помните. Сейчас вы их не понимаете вовсе. Пожить надо, потереться среди людей, горе узнать. Вот тогда и колите их хоть на груди, хоть на руках.
Еще военным пацаном я пытался пробиться в магический смысл этих слов. Но они как-то не укладывались в моем лучезарном восприятии мира. Позже, в 50-м, я впервые понял смысл этой блатной истины. Понял и вспомнил слова дяди Миши о том, что нас должна потереть жизнь.
* * *
Интеллигенция времен «оттепели» жила особой интеллектуальной жизнью: восхищалась Ивом Монтаном, зачитывалась Ремарком, спорила о фильме «Канал» Анджея Вайды.
Во всей стране от Калининграда до Северо-Курильска появился новый кумир. Интеллигенты называли его фамильярно «Папа».
Эрнест Хемингуэй – совесть целого поколения. В Хатанге, в маленьком доме, где жили инженеры, на стене висел портрет бородатого человека в грубом свитере. А в Москве его изображение можно было увидеть в квартирах так же часто, как когда-то репродукции со знаменитой картины «Утро нашей родины». Портрет Хемингуэя стал неким отличительным знаком принадлежности к советской интеллигенции.
Миша Хайт, ушлый парень с Петровки, открыл в колхозе имени Ленина Балашихинского района цех, который штамповал великого американца на латуни. Чеканка с изображением кумира разлеталась стремительно, и Миша очень скоро стал заметной фигурой среди теневых коммерсантов.
Почти в каждом доме, где хозяева причисляли себя к нравственной элите, кроме портрета бородатого писателя, обязательно на письменном столе, или на застекленной полке книжного шкафа, или на стеллаже стояли три обезьянки. Одна закрыла лапами глаза, вторая – уши, третья – рот. Когда ты подходил к этим культовым фигуркам, хозяева многозначительно поглядывали на тебя. Молча. Ничего не объясняя. Мол, видишь, какие мы смелые.
Они усмехались, глядя на эту языческую троицу, не понимая даже, что зверьки эти стали их символом в эпоху победившего социализма.
Наши далекие предки искренне считали, что мир лежит на трех китах. Идеология наших кухонных трибунов зиждилась на трех трусливых мартышках. Удобную, комфортную позицию олицетворяли они.
* * *
В октябре 1961 года я поехал в командировку по Восточной Сибири освещать небывалые трудовые свершения, которые народ дарил к съезду любимой партии. И если слова «подарки партии» в моем тексте звучат с некоторой долей иронии, то работа людей была поистине героической, если учесть, в каких условиях они жили на этих ударных комсомольских стройках.
Мы, столичные журналисты, приехавшие на неделю за материалом для очерка о «молодых романтиках», не обращали внимания на сырые бараки, несвежее белье, консервы «свинобобы» на завтрак, грязные столовые с невкусной едой.
В часе лёта на АН был Иркутск – роскошный сибирский город с чистыми красивыми улицами, прекрасными ресторанами, уютными кинотеатрами, где шли красивые французские фильмы с Жаном Марэ.
И мы смотрели на неустроенность и тяжелый труд строителей как на некий новый романтический порыв «молодых сердец», как на продолжение строительства знаменитой узкоколейки из культового романа того времени «Как закалялась сталь».
Утром 17 октября 1961 года в Иркутске я спускался в ресторан гостиницы позавтракать.
– …Сегодня вся страна слилась в едином порыве… – хорошо поставленным голосом объявлял радиодиктор.
Открылся, как всегда исторический, XXII съезд КПСС, на котором огласили и приняли третью программу партии.
В том основополагающем документе были определены три главных направления: создание материально-технической базы коммунизма, преобразование социалистических общественных отношений в коммунистические и воспитание нового человека – активного строителя и труженика коммунистического общества.
Программа была своевременной, как никогда. Наш партийный лидер Никита Хрущев заявил с высокой трибуны о том, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме, а наступит он в 1980 году. Коротко и просто: не пройдет и девятнадцати лет, и мы попадем в рай земной.
Но до этого еще нужно было дожить. Девятнадцать лет – срок немалый, тем более что из тебя срочно начнут формировать «нового человека, активного строителя и труженика…». Короче говоря: «Гвозди бы делать из этих людей…» Так предугадал много лет назад главное направление новой партийной программы великий поэт.
Самого доклада Никиты Сергеевича я не слышал: не до того было. Я встречался с прокурором области, пытаясь, кроме очерка о романтике ударных строек, собрать материалы о хищении приискового золота.
День складывался неплохо, прокурор оказался мужиком веселым и контактным, свел меня со следователем Лешей, моим ровесником.
Я собирал материал о золотом песке, сильно окропленном человеческой кровушкой, надеясь, что мне удастся проломить его через главного редактора, а потом и через Главлит.
