Екатеринодар, сентябрь 1918 года. Тюрьма контрразведки.
Полковник Прилуков, начальник контрразведки добровольческой армии, шел по коридору тюрьмы.
Вытягивались в струнку унтер-офицеры надзиратели.
Тюремный коридор освещала большая керосиновая лампа, висевшая под потолком.
В ее свете тени причудливо ломались на стенах со смытой краской от лозунгов, щербатых от пуль.
– Где? – спросил Прилуков молоденького прапорщика в форме корниловского полка.
– В седьмой, господин полковник.
Прилуков остановился у двери, на которой мелом была написана цифра семь.
– Открывай.
– Вы пойдете один, господин полковник? – забеспокоился прапорщик.
– Один, братец, мне Лапшина перед смертью исповедовать надо.
Полковник поднял полу кителя, расстегнул кобуру, вынул наган, протянул прапорщику.
– Береги, братец.
Дверь отварилась и Прилуков вошел в камеру.
С дощатых нар поднялся плотный человек, выше среднего роста, с разбитым лицом, одетый в некогда щеголеватую визитку с оторванным лацканом, и порванные полосатые брюки. Рубашка под визиткой запеклась от крови.
Прилуков сел на табуретку. Достал часы, щелкнул крышкой.
– Тебя, Лапшин расстреляют через час.
Прилуков бросил на стол пачку папирос и зажигалку, сделанную из патронной гильзы.
– Кури.
– Благодарствую.
Они закурили.
– Что же ты, братец Лапшин, бросил родную Москву и на юг подался?
Лапшин молчал. Только затягивался жадно.
– Молчишь? А я скажу. Ты точно рассчитал. Из Питера и Москвы сюда народец побежит. И камушки да золото повезут. Так?
Лапшин бросил окурок, зажег вторую папиросу.
– Перед смертью, братец Лапшин, не накуришься. Ты налетчик умный. Уголовный Иван. С Нерченской каторги ноги сделал. Редко кому это удавалось. Было такое?
Лапшин кивнул.
– И здесь ты все правильно рассчитал. Ты людишек с камнями искать стал, марвихера, грека Андриади разрабатывать начал. А потом с подельничками, кстати, московскими жульманами Секой и Конем, навестил. Одного ты не знал, что поутру хитрый грек пустил на постой двух офицеров-алексеевцев. Они твоих дружков пристрелили, а тебя нам сдали.
– Обмишулился я, ваше благородие. Был грех, – мрачно ответил Лапшин.
– А ты меня не признал?
– Как не признать. Помню.
– Это хорошо. Ты тогда мне большую услугу оказал. Сдал пятерых социалистов, которые экс затеяли. Хотели контору Азовского банка на Мясницкой взять. Поэтому я хочу тебе шанс дать.
– Ну?
Лапшин напрягся.
– Если тебе, ваше благородие, кого-то порешить…
– У меня, братец Лапшин, в Доброармии убийц тысячи. Это же не война армий, а битва идеологий.
– Не пойму я, что-то тебя, ваше благородие.
– А тебе это не нужно. Ты понял, что сидишь в контрразведке?
– Сразу, как только сопляки ваши мне ребра сапогами считать начали. В сыскной к нам с уважением относились.
– У меня для тебя есть дело.
– Никак политика?
– А мне и не надо, чтобы ты политикой занимался и на митингах выступал. В Москву поедешь…
Лапшин насторожился.
– Да сядь ты, я тебя шпионить не стану заставлять. Будешь по профессии работать. Только одно: повезешь в Москву человека, представишь своим дружкам как налетчика ростовского.
– Он офицер?
– Именно. И ты этого скрывать не станешь. Был офицер, стал бандит. Нынче таких много.
– Так кровь же…
– На нем крови больше, чем на всех московских бандюгах.
– А мне что делать?
– Грабь, убивай, живи, одним словом.
– Деньги нужны.
– Будут. И не бумажки, а золото. Да добычу, то, что у грека взял, обратно получишь. Только вот…
Прилуков достал из кармана кителя бумажку и вечное перо.
– Подписывай.
Лапшин прочитал.
– Это вроде стукачком буду. Нет, так не пойдет…
Прилуков достал часы, щелкнул крышкой.
– Понял?
Лапшин подписал.
– Вот и поладили. Иначе я тебе деньги не смог бы дать. Тебя умоют, переоденут, накормят…
– Курева бы.
– Возьми мои папиросы. И с Богом, в Москву.
Прилуков вышел во двор тюрьмы.
По улице шла воинская часть.
Торжественно и звонко пели трубы марш «Под двуглавым орлом».
Пел на осенних улицах альт.
Это был голос победы, славы, надменности.
– А вдруг случится чудо? – сказал Прилуков.
– Не понял, господин полковник? – поинтересовался прапорщик.
– Потом поймете.
