Тюремный вальс
Разговора не получилось. Павел Трофимов был апатичен и вял, реакция замедленна, ответы односложны. Он смотрел мимо меня пустыми, казалось, невидящими глазами. В углу камеры стоял надзиратель, тихонько похлопывая дубинкой по ладони. С приговоренными к смерти разрешалось общаться только в присутствии охраны.
Передо мной сидел двадцатидвухлетний парень со скованными наручниками руками. Ничего не осталось от молодого отморозка, державшего в страхе весь район вокруг завода малолитражных двигателей. Ночью он с подельниками поджидали припозднившихся прохожих, затаскивали их на пустырь, раздевали, снимали часы, отбирали деньги и убивали заточками. Потом их повязали опера угрозыска. Следствие, суд, высшая мера четверым, а пятому, малолетке, – десять лет.
Я приехал писать о том, как заводской комсомол упустил пятерых своих товарищей. Уговорили начальника тюрьмы, вопреки всем правилам, разрешить мне поговорить со смертником. Но разговора не получилось.
– Все, пора, – сказал старшина-надзиратель, – вы уж извините, но больше он ничего не скажет, боится очень.
Я встал. Надо было что-то сказать Трофимову. Любая форма прощания не соответствовала обстоятельствам нашей встречи. Поэтому я сказал:
– С наступающим Новым годом.
– Если доживу, – впервые за этот час с надеждой ответил он.
– А куда ты денешься, Трофимов, – усмехнулся старшина. – Кассация твоя в краевом суде, потом в республиканский пойдет, потом – в Верховный. Так что сидеть тебе у нас еще минимум год.
– Год? – радостно переспросил Трофимов.
– Год, год, – ответил старшина и рявкнул: – Руки!
Я вышел. В камеру выдвинулся второй надзиратель.
Дежурный офицер провожал меня к начальнику тюрьмы.
– Посмотрите, как мы к Новому году готовимся, – улыбнулся он.
Мы шли по длинному коридору мимо одинаковых дверей с «кормушками» и глазками «волчков».
– Тюрьма у нас старая. Бывший каторжный острог. Ее здесь поставили при Александре П.
Начальника тюрьмы подполковника Назарова мы нашли в библиотеке. Он руководил немного не свойственным его профессии процессом. Под зорким командирским оком зеки из хозобслуги делали новогодние гирлянды.
– Видите, чем приходится заниматься, – странно, одной половиной лица, улыбнулся Назаров. Вторую пересекал рваный шрам от кастета. Давно, когда он был начальником отряда «на зоне», там начался бунт. «Мужики», устав от издевательств воров, начали их убивать. Вот тогда и заработал подполковник «знак мужского отличия».
– Разговор не получился? – спросил он меня.
– Да.
– Вы рано приехали, Трофимов еще в шоке. Посидит полгода в ожидании помилования, разговорится.
Внезапно, совсем рядом, заиграл щемяще и грустно аккордеон, и сильный мужской баритон с чуть блатной интонацией запел:
Звон проверок и шум лагерей
Никогда не забыть мне на свете,
Изо всех своих лучших друзей
Помню девушку в синем берете.
– Слышите? – спросил подполковник. – Это «Тюремный вальс», старая, еще со времен Беломорско-Балтийского канала, уркаганская песня.
А совсем рядом тосковал красивый мужской голос. И столько горя и нежности было в нем, что в библиотеке все затихли, прислушиваясь к нему.
– Готовим новогодний концерт, – сказал Назаров.
– Здорово поет.
– Знаете, – Назаров достал сигарету, – я уже двадцать с гаком лет с ними работаю, столько талантов перевидел. Среди зеков есть замечательные художники, великолепные певцы, прекрасные поэты. Только вот одно плохо: засасывает их зона. Она как болото. А на волю вышел – закон воровской исполняй. А потом опять суд, этап, да за колючку. Вот там и остаются таланты.
– А этот певец?
– Вор. И идет по блатной дороге.
