СОЛНЦЕ НАД КРЫШАМИ
Раньше всего солнце приходит сюда, под крыши, в мансарды. От него невозможно спрятаться, оно занимает всё окно. Значит, пора вставать. Аркадий никогда не просыпался так охотно, как здесь, в Париже. Здесь не чувствовалась обыденность бытия. Не было ощущения ненужности, когда заводишь часы на новые сутки.
Правда, у Харлампиева давно уже не было часов. Заложены. Увы, не хватало денег. Но разве это главное! Ведь из окна его комнаты был виден Париж. Крыши, море черепицы, похожей на зыбь, струйка дыма и Эйфелева башня.
В комнате умывальник, кровать, стол, скрипящие стулья, шкаф, ровесник якобинцев, и мольберт. И главное, красок много. Значит, можно работать.
Солнце сбрасывало его с постели. Часы были не нужны. Лёжа, он безошибочно определял время. Если солнце в правом верхнем углу окна, значит, скоро шесть. Гимнастика, недолгий туалет, и он бежит вниз по лестнице.
На первом этаже гремит совком сухонькая консьержка мадам Николь.
— Бонжур, мадам! — Харлампиев улыбается ей, солнцу, Парижу.
— Са ва, мосье Аркадий!
Мадам Николь опускает веник и глядит ему вслед, покачивая головой.
Ох уж этот русский! За душой ни гроша, в комнате мольберт и краски — всё богатство. А в кармане, конечно, последние сантимы. О-ля-ля, ещё один будущий Гоген или кандидат в самоубийцы. А впрочем, она любила этого весёлого крепкого парня. Он был аккуратен, трудолюбив и исправно платил за квартиру. А кто как живёт, — разве это главное в Париже?
Аркадий уже чувствовал себя настоящим парижанином. Шутка ли, полгода он живёт в этом городе, похожем на картину волшебного фонаря. Город кружил людей, уводил их в глубь своих улочек. По ним можно ходить без конца. Они выгибают булыжные спины, втискиваются между домами и выбрасывают вас под сияние фонарей на Больших Бульварах.
Особенно хорош Париж после дождя. Блестящие очертания полукруглых графитных крыш. Смотрят оттуда в туманное небо мансардные окна. А выше — трубы, трубы, трубы, дымки. Прозрачный туман над городом, раскинутым чашей, будто выстроенным из голубых теней. Воздух влажен и нежен; пахнет ванилью, деревянными мостами, дымками жаровен и каменных труб, бензином и духами — особый воздух вечного города.
Харлампиев полюбил его сразу, сойдя со ступенек Северного вокзала. Париж поразил его. Он оглушал пестротой, разноголосицей, шумом. Аркадия толкали, наступали ему на ноги, но никто не извинялся. Люди улыбались ему и проходили мимо.
Наконец он с трудом залез в омнибус. Купил билет за 15 су и поднялся на империал. Казалось, что омнибус заблудился в городе. Он плутал по улицам, пересекал площади, взбирался вверх по крутым улицам и обрушивался вниз в шум маленьких уличных оркестров и чад жаровен.
Аркадий добрался до квартала Сен-Дени. Именно здесь посоветовал Ильин найти недорогую комнату. А потом там живёт много весёлых людей — поэтов, художников, музыкантов.
Аркадий снял комнату на маленькой улочке Горинет, рядом с церковью Сэнэ-Кёр, недалеко от монмартрского кладбища. Наплевать что дом пользовался сомнительной репутацией, чёрт с ним, что грязно и шумно, главное — вид на Париж! Из его мансарды город был виден весь, с бульварами, зеленью парков, синим ожерельем Сены, мостами.
Глядя в окно, Аркадий чувствовал себя хозяином города, он здесь, рядом, под его ногами. Хочешь, — смотри долго-долго, а хочешь — рисуй!
Часами гулял по его улицам, набережным, паркам. Он много работал. В Парижской школе изящных искусств все были увлечены ипрессионизмом, до хрипоты спорили на выставках Гогена, Сера, Сеньяка. Первые дни художники подшучивали над его слишком тщательным французским языком, над его костюмами и пальто. А потом привыкли. Вернее, привык Аркадий. Сменил одежду. Он теперь, как и все, носил просторную блузу, рубашку «апаш», шляпу надевал только в дождь.
Наступило и это утро. Аркадий шёл по улице. Город просыпался. Цокал по мостовой фургон булочника. На козлах хозяин — мосье Лессак, толстый, добродушный, любитель перно.
— Бонжур, мосье Лессак!
— О, мосье Аркадий, бонжур, бонжур мон ами, я жду вас вечером, есть возможность заработать!
— Прекрасно, буду ровно в семь.
Какой молодец этот толстяк! Даёт заработать. Хоть немного, но даёт. Прекрасно, значит, хватит денег ещё дня на три.
Ещё рано, все спят. Только зевает на углу ажан в каскетке и пелерине.
— Как всегда рано, мосье Аркадий?
