Кафе «Домино».
В кафе «Домино» за двумя сдвинутыми столами сидели Олег Леонидов, Анатолий Мариенгоф, Сергей Есенин, Яков Блюмкин и актеры из Художественного театра.
– Скажи мне, Олежка, – Есенин поставил на стол бокал. Блюмкин тут же налил.
– Скажи мне, – продолжал Есенин, – ты так долго ждал свою Ленку, с мокрым задом по ее делам бегал, тетушке ее продукты с Сухаревки возил…
– Я не понимаю, Сережа, что ты имеешь в виду?
– Где она? Почему не разу я ее с тобой не видел? Почему, дружок мой добрый?
– Она себе положение делает, – вмешался в разговор актриса Таня, – много репетирует, а Константин Сергеевич разрешил ей досняться в фильме, говорят, очень интересно получается.
– Это не ответ, – Есенин упрямо крутанул золотым снопом волос, – что нашей компании сторониться, что скажешь, Олег?
– А что мне сказать, не нравится ей «Домино» во и все.
– А когда-то нравилось, – Мариенгоф отпил из чашечки.
– Что делать, – сказал один из актеров, – барышня возвращает утраченное положение.
– Зачем ты так говоришь, Саша, – Татьяна возмутилась, – Лена Иратова талантливая, блестящая актриса, и ее положение вечно.
– Тебе неприятно все это слушать, – наклонился к Олегу Блюмкин, – скажи правду?
– А ты как думаешь?
– Думаю, неприятно.
– Правильно.
– Олег, – Блюмкин обнял Леонидова за плечи, – головушка отчаянная, это не самое большое горе.
– Послушайте, – вскипел Леонидов, – вы так мне сочувствуете, как будто что-то знаете. Если это так, то вы просто обязаны сказать мне.
– Успокойся, – благородный отец обнял Леонидова, у Ленки все идет как надо. Константин Сергеевич очень ею доволен, она за несколько дней стала примою, фильма ее идет на ура. Сам Луночарский отсматривал отснятый материал и сказал, что получается первая революционная трагедия, и Иратову хвалил. Знаешь, на чем держится театр?
– Нет.
– На зависти. Вот и поползли слушки да сплетни. Успокойся.
– Попытаюсь, – Леонидов закурил.
– И запомни, чем трагичнее ты будешь воспринимать эти разговоры, тем чаще они будут возникать.
– Спасибо за совет, постараюсь.
– Вот уж постарайся, брат.
На эстраду поднялся человек в синем плаще до пят с серебряными разводами и высоком колпаке, усыпанном звездами.
– Дорогие коллеги, друзья. К вам пришел в гости театр-варьете «Синее Домино». Здравствуйте.
– Здравствуйте.
– Здорово.
– Салют.
– Привет «Синему Домино».
Разноголосно ответил зал.
– Друзья. Я хочу предложить вашему вниманию прекрасного артиста Вадима Орг. Он один – группа любимых вами певцов.
В зал заглянул Лещинский, осмотрелся и скрылся в дверях.
На эстраду поднялся человек в костюме Пьеро.
Огромные густо подведенные глаза грустно посмотрели в зал.
Он поклонился.
Зал вспыхнул аплодисментами.
– Друзья, – сказал Пьеро, – я много лет дружил с Сашей Вертинским. Мы были с ним на Юге. Но он уехал, а я вернулся домой. Когда мы пели за ширмой, слушатели частенько путали нас. Сейчас я исполню вам романс Александра Вертинского, который вы, наверняка, не слышали – «Дорогая пропажа».
Зал зааплодировал.
Артист подошел к роялю. Пробежал по клавишам, проверил настройку и, прежде чем набрать первый аккорд, повернулся к залу.
– Друзья, первый куплет я спародирую Сашу, а остальное буду петь сам, уж больно мне нравится романс.
Он несколько секунд посидел молча и опустил руки на клавиши.
И внезапно зал кафе наполнил грассирующий голос Вертинского:
Самой сильной любви
Наступает конец.
Бесконечного счастья обрывается пряжа.
Что мне делать с тобой и с собой наконец,
Как тебя возвратить, дорогая пропажа.
Зал затих, истово слушая слова о несложившейся любви.
Баронесса за угловым столиком вытирала глаза платком, ее девицы утихли, замолчали люди в щеголеватой коже.
Блюмкин глубоко вздохнул, Олег посмотрел и увидел совсем другое лицо страшного чекиста, было печально.
А певец продолжал:
Будут годы лететь, как в степи поезда,
Будут длинные дни друг на друга похожи,
Без любви можно тоже пережить иногда,
Если сердце молчит и душа не тревожит.
– А теперь пою я, – объявил певец.
Но когда-нибудь ты совершенно одна,
Будут сумерки в тихом и прибранном доме,
Подойдешь к телефону смертельно бледна
И отыщешь затерянный в памяти номер.
И ответит тебе чей-то голос глухой:
«Он ехал давно, нет и адреса даже».
И тогда ты заплачешь «Единственный мой!
Как тебя возвратить, дорогая пропажа!»
Голос певца был чуть хрипловатый, но удивительно красивый, и последний куплет он спел с необыкновенным чувством.
– Браво!
– Бис!
– Давай!
– Еще!
Глеб выдернул из кармана куртки пачку кредиток, вспрыгнул на эстраду и положил их на крышку рояля.
Одна из девиц Баронессы по ее приказанию тоже отнесла деньги.
Блюмкин встал, вытер глаза, поднялся на эстраду, снял с пальца перстень с черным камнем и надел на руку певцу.
Зал безумствовал.
В это время вошел Арнаутов с неизменным скептическим выражением лица.
Он подошел к Леонидову.
– Здравствуйте, Олег.
– Добрый вечер, Павел Сергеевич.
– Что за дикий ажиотаж?
– Певец прекрасный, исполнил славный шансон Вертинского.
– Саша сошел бы с ума от радости, увидев, как принимают его пошлятину.
– Вы неправы, очень милые слова и мелодия прекрасная.
– Олег, когда я шел сюда…
За их спиной неслышно возник Блюмкин.
– Так вот, – продолжал Арнаутов, – очень милый молодой человек передал для Вас записку.
Арнаутов протянул Леонидову свернутый вдвое листок.
– Что за человек? – спросил Леонидов.
– Не старый, в форме железнодорожника. Сказал, что не хочет подниматься, мол, здесь есть человек, который может устроить ему неприятности.
«Товарищ Леонидов, я располагаю материалов, который заинтересует Вас. Он касается мздоимства на Белорусско-Балтийской дороге.
Инженер Сомов»
– Любопытно, кого боится в этом зале инженер Сомов, и что это за история.
Леонидов взял со стула пальто.
– Возьми браунинг, – вытащил из кармана пистолет Блюмкин, – мало ли что.
– Да кому я нужен. Чтобы меня ухлопать, не нужно придумывать столь экзотический повод. Я скоро.