Назаров провожал меня до вахты. На «воле» сахарно-белая, блестящая под зимним солнцем, ледяная лента Ишима и рельефная полоса шоссе, ведущего в Петропавловск. А голос певца, печальный и сильный, словно плывет над заснеженной степью, скорбя об утраченной свободе. И почему-то песня эта соответствовала моему настроению. Я приехал работать в молодежную газету Целинного края не от хорошей жизни. И был там чудовищно одинок и неустроен.
* * *
Он пел. В зале музея «Экслибрис», на Пушечной улице, собралось человек шестьдесят. Они смотрели на сильные руки певца в синеве наколок, перебирающие струны гитары, слушали чуть хрипловатый голос.
Он пел:
Почему же ветер не поет
Голосом божественной гитары?
Может, его мент в кичман ведет,
Чтобы посадить его на нары.
Почему не радует луна
Ласковым своим неясным светом?
Видно, тот ментяря-сатана
Спрятал и ее в кичмане где-то.
Почему же клен листвой не пел,
Стоя у реки, как пес у плошки?
Видно, мент наручники надел
На его зеленые ладошки.
Почему ж вода в реке черна,
Берега пологие слезятся?
Эх, не может, видно, и она
От мента поганого сорваться.
Вот и мне никак не убежать,
Все равно меня ментяра схватит.
Только я не брошу воровать,
Даже если жизни всей не хватит.
(Стихи Б. Кулябина)
Он пел, и я поймал себя на странном ощущении. Ну разве мало мы сегодня слышим песен, сделанных под блатную лирику? Включи приемник, поймай «Радио “Шансон”» и слушай хоть целый день – на любой вкус. Хочешь – о развеселой судьбе налетчиков, хочешь – о красивой тюремной жизни.
Но все это стилизация. Авторы текстов песен, передаваемых по радио, умело использовали прочитанный когда-то блатной жаргон, пытались передать настроение, заимствованное из таких же лубочно-уркаганных баллад.
А песни, которые мы услышали в тот день, были не просто написаны, но и прожиты их автором. В «Триллер-клубе» на Пушечной выступал Борис Кулябин. Когда я представил его, он, прежде чем начать петь, сказал:
– Вообще-то я бывший вор. И много лет жил по блатному закону. Поэтому не обессудьте, песни мои о прошлой жизни. Новые еще сочинить не успел.
Сказал, усмехнулся, положил гитару на колено и начал петь.
* * *
С Борей Кулябиным меня познакомил мой друг кинорежиссер Леонид Марягин.
– Хочу показать тебе одного парня. По твоей теме.
– Сыщик?
– Да нет, – Леня сделал таинственное лицо, – вор-рецидивист.
– Московский?
– Самый что ни на есть.
– Кто такой?
– Борис Кулябин.
Фамилия мне ничего не говорила.
– Кликуха у него есть?
– А как же. Клещ.
Кликуху эту я, конечно, знал. Друзья-сыщики рассказывали мне о лихом квартирном воре – удачливом и наглом.
– Зловредный вор, – говорил о нем мой друг Женя Прохоров. – Его дважды короновать в законники собирались, но он отказывался.
– Леня, а у тебя с ним какие дела?
– Он мой консультант по фильмам, – засмеялся Марягин.
Леня написал сценарий и готовился снимать фильм «Сто первый километр». Для тех, кто знает, само название определяет содержание фильма. Но все же поясню. За сто первым километром от столицы, в «зону сотку», как такие места называли уркаганы, отправляли жить рецидивистов, которых не прописывали в Москве.
– Я фильм-то, в общем, делаю о своем детстве, – сказал Леня, – я же вырос за сто первым километром. И у нас во дворе жил такой вор, как Боря Кулябин. Он нас, пацанов, учил уму-разуму.
У нас с Леней было практически одинаковое детство. Только он рос в фабричных бараках в городе Орехово-Зуево, темная слава о котором катилась по всей столичной области, а я – в Москве, у Тишинского рынка.