Вечером мы с Лешей неплохо посидели в ресторане «Ангара», и я в отменном настроении вернулся в гостиницу. Когда я брал ключ от номера, на меня как-то странно посмотрела всегда приветливая дежурный администратор, но я на это внимания не обратил.
Проснулся я от яркого света, под потолком сияла гостиничная люстра. И в ее казенном свете я с удивлением обнаружил, что в номере моем гости: капитан в синей милицейской форме, дежурный администратор и три персонажа в штатском.
– Проснулся? – поинтересовался у меня мужик лет сорока в сером костюме и ярко-синем галстуке.
– Как видишь, – ответил я спросонья.
– А мне тыкать не надо, понял? – В голосе мужика послышались угрожающие нотки. – Вставай.
Я поднялся и сразу же двое штатских начали изучать мое анатомическое устройство.
– Татуировок нет, – сказал один.
– Странно, – удивился второй.
Я хотел предложить им снять трусы, но постеснялся хорошенькой администраторши.
– В номере все вещи принадлежат вам? – со скрытой угрозой сказал первый.
– Кроме тех, которые являются собственностью гостиницы.
– Проверим, – почему-то ляпнул наиболее активный из троицы молодой, видимо, начинающий оперативник.
– А вы мне документы будете предъявлять или так говорить будем?
– А тебе что, сотрудника милиции мало? – оборвал меня человек в сером. – Когда понадобится, мы тебе не только документы предъявим.
– Капитан, в шкафу висит пиджак, там мои документы, возьмите.
На стол легли командировочное удостоверение, авиационные билеты, удостоверение родной редакции и синяя книжечка с золотыми буквами: журнал «Советская милиция». Я всегда сотрудничал с этим журналом, потому что принадлежность к милицейскому ведомству помогала в командировке решать массу насущных проблем.
– А где паспорт? – после некоторой паузы спросил серокостюмный.
– Вот он. – Один из оперов положил его на стол.
– Как он попал в гостиницу системы «Интуриста»? – грозно спросили у администратора.
– По броне обкома.
– Так, проверим. – Он захватил мои документы и вышел.
Вернулся минут через двадцать, аккуратно положил все мои «ксивы» на письменный стол, посмотрел на меня с сожалением и сказал своим:
– Уходим.
Они растворились также стремительно, как и появились.
– Ты заходи, если что! – успел я нагло крикнуть вслед человеку в сером костюме.
Возможно, кто-нибудь другой и спустил бы дело на тормозах, но я решил раздуть скандал. Я точно знал, что штатские деятели – не сотрудники угрозыска, а бойцы местного управления КГБ. А вот что они искали в номере и среди моих небогатых командировочных вещей, для меня оставалось загадкой.
Утром я позвонил областному прокурору и попросил меня принять. Когда он прочитал мое заявление, ему стало не по себе.
– Все так и было?
– Ни одного слова неправды.
– Они представились?
– Нет.
– Хорошо, идите, мы разберемся, только очень вас прошу: не надо сообщать в Москву. Мы как-нибудь сами этот вопрос закроем.
Я ушел от прокурора и занялся своими делами, а вечером ко мне в номер постучали.
– Да?
– Здравствуйте. Не прогоните? – в комнату вошел невысокий человек, светящийся доброжелательством. – Не скучаете после столицы?
– Простите…
– Все понял. – Мой гость достал из кармана сафьяновую книжечку. Я прочитал ее и выяснил, что ко мне пришел большой по местным меркам чин – зам. начальника областного управления КГБ.
Я предложил ему присесть и поинтересовался, почему КГБ не дает мне покоя в городе Иркутске.
– Знаете, что нам в номере разговаривать-то в такой вечер?.. Поехали к Байкалу, шашлыков поедим, омуля попробуем, по рюмке выпьем.
Когда мы приехали в Литвянку и разместились на пустой террасе летнего ресторана, мой новый знакомый попросил меня:
– Вы, пожалуйста, заберите у прокурора заявление, давайте миром поладим.
– А, собственно, что случилось той ночью? Почему они ко мне в номер пришли?
– Хотите правду?
– Конечно.
– Номера перепутали. А пока с вами разбирались, человек, которого мы ищем, ушел.
– Прямо как в кино. А кто он?
– Эх, – махнул рукой полковник, – раз уж пьем, закусываем, скажу. Вы, конечно, о том, что в Муроме случилось, слыхали?
– Конечно, – ответил я, хотя толком ничего не знал.
– Так вот, – полковник вынул из кармана фотографию человека, очень похожего на меня, – его мы и разыскивали.
– А что он сделал?
– Один из главных антисоветчиков. Подстрекатель. Ну, во общем, сами понимаете. Сотрудник наш молодой, увидел вас, сличил с фотографией. Так неудобно получилось.