Он вежливо подносит два пальца к козырьку.
— О да, мосье, такова жизнь.
Из подвала даже через дверь чувствуется крепкий запах кофе. Три ступеньки вниз, и он в бистро. Несколько рабочих, прислонясь спиной к цинковой стойке, пьют аперитив. Над ними царствует хозяйка — мадам Жаклин. Важная дама, пудов этак на пять. Она убирает стойку, протирает стаканы, разливает вино в бутылки.
Завтрак скромный. Стакан кофе и пара бриошей. И снова к себе под крышу. Пока светит солнце, надо успеть дорисовать, надо не упустить этот единственный момент дня, когда на городские крыши улеглось отдохнуть солнце. Через час оно спустится вниз, на улицы. А пока оно здесь, совсем рядом, хоть рукой коснись.
И он рисует крыши, Эйфелеву башню и солнце над Парижем. Рисует, смотрит. Нет, не то. Совсем не то, что хотелось. Не хватает той неуловимой точки, пятнышка, которые в одно мгновение оживят полотно, придадут ему завершённость. Но ничего, лето только начинается, и ещё будет много солнца. Ещё есть время. Кстати, о времени.
Из угла окна солнце переместилось в центр. Значит, скоро девять, пора на занятия.
Аркадий идёт по Парижу. Нет, омнибус ему не нужен, а фиакр не по карману. Он спешит по вечному городу, начавшему свою привычную, веками сложившуюся жизнь. Обычный гражданин Парижа, как и все. Ведь здесь, чтобы стать парижанином, нужно совсем немного: хороший характер и бесконечный оптимизм.
Ох уж эта Школа изящных искусств! Здесь каждый второй — гений. Здесь каждый — Сеньяк. Здесь каждый метит в Гогены.
Учитель Аркадия — метр Арну. Седой, элегантный, с точёным римским профилем и осанкой наполеоновского кирасира. Он молча глядит на этюд и, пережёвывая ароматный сигарный дым, говорит:
— Слава — это непрерывное усилие, — так сказал Жюль Ренар. — Идите и попишите до боли в глазах, до боли в пальцах. Из вас получится толк, тем более, что вы русские очень упорные.
Аркадий берёт этюдник и уходит на берег Сены.
Он рисует портрет букиниста. Человека, в ком ум философа уживается с характером бродяги. Харлампиев давно задумал этот портрет: стёртые плиты набережной, куча книг, старик с трубкой. Лицо в морщинах. Покой и мудрость. Словно само время расписалось на этом лице.
Где-то за стенами домов шумит город. Щели улиц наполнены грохотом омнибусов и рёвом уличных оркестров, а здесь тишина.
Сквозь вытертые плиты набережной пробивается трава, ветер шевелит пожелтевшие страницы книг, да Сена чуть слышно трётся о гранит набережной. Тихо и спокойно. Здесь царство книжников и рыболовов. Сидят, дымят трубками, смотрят, как скользят по Сене прогулочные лодки да как прошлёпает по реке пузатый буксир.
Набережные были словно государством в государстве. Кроме чудаков-букинистов и рыболовов-философов здесь под мостами жили бродяги. Мрачные люди в лохмотьях, с лицами, лоснившимися от грязи. Им было решительно наплевать на всё, и каждого новичка они считали «фликом» и готовы были немедленно сбросить в Сену.
Аркадию пришлось столкнуться с их главарём. Имени его никто не знал, все звали его просто Биб. Стычка была короткой и окончилась совместным купанием. Аркадию пришлось самому броситься в Сену, спасая противника. После этого по молчаливому согласию его стали считать своим. У Харлампиева появилось даже постоянное место — на одной из причальных тумб.
А за окном море черепицы. А на улицах поют: «Париж остаётся Парижем…»
Аркадий разложил на столе последние медяки. Не густо.
— Мосье Аркадий!
В дверь постучали.
— Входите мадам Николь!
— О бедный мальчик, вы совсем отощали! Спускайтесь ко мне, у меня суп с сыром, чудесное рагу из кролика. А кроме этого, для вас приготовлен небольшой сюрприз.
— Спасибо, мадам, я сейчас.
Аркадий взглянул на свой ботинок. Что делать? Он подмигнул сам себе и начал спускаться по гулкой винтовой лестнице.
В маленькой комнате, заставленной массивной, мрачной мебелью, сидел за столом здоровенный детина в светлом клетчатом костюме.
— Мой племянник, Жак. А это тот самый русский, наш жилец.
— Садитесь, мосье Аркадий, — Жак оценивающе оглядел Харлампиева.
Рагу из кролика с овощами, пинар — вино, без которого во Франции не садятся за стол. И какие-то перспективы заработать. Есть от чего повеселеть! За обедом Жак шутил и приглядывался к Харлампиеву. После кофе с малиновым ликёром встал, похлопал гостя по плечу.
— Вы мне очень нравитесь, мы, я надеюсь, сговоримся. Жду завтра.
Жак сунул в карман Аркадия визитную карточку.