И у меня в детстве был свой защитник и наставник – молодой блатарь Валька-Китаец. Он был обычным русским парнем, а кличку получил потому, что в его развеселой коммуналке две комнаты занимали китайцы, работавшие в прачечной на Большой Грузинской. Далекий друг моего детства учил меня трем основным жизненным формулам: не верь, не бойся, не проси.
Вор в законе Черкас любил говорить: «Чему смолоду научишься, от того в старости разбогатеешь». Я не разбогател, но стародавний мой товарищ научил меня быть достаточно твердым и независимым. Такой же наставник вошел в детство Лени Марягина. Вот его-то и должен был сыграть Боря Кулябин.
Но прежде чем рассказать о кино и песнях, стихах и прозе, давайте перенесемся на несколько десятилетий в прошлое.
* * *
Камышинская набережная, Камышинская набережная… Рядом Москва-река. Рядом Седьмой шлюз и замечательный парк.
Борька Кулябин жил в доме № 30. В доме, в котором практически не было двора. Вышел из подъезда, сделал несколько шагов и попал в шлюзовой парк.
Их было четверо: Еж, Кот, Чарик и он. Ему местный блатной авторитет Бес дал кличку «Ян» – Борис в детстве повредил левый глаз, поэтому веселый уголовник и назвал его в честь короля московской фарцовки косого Яна Рокотова.
Так они и жили. Купались, в футбол играли, пропадали с утра до вечера на площадке, где брат Бориса тренировал собак. Но однажды им смертельно захотелось колбасы. Денег не было, просить у родителей «западло», и тут вспомнили, что искомый продукт привезли в родную школу. Ян, как самый авторитетный пацан, принял решение. И вот, аккуратно выдавив стекло, они открыли окно своей 541-й школы, проникли внутрь, заранее приготовленным прутом сорвали висячий замок на дверях буфета. Добыча оказалась богатой: пять батонов колбасы, куча конфет и громадная для них сумма – тридцать рублей.
Пацаны продумывали алиби, хитроумно прятали украденные конфеты, но ничего не случилось. Утром в школе об этом никто не говорил. Вот тогда они поняли, что нашли свою золотую жилу. В районе «затрещали» школы. Пять буфетов взяла компания из дома № 30. Они уже намеревались грабануть маленький магазинчик на Хорошевке, но об этом узнал Бес. Он позвал Борьку к себе и сказал:
– О магазине забудьте, спадитесь, как фраера. Ты пацан правильный, к делу воровскому прислонился, будешь работать со мной.
* * *
Когда Боря Кулябин рассказывал мне свою историю, я спросил:
– Слушай, ну деньги я могу понять, а колбаса и конфеты? Вам дома их не давали?
– Да все было дома. Только, понимаешь, азарт, риск, кураж. Это как чифирь – кровь гонит по жилам.
* * *
На первое дело они пошли втроем: Бес, Гуля, тоже известный домушник, и Ян.
– Твое дело, – сказал Бес, – стоять на стреме. Если что увидишь, падай и кричи благим матом, что сломал ногу и тебе страшно больно.
Но кричать не пришлось. Через десять минут Бес и Гуля вышли из квартиры с пустыми руками: ни чемоданов, ни узлов.
Через час на лавочке в шлюзовом парке они вынули из карманов желтые колечки, цепочки, браслеты, часы и солидную пачку денег.
Бес отсчитал Борьке его долю. Таких денег тот никогда в глаза не видел.
– Помни, пацан, когда сам станешь обносить квартиры, никогда не бери никаких вещей, только деньги и все похожее на золото. Понял?
Боря Кулябин понял. И никогда не брал в квартирах ничего лишнего.
Так они промышляли несколько месяцев, до летней жары. А потом Борис впервые залез в форточку и открыл дверь Бесу и Гуле.
– Уходи, – приказал Бес.
И Борис ушел. А вечером получил свою долю.