Я, закусив копченым омулем, пообещал, что завтра же порву свое заявление и об истории этой никому рассказывать не стану. На том и порешили.
Я сдержал свое слово, а вот друзья-чекисты…
В коридоре редакции меня встретил наш партийный вождь Боря Лапохин, всегда с неодобрением глядевший на мою беспартийную вольницу, и сказал строго:
– Что у тебя за скандал с чекистами в Иркутске произошел? Мне звонили, интересовались тобой.
– Há тебе телефон заместителя начальника УКГБ, позвони ему.
– Ну, раз так… – Он кивнул мне сановно и двинулся по коридору претворять в жизнь решения партийного съезда.
На следующий день мне домой позвонил полковник из Иркутска и рассказал, что успокоил нашего парторга, который связался с ним и интересовался, что же я учинил в Иркутске.
Бдительность – наше оружие.
История с Муромом весьма заинтересовала меня. Я начал с опроса моих многознающих коллег. Но они только пожимали плечами. Знакомые из КГБ отвечали мне односложно: меньше знаешь – дольше живешь.
Тогда я сам поехал в Муром, благо электрички до Владимира ходили достаточно часто.
Муром – городок небольшой, старый, и дома в нем приземистые: в центре – из добротного кирпича, ближе к окраинам – деревянные, словно вросшие в землю.
Я уезжал из Москвы 10 декабря. В столице было слякотно, таял снег, под ногами хлюпало противное месиво. А через три часа я попал в снежную Россию – в город, заваленный зимним серебром, в сугробы, с заметенными снегом домами.
У чайной были привязаны лошади, запряженные в сани. Мужик в валенках и тулупе нагружал на них какие-то бочки.
Тихий провинциальный городок.
В городской милиции начальник угрозыска как родного встретил корреспондента журнала «Советская милиция», немедленно потащил обедать к себе домой, где и состоялась наша приятная беседа. Причем я не спрашивал ничего о июньских событиях, разговор о них зашел спонтанно, видимо, слишком болезненной была эта тема.
* * *
Двадцать шестого июня 1961 года старший мастер завода имени Орджоникидзе, основного предприятия города, Юрий Костиков, крепко выпив, решил добраться до дома на проезжавшем грузовике. Как известно, пьяный человек всегда храбр, поэтому он прыгнул и уцепился за борт идущей на приличной скорости машины. Его отбросило, он сильно ударился головой и, потеряв сознание, остался лежать на мостовой.
В ту пору мимо проезжал начальник горотдела милиции. Увидев непорядок, он приказал убрать пьяного с дороги. Подъехавшие патрульные сочли Костикова смертельно пьяным, благо от него несло, как из бочки, и по врожденному милицейскому равнодушию посчитали, что кровь на голове – симптом «асфальтовой болезни». Они доставили его в горотдел и бросили в камеру: мол, проспится, тогда и поговорим.
Только утром они поняли, что у задержанного проломлена голова, вызвали «скорую», но было поздно – Костиков скончался. По городу немедленно разлетелся слух, что менты забили насмерть рабочего человека.
Надо сказать, что Муром – город особый. Он находится в так называемой «зоне сотка»: сюда из Москвы высылались проститутки, фарцовщики, тунеядцы. Именно здесь определялось место пребывания тем, кто после отбытия срока не получал столичной прописки. Видимо, поэтому местные и столичные власти держали Муром на низшей категории снабжения продуктами и промышленными товарами.
Коренные жители города работали на заводе и многочисленных мелких фабричонках. Эти люди были не виноваты в том, что когда-то Великий вождь определил их городу и десятку других такую незавидную судьбу.
На подмосковных дачах консультанты ЦК КПСС писали речь главному большевику страны, в которой добросовестно указывали на то, что развитой социализм сделал жизнь советских людей обеспеченной материально и нравственно богатой и что все они, затаив дыхание, ждут команды Никиты Хрущева, чтобы броситься в последний штурм и построить коммунизм «в одной, отдельно взятой стране».
А тем временем в Муроме практически исчезло мясо. Исчезали молочные продукты, начались перебои с детским питанием. Рабочие в городе были недовольны и недовольства своего не скрывали. Партийные инструкторы на собраниях тщетно пытались объяснить рабочим, что трудности с мясом и молоком возникли из-за нескончаемых происков американских империалистов. Но рабочим американцы были до лампочки.
– Где продукты?
– Почему снижают расценки?
Это интересовало их значительно больше появления авианосцев американского шестого флота у берегов Египта. Работяги всю жизнь ждали обещанного рая, как когда-то ждали их отцы и как сегодня ждут их дети и внуки.
