Квартира Леонидова
За окном заснула укрытая снегом Москва.
В комнате тихо.
Свет настольной лампы выхватывает на стенах фотографии, и они словно оживают.
На письменном столе на стопке бумаги дремлет кошка. Иногда она открывает глаза, словно хочет убедиться, что хозяин на месте.
Леонидов писал. Работа шла хорошо.
Страницы быстро заполнялись его мелким и ровным почерком.
Олег положил ручку. Закурил. Встал.
Подошел к окну.
Гнездниковский переулок окунулся во тьму, только фонарь над входом в МУР был похож на крошеное желтое пятно.
– Ну что, Нюша, хорошая, тихая ночь, поработаем еще немножко и будем ложиться спать.
Нюша открыла глаза и муркнула в ответ.
Леонидов потянулся хрустко и только собрался присесть, как звякнул звонок на входной двери.
– Вот это номер, Нюша, посмотрим. Ночью в нашем городе приходят не к тебе, а за тобой.
Леонидов вынул кастет из кармана пиджака, надел на руку.
А звонок бесчинствовал в прихожей.
– Иду… Иду.
Он раскрыл дверь.
На пороге, покачиваясь, стояли Сергей Есенин и Благородный отец.
Михаил Романович поклонился в пол, по-боярски.
– Прими, боярин, путников, пришедших из холода и метели.
– И обогрей, – заплетающимся языком сказал Есенин, – а главное, поднеси по чарке медового вина.
– Вот жалость какая, – Олег обнял пришедших, – нет медового, зато из Батума привезли мне водку Руходзе.
Олег поставил на стол бутылку водки с задумчивой коровой на этикетке.
– Сейчас закуску соображу.
Есенин подошел к столу, погладил Нюшу.
– Романыч, а знаешь, я люблю людей, у которых кошки живут. Это народ хороший.
Он наклонился над столом.
Взял написанную страничку.
– Вот видишь, Олежка работал, а мы ворвались к нему, как печенеги.
В комнату вошел Леонидов с тарелками с закуской.
– Извините, друзья, стол не обильный…
– По ночному времени сойдет, – прогудел Благородный отец.
Выпили по первой.
– Мы же к тебе, – пьяным, срывающимся голосом сказал Есенин, – мы к тебе за советом.
– Чем могу, друзья.
– Не знаю, право, – Есенин уставился в одну точку.
Он был сильно пьян.
Леонидов разлил водку по рюмкам.
Благородный отец выцедил ее через зубы, словно ликер.
А Сергей отпил немного, поставил на стол рюмку, тяжело посмотрел на Леонидова.
Он смотрел пьяно и злобно.
И Леонидову стало не по себе.
– Что с тобой, Сережа? – спросил он.
– Суки, сволочи и суки кругом.
– Любопытное открытие.
Есенин грохнул кулаком по столу.
Со звоном полетела посуда.
– Нет, не смейся, а поплачь со мной. Тихо! Слышишь, как ветер за окном плачет. Над Москвой его слезы, над Москвой…
Он допил рюмку.
– Это он над нами плачет.
Благородный отец поднял голову, опущенную на ладонь:
– Замолчи, безумец. Грех так говорить. Великий грех.
– Что случилось, Михаил Романович? Или просто пьяная истерика?
– Врешь, репортер, – Есенин схватил Леонидова за лацкан пиджака. – Врешь. Это не пьянь. Это черная муть надвинулась на нас. Представь себе – мы с Толей Мариенгофом в нашей книжной лавке торговали. Народу не было, и мы…