– Вот, – сказал Бес, передавая ему деньги, – ложись на дно. Жадность фраеров губит. Хорошо поработали, теперь хорошо отдохнем на яхте.
– А где яхта? На Москве-реке? – спроси Борька.
– Нет, пацан, так кабак один среди своих называется.
– А где он?
– На Бакунинской.
Этот ресторан много позже сыграет свою роль в жизни вора-домушника Клеща.
* * *
Бес и Гуля легли на дно. Но Борька считал, что он научился всему и стал «файным» домушником. Он решил начать свое дело. Из старых корешей, которые уже забыли свои воровские подвиги и налегли на учебу, чтобы поступить в Речной техникум, согласился пойти с ним один Чарик.
Метод использовали прежний. Борька залезал в форточку на первом этаже, Чарик стоял на стреме.
Брали по мелочи, так как шли без подвода. Просто искали открытую форточку. А однажды Борис залез в квартиру, взял деньги и несколько колец, открыл дверь, а на пороге стоял хозяин. Здоровенный мужик. Приехали опера. Чарика он не сдал. Пошел по делу один.
Матросская Тишина, суд. Можайская колония для малолеток.
Бес и Гуля не забыли его. И в тюрьму, и в колонию отправили «маляву», что Борька Ян – правильный пацан, твердо стоящий на воровской дороге. В Можайской колонии он кулаками зарабатывал авторитет. На память навсегда осталась синь татуировок. Отсидел он от звонка до звонка.
Вернулся домой, даже осмотреться не успел, как родители определили его в армию. Попал он служить на Северный флот. Служба на эсминце ему понравилась. Братство морское по душе пришлось, работа для настоящих мужчин вызывала у него чувство гордости. Он даже подумывал о том, чтобы связать свою жизнь с флотом, боевыми кораблями, строгой морской дисциплиной. Но разве знает человек, что с ним случиться может.
Корабль вернулся из боевого похода в Североморск. Для пришедших с моря матросов и старшин в Доме офицера организовали вечер танцев. Не хотел Борька туда идти, собирался в экипаж к корешу, чтобы научиться у него играть на гитаре, но уговорили ребята, и он пошел.
Все, как обычно: оркестр, танцы, бойкая девчонка, которую он заклеил. Потанцевали, решили пройтись. Девчонка сбегала в магазин, купила колбасы и бутылку питьевого спирта. Они выпили ее в подъезде. Дальнейшее Борька слабо помнит.
Ночь. Североморск. Пустые улицы и маленький магазин в переулке. Он сбил висячий замок. Вошел в магазин, выпил какого-то красного пойла и отрубился. Его нашли утром спящим в обнимку с ящиком вина. Вот и прощай, море. Здравствуй, северный лесоповал.
Пять лет он валил древесину. На этой далекой зоне был принят в воровское сообщество, получил кликуху «Клещ», на законном основании стал пользоваться «гревом» из общака.
В лагерь попал молодой матрос, думавший связать свою жизнь с морской службой, а вышел настоящий вор, принявший блатной закон.
Через пять лет он приехал в Москву. Но домой не пошел, отлеживался у корешей. Старые подельники, Бес и Гуля, спарились и тянули свой срок в мордовских лагерях. И тогда Борис вспомнил про ресторан под названием «Яхта». У него оставалось немного денег: когда уходил из зоны, получил из общака на первые вольные дни, так что в ресторан было с чем пойти. И ему повезло. В длинном прокуренном зале сразу встретил Витю Глухаря, знаменитого карманника, с которым вместе сидел. Выпили, поговорили.
– Надо тебе к делу прислоняться, – сказал Глухарь, – приходи через два дня, сведу с солидным человеком.
Через два дня Витя подвел его к столу, за которым сидел прекрасно одетый мужик лет пятидесяти. Подвел и исчез, словно растворился в папиросном дыму.