Местное Управление КГБ постоянно докладывало в райком КПСС, что рабочие у последней черты и необходимо наладить продснабжение, тем более что город нашпигован уголовным контингентом. Но районным вождям было не до этого: видимо, готовили справку о пришествии коммунизма в город Муром.
Тридцатого июня состоялись похороны Костикова. Городские власти пытались направить траурную процессию в обход горотдела милиции. Но рабочие все-таки прошли там, где наметили. Плыл в голове колонны гроб, а идущие за ним забрасывали камнями окна милиции.
Немедленно возник стихийный митинг. Траурная процессия продолжила свой печальный путь, а огромное количество раздраженных людей остановилось у горотдела. Разбушевавшаяся толпа повалила милицейский «газон», который немедленно стал импровизированной трибуной. Спонтанно возникли ораторы. Говорили о произволе властей, мизерных заработках, нехватке продуктов.
Ни партийная, ни советская власть на митинг не прибыли. А милиция была рядом, под рукой. Вот она и ответила за все.
Толпа ворвалась в здание горотдела, там же размещался и аппарат уполномоченного Владимирского УКГБ. И начался погром.
Ушлые уголовники воспользовались случаем и принялись жечь оперативные дела, избивать милиционеров.
Пять часов продолжалось побоище на фоне непрекращающегося митинга. Были полностью разгромлены горотдел милиции и помещение УКГБ, поломаны и вскрыты сейфы, разрушена КПЗ и освобождены 26 матерых уголовников.
Самое страшное, что исчезло шестьдесят стволов оружия и большое количество боеприпасов. Они потом объявятся в разных концах страны при вооруженных налетах. Спецконтингент, воспользовавшись недовольством рабочих, занялся своим привычным делом.
Ночью в город прибыли подразделения внутренних войск и резерв милиции, которые навели порядок. Сбежавших уголовников, захвативших оружие, чистые бланки паспортов и печати, разыскивали несколько лет. Один оказался похожим на меня.
* * *
Три трусливые мартышки – символ нашей прошлой жизни. Нынче я почему-то не встречаю их в домах моих знакомых: отошла на них мода, как и на других кумиров 60-х.
Я много лет писал о хищении приискового золота, о драгоценных камнях, о крупных бандитских налетах времен социализма. Все эти материалы благополучно исчезали в редакционных столах.
Когда я написал о русско-финско-эстонской банде, наводившей страх в 1972 году на маленькую Эстонию, начальник штаба МВД генерал Крылов сказал:
– Я ваши материалы прочел. Случай не типичный. Кучка подонков…
– Как кучка, Сергей Михайлович? Двадцать стволов!
– Какие там стволы. Зачем пугать людей? Я не завизирую материал. И не расстраивайтесь. У вас хорошо получаются исторические вещи, и мы решили кое-что вам дать из архивов.
Нет ничего печальнее, чем знакомиться с документами из истории своей страны.
В 1958 году в нашей газете я писал репортаж об открытии памятника Феликсу Дзержинскому. В 1991 году я стоял у «Детского мира» и видел, как разъяренная толпа сносила его. Смотрел и почему-то вспоминал свою поездку в Муром.
Нынче по телевидению я слушаю дискуссии о восстановлении памятника на прежнем месте.
Мне думается, что не надо воевать с памятниками. Видимо, нужно было опубликовать один документ, который хранится в секретных архивах.
Копия
Народному комиссару внутренних дел
Товарищу Л.П. Берия
Внучки Феликса Эдмундовича —
Дзержинской Ядвиги Иосифовны,
проживающей по Потаповскому пер., 9/11, кв.21
Заявление
Дорогой товарищ Берия, я очень прошу Вас принять меня по делу моей мамы Дзержинской Ядвиги Генриховны, которая Особым Совещанием НКВД СССР осуждена на 8 лет.
В течение 4 лет она находится в Карагандинских лагерях НКВД (ст. Жарок Карагандинской области, п/я 246/6-188900).
В настоящее время мама очень больна, у нее туберкулез легких, цинга и бруцеллез. Она находится в очень тяжелом положении.
Очень прошу Вас не отказать мне в приеме и пересмотреть дело моей мамы.
Дзержинская Ядвига Иосифовна
18/1 – 44 года
* * *
Мы живем в стране, в которой не было и нет национальной идеи. Поэтому и появляются у нас недолговечные кумиры и скоротечные идеологические догмы. Мы не знаем всей правды ни о прошлом, ни о настоящем.
Я твердо усвоил только одно: сбылись пророческие слова дяди Миши, жившего в сарае в нашем дворе.
Мы стали жить в стране, где нет законов, а есть только понятия. Поэтому я жалею, что не наколол себе татуировку постулата основного уголовного закона:
«Не верь! Не бойся! Не проси!»