– Садись, Клещ, – сказал солидный, – называй меня Семеном Семеновичем. Хватит без дела ходить, надо в общак деньги сдавать, братьев в зонах греть. О тебе люди хорошие слова говорят. – Семен Семенович достал пачку денег. – Это тебе из общака, на подъем, чтобы на крыло встал. И начинай работать. Завтра в «Пекине» познакомлю тебя с напарницей.
…Ах, Таня, Таня, Танечка! Воровская подруга-наводчица. Красавица, умница, недаром два курса театрального училища окончила.
Работали они просто. Верный человек Семен Семенович говорил, в каком кабаке гулять будут магазинщики или деляги.
Там появлялась Танька и ехала после кабака к деловому домой, оглядывала квартиру. Когда уставший от вина и любви клиент засыпал, находила тайники, а утром уходила, назначив новому другу днем свидание. Приезжала к Борису, рассказывала о схронах и замках, и он шел на дело. Так они грохнули пять квартир. А на шестой…
Учил его Бес:
– Бухой и с бодуна на дело не ходи.
А тут загулял малость. Танька утром приехала, дала наводку, и он решил идти на дело. Похмелился с соседом Жорой Бакланом, оттянувшим срок за хулиганство. И тот упросил взять его с собой.
Все сделали чисто. Клещ взял деньги и ценности, а Баклан коврик прихватил, уж очень приглянулся он ему.
Вышли, начали такси ловить. А вместо него подъехала милицейская «канарейка».
Борис сразу в сторону отошел. Что с него взять. Одет хорошо, в руках ничего нет. А Баклан базарить стал.
– Мой ковер, – подтвердил Боря.
Чей ковер – точно определили на следствии. И опять пятерка. Уехал на строгий режим, как рецидивист, на Урал. И опять от звонка до звонка.
Вернулся – и снова Танька, и снова работа. На этот раз на свободе он прожил долго – целых девять месяцев. Взял семь квартир. Но опера угрозыска тоже не дураки: изучили его почерк и взяли ночью.
И снова пятерка. На этот раз попал он в беспредельную зону, хуже, чем в сучью, – в Кабардино-Балкарию. Сидели там одни кавказцы: чеченцы, дагестанцы, балкарцы. Паханом в зоне был свердловский законник Шипа, но черные не хотели жить по русским законам, приходилось их учить кулаками и заточками. Тяжелый был срок. Словно не в воровское братство он попал, а к нынешним беспределыцикам.
С разрешения пахана Борис получил специальность тракториста. Он мотал четвертый срок. Восемнадцать лет должен был отдать лагерям. В Кабардино-Балкарии он впервые понял, что воровской закон – весьма удобный миф для паханов и законников. Там ему во второй раз предложили «короноваться», получить титул «вора в законе». За него могли сказать авторитетное слово люди по разным зонам. Но он пошел в отказ.
– Смотри, – сказал Шипа, – тебе жить. Решай.
И он решил, откинувшись с зоны, порвать со своим прошлым: слишком уж много грязи и крови видел он в тюрьмах, на этапах, на зонах. К тому же там, в Кабарде, Борис увлекся поэзией. Начал много читать, старался серьезно работать над стихами.
А когда вернулся – бесправным, непрописанным, без перспектив и заработка, – встретил свою первую любовь. Она жила в соседнем доме. Звали ее Марина. У нее была ученая степень, и работала она в крупном НИИ. И она полюбила его. Бывшего вора. Человека без настоящего, а возможно, и без будущего. Марина водила его на выставки, в театр, на концерты. А он писал стихи и стеснялся ей читать: слишком уж они были не похожи на поэтические сборники из библиотеки Марины. А она, чем могла, помогала ему: договорилась с участковым, чтобы не приставал к Борису; нашла людей, которые могли помочь ему прописаться в городе.
Однажды утром, когда Марина ушла на работу, в дверь позвонили. На пороге стоял молодой парень в кожаной куртке.
– Ты Клещ?
– Ну?
– Тебе «малява». Братва зовет на сходняк в Ростов.
В тот же день Борис уехал в Муром. Рвать с прошлым – так рвать. Тем более что по воровскому закону урка, собравшийся жениться, может спокойно уйти из братства.
Его нашли и в Муроме. И снова позвали на сходняк. Потом был Владимир, и там к нему пришли. Он уехал в Рязань, устроился трактористом на ДСК, зарабатывал хорошо. Снял комнату в поселке Мирный. Кажется, все складывалось. Есть работа, деньги, стихи хорошо пишутся, а главное, любовь заполняла всю его жизнь.
Они подошли к нему, когда он через поле возвращался с работы.
– Здорово, Клещ.
– Привет.
– Разговор есть. Вон машина, поехали.
– Поехали.
На окраине Мирного его ждали четверо. Двое из них были «воры в законе» – Гора и Грек – самые авторитетные люди в уголовном мире.
– Ну что, Клещ, на сходняки не ездишь. Братьев своих сторонишься? – спросил Гора.
– Я женюсь, – ответил Борис, – закон мне это позволяет. А сдавать я никогда не стану, ссученным не был и не буду.
– Закон, – блеснул фиксами Гора, – для тебя закон – я. Я звал – ты не пришел. Мой суд короткий. Мочи его!
Борис ничего не почувствовал, только вдруг все завертелось перед глазами и стало темно. И сквозь внезапно нахлынувшую боль он услышал, как Гора сказал:
– Выживет – свободен. Наденет деревянный бушлат – туда ему и дорога.
Он выжил. Как пел Володя Высоцкий: «Врач резал вдоль и поперек…» В больнице с ним была Марина. Любовь помогла Борису подняться с больничной койки.
В 1989 году было разрешено прописывать в Москве. Он прописался на Камышинской набережной. Здесь Борис нашел наконец покой и утешение. Он начал работать шофером на телецентре. А однажды из Останкина на Мосфильм вез он веселого доброжелательного человека. Они разговорились. Оказалось, что в его машине сидел известный кинорежиссер Леонид Марягин.
– Ты был на киностудии? – спросил он Бориса.
– Нет.
– Пошли покажу.
После этой короткой экскурсии Борис Кулябин заболел кино, но продолжал писать свои песни и крутить баранку. Через несколько месяцев он собрался с духом и позвонил Марягину.
– Леонид Георгиевич, послушайте мои песни.
– Приезжай.
Лене Марягину песни понравились. Он позвонил Элеоноре Филиной, которая тогда вела радиопередачу «В нашу гавань заходили корабли».
Так песни Бориса Кулябина начали звучать в эфире. Потом он попал в телепередачу ко Льву Новоженову. Я помог Борису напечатать стихи в нескольких газетах. Потом появилась кассета с его песнями. Было несколько выступлений на разных клубных площадках.
А затем случилось самое главное: Борис Кулябин сыграл роль уголовника Клеща в фильме Марягина «Сто первый километр».
Так кончилась история вора-домушника по кличке «Клещ» и началась новая жизнь барда и киноактера Бориса Кулябина.
Вот текст одной из его последних песен:
Не разлучит меня небушко с землей,
Сколько раз я расставался сам с собой,
Убегал, мне все казалось, от себя,
Тосковал по милой девушке – любя.
И в тайгу меня «Столыпин» увозил,
Сколько ж лет я сосны с елками валил,
Сколько ж новых оцеплений прошагал,
Трудно было и противно – я молчал.
Письма ждал я от старушки и сестер,
И горел таежный жаркий тот костер,
И во снах мне снились братья и отец,
Все ж пришел поганой жизни той конец!
На свободушке, свободе я теперь!
Не ворую, друг мой милый, верь не верь,
Вижу небо и не в клетку над собой,
Так давай за это выпьем мы с тобой.
* * *
А я все равно вспоминаю белую от снега степь, и замерзшую ленту Ишима, и стены старого острога за своей спиной. И мелодию «Тюремного вальса» вспоминаю, закружившего когда-то многих друзей моей юности. Они по сей день кантуются где-то по зонам. Ну что ж, дороги мы выбираем сами.
